II. Юродство как проект русской интеллигентности
Интеллигенция и юродство. Интеллектуальное самозванство и юродство. Мнимость оппозиции «светского» и «духовного». Русский юродивый во Христе и русский царь: сущностная взаимосвязь. Юродственная традиция русской интеллигенции. Неподзаконность Благодати. Интеллигентные черты святого юродства. Исаакий Печерский: отказ от заслуг. Прокопий Вятский: обольщение добром. Нагота юродивого: кощунственный путь к святости. Юродство и беснование.
Если в целом социологически характеризовать русское святое юродство XI–XVII веков, то можно сказать, что это суть явление, характерное для народной и действительно влиятельной интеллигенции. Позже с русской интеллигенцией будет связана несколько иная линия — линия особого секулярного юродства. В первом случае мы имеем дело с традицией шести веков, в другом – где-то три века, и на сегодняшний день вопрос, существует ли русская интеллигенция в том классическом виде, в котором она начиналась в эпоху Петра Великого, является по праву дискуссионным. Русские интеллигенты – начиная с середины XVIII века или сознательно, как М.В. Ломоносов и Платон (Левшин), или бессознательно, как А.Н. Радищев – отталкивались не столько от западных стандартов интеллектуального сословия, скажем, университетских профессоров, а именно от нашей святоюродственной традиции.
Этот вывод, который стал очевидным для меня, как только я обратился к юродской теме, трудно встретить в работах, посвященных русской интеллигенции. Такое игнорирование юродственного фактора в ее существовании, и тем более, наоборот, интеллигентской традиции в лице святых юродивых может быть объяснимо лишь тем, что юродство было не заемной идеей, а родным воздухом, родной атмосферой. Подобное наблюдение приведет к специфической полемике вокруг христианского характера русской литературы. Там, действительно, в некоторых текстах мы не видим каких-то православных моментов быта, каких-то «православных» разговоров. И не потому, что их не было, не потому, что те же помещики Н.В. Гоголя в церковь не ходили, а потому, что это было живительной неочевидностью, как кислород: он невидим, но мы им дышим. Только когда на рубеже XIX–XX веков в православии наступил кризис, только тогда возникает акцентированная православная тематика, православие «выпирает». Тут и Ф.М. Достоевского можно вспомнить как выдающегося предтечу этого кризиса. Но когда, повторяю, с православием все было в порядке, оно подразумевалось. В любом стихотворении, тем более, в русском романе. И то же самое с юродством.
Именно в силу неочевидной зависимости от юродственной атмосферы мы и не замечали до сих пор ее определяющего фактора в появлении и развитии русской интеллигенции, причем я ограничиваю свои рассуждения только юродивыми во Христе, потому что в противном случае придется утонуть в материале.
Так вот, русское святое юродство – это состоявшийся проект русской интеллигентности, но без соответствующего самосознания, я бы сказал, самозванства. Интеллигенция – латинское слово, у Данте оно означало один из уровней ангельского жития, а у Канта было синонимом чистого самосознания. И везде мы видим нарциссистский аспект, связанный со своеобразным интеллектуальным самолюбованием. Но на Руси подобная позиция считалась кощунством. Именно поэтому святые юродивые никогда не смогли бы себя назвать интеллигентами, то есть, попросту говоря, интеллектуальными самозванцами.
И вот здесь бы хотелось уже подойти к сути вопроса, прежде чем иллюстрировать её конкретными судьбами русских святых юродивых. Речь идет о заполнении, как бы сейчас сказали, соответствующей социальной страты, которая была за юродивыми во Христе, за своеобразными аскетами в миру. Именно в миру: привычная оппозиция духовное-мирское здесь не работает. На поверку – «духовно-мирская» традиция в своей органической целостности, без всяких «измов», без всяких разделений и тождеств. Задача наших юродивых как раз и была в вызове миру в его эпицентре и при сохранении высочайшей евангельской планки — сверхзаконной, сверхзаконнической планки, когда на себя брались такие виды послушания, которые не предусматривались даже Христовыми заповедями, не то что ветхозаветными.
Итак, перед нами – двуединая особенность святого юродства: с одной стороны, обращенность в мир, имманентное пребывание в оном, но при этом совершенно закраинный, именно сверхзаконнический характер их «светского» положения, самим фактом своего существования выражающего критическое отношение к миру. Так что представление о том, что до Петра I была какая-то чисто-«духовная» или в лучшем случае «народная» культура, но после Петра начался раскол, – слишком поверхностно и схематично.
Другими словами, органичное для Запада деление на «светскую» и «духовную» культуру, на культуру «православную» и «мирскую» и уж тем более «православную» и как бы «антиправославную» в реальной жизни Древней Руси и Руси Московской было неактуально. Разделение на светское и духовное, якобы идущее в русской культуре с легкой руки Петра, совершенно неадекватно реалиям Руси: это абстрактная проекция на них парадигмы западного мышления.
Фигуры царя и юродивого в культуре Древней Руси тесно связаны. И дело не в том, как писал академик А.М. Панченко, что была начиная с древнего Рима специфическая традиция сопряжения, особенно в эпоху так называемых сатурналий: последнего раба называть царем с тем, чтобы его убить после этих сатурналий, и сатрап знал, что раб-не-раб будет убит. Но тем не менее, во время оных оргий все ему поклонялись как царю. Итак, речь идет не о карнавальном смешении юродивого и царя, а о том, что и царь был своеобразным аскетом в миру. Вернее, исключительным праведным сверхзаконником. Слово праведный в русском языке вообще очень полисемантично, многозначно: праведный суд – мало сказать, жестокий, справедливый и неизбежный суд, это с высочайшей нравственной высоты – с позиции совестливости, прежде всего, мука. И потому функция царя как своеобразного аскета в миру перекликалась с положением юродивого в миру.
Я начну рассмотрение русского святого юродства с жития святого Исаакия Печерского. Он был не просто монахом, а монахом-отшельником, пожелавшим поселиться в отдельную пещеру и связываться с миром только через маленькое окошко, в которое ему раз в неделю или святой Феодосий или святой Антоний Печерские приносили хлеб и воду. На этом заканчивались все отношения Исаакия с миром. Он, таким образом, ушел в крайнюю аскезу даже по меркам киево-печерских монахов. Через несколько лет ему в этой пещере открывается видение. Видение самого Христа с ангелами, которые к нему спускаются и прямо говорят, что мы потрясены твоим подвигом, а от имени Христа непосредственно идет тирада: ты действительно мой лучший ученик, мой лучший последователь, и я не могу найти слов, чтобы выразить свой восторг, поэтому я и вернулся, спустился снова на землю, но никто, кроме тебя, об этом не узнает. И далее идет очень знаковая просьба этого «христа» Исааку: ты поклонись мне, признай меня своим богом, который сейчас только к тебе явился. И, польщенный такой «избранной» лестью, Исаакий признает в явившемся Христа и поклоняется ему, молится. На самом деле, это был сатана со своей свитой, и, естественно, сразу же происходит оборотничество: «христос» превращается в сатану, его чертенята хватают Исаакия, и он падает в двухлетнюю кому. Благодаря лишь усиленным молитвам святого Антония и святого Феодосия за этот «мертвый» период Исаакий не погибает. И вот он «воскресает», приходит в себя и принимает решение принять подвиг юродства. И начинает его с осуждения своей же монастырской братии – за аскетичную гордыню.
Я бы этот момент сейчас хотел специально заострить, чтобы конкретно представить традицию русской интеллигенции, начинающуюся отсюда. Вернемся к житийному эпизоду явления «христа» с его «ангелами». Они ведь по заслугам хвалят Исаакия. Он же действительно великий отшельник. Он не просто в монастырь ушел, а как бы сверхмонастырь себе придумал, считайте, полностью закрытую от мира пещеру. И все понимали, что там пребывание возможно только с молитвенным подвигом, что любой другой образ жизни сведет с ума. И почему бы не похвалить его за такую несомненную заслугу на пути самоотвержения, на пути кенозиса, на пути Христа, уподобления себя Его страстному образу?!
Но тут мы должны вспомнить догматическую особенность православия: Благодать приходит как тать в нощи, приходит не по заслугам. Знаменитое «око за око», т.е. заслуга за заслугу, если перейти к примеру со святым Исаакием, никакого отношения к православной справедливости и к православной нравственности не имеет. Но для нас главный закон нравственности – именно закон ветхозаветной благодарности: если студент хорошо учится, почему бы ему не поставить «автомат». Когда ребенок – послушный сын, послушная дочь, любой родитель будет считать нормальным такое чадо наградить, какой-то дорогой подарок ему сделать. На этом и католический принцип индульгенции построен: если заслуга может быть оценена, то, значит, её можно купить. И тоже без Благодати.
Если посмотрим жития других наших святых, даже князей благоверных, какие-то еще варианты православной святости, везде будет та же тенденция: имея заслуги, тем более их не учитывают, тем более считают себя грешниками, тем более считают себя рабами Божиими. Это не парадокс, это именно православная специфика и, в общем-то, нерв русской жизни.
Итак, даже имея Благодать на себе, как св. Исаакий в его отшельничестве, нельзя считать себя благодатным. Здесь, безусловно, есть антиномия. Речь идет не о том, что вообще лежит на диване, и Благодать к тебе придет, хотя так можно тоже, кстати, интерпретировать. Но вернее, человек даже несомненно обоженный, несомненно принятый Богом, несомненный Божий избранник, тем более должен заниматься самоуничижением. Тем более должен, как Преподобный Сергий Радонежский, испытывать не только радость по поводу явления Божией Матери, но и страх и трепет. Налицо – опять антиномия, сопряжение душевных свойств, психологически почти несовместимых.
В католицизме, как известно, ввёлся догмат: оправдание – добрых дел, и его мало кто вспоминает, когда говорят о специфике оной догматики. Вспоминают сразу пресловутое «филиокве». А на самом деле более дерзкий новый догмат вводят католики – оправдание добрыми делами, суть которого как раз и сводится к тому, что я трижды грешник, я трижды вор, я трижды бандит, но, если я часть от награбленного вкладываю в церковь или в какие-то монастырские общины, то легко могу получить спасительную индульгенцию. Действительного преображения, как у нашего разбойника Кудеяра, здесь не требуется. Можно опять идти грабить, чтобы через год, к Пасхе, грубо говоря, вложиться, и опять почувствовать себя чуть ли не святым, получившим как бы гарантированное личное спасение, и, заметьте, по «заслуге».
Да, в нашем случае, безусловно, речь идет о том, что подвижник, даже встав на путь Христа и воистину продвинувшись на этом пути, тем более не должен так думать, тем более не должен считать себя спасённым и святым. Наоборот, нужно не верить самому себе, постоянно заниматься «самоочернительством». В судьбе св. Исаакия Печерского наинаглядно показывается один из великих смыслов русского юродства как уже специфической интеллигенции. То есть, несмотря на заслуги, несмотря на очевидные достижения, успехи, тем более нужно самоуничижаться. Уж, как минимум, не «пиариться», как минимум, нарциссистски не утверждаться в своих несомненных достоинствах, а по большому счету пытаться их всячески игнорировать.
Святой Прокопий Вятский (1578–1627) бегал грязный, и когда его ростовская княгиня Елена пригласила к себе и собственноручно обмыла в бане (сам бы он никогда не стал мыться), причем подарив ему дорогой полушубок, от чистого сердца, как бы в признание его очевидных заслуг, его святости, – он вываливается в грязи, именно сразу, на её же глазах, в этом самом полушубке.
Я назвал бы такое «самоочернительство» одной из самых интеллигентных черт святого юродства. Никогда, несмотря даже на общепризнанные заслуги, в глазах княгини, мирян, никогда не почивать на лаврах. Никогда в этом не утверждаться и, более того, устраивать прямо противоположные какие-то акции, будь то валяние в грязи, или, еще, пожалуйста, круче – максималистская позиция Святого Николая Качанова (+1392), завещавшего после своего преставления похоронить себя на большой дороге, чтобы даже посмертно его топтали ногами, как последнюю тварь. И это был человек, который в глазах всех своих современников признавался воистину Божиим избранником.
Итак, никогда не утверждаться тем более в несомненных своих заслугах, никогда на них не зацикливаться – ради того, чтобы достигать еще большего восхождения по Христовой лествице. И при этом никаких буквально-«культурных» результатов. Никаких вещественных воплощений. Позволю себе такую формулировку: никаких фиксированных этапов оного восхождения. Мы знаем, что святое юродство на Руси было действительно а-культурно, и не только потому, что юродивые не писали трактатов, что никто из них не был иконописцем, не строил храмы. А-культурность служила им своеобразной спасительной и по-ильински-методической установкой в поведении, предотвращающей «законную», «интеллигентскую» опасность обольщения себя своей «культурностью». И, не дай Бог, гениального образца…
После 1917 года в работах по осмыслению русской катастрофы — у В.В. Розанова в «Апокалипсисе нашего времени», а также в сборнике «Из глубины» – одна из главных мыслей заключается в том, что мы были загублены своей несомненной гениальностью, что мы не смогли ее укротить, мы впали, подчеркиваю, в оправданную гордыню, как еще «заслуженный» Исаакий в свое время, в XI веке. Но святые юроды понимали, что нельзя обольщаться, тем более по праву, тем более поделом. Для последующей интеллигенции это оказалось почти уже непонятно, – в частности, на примере гоголевских исканий, если забежать немного вперед. Н.В. Гоголь шел именно в салосном направлении отказа от собственной гениальности, которая его давила, и он понимал, что что-то здесь надо делать. Гениальность с легким игом – это искомое сверхподвижничество святых юродивых.
В житии Прокопия Вятского есть эпизод, где он умерщвляет младенца, а после воскрешает его, и люди, собравшиеся на похороны, начинают справлять радостное торжество. Причем для Прокопия – это ещё и способ пророчества о смерти этого мальчика аж через двадцать лет. Но в данном случае мне бы хотелось не на специфике формы данного пророчества остановиться, а на юродственном отношении к гуманному добру. Здесь Прокопий вначале выглядит чуть ли не Иродом-детоубийцей. Тут не просто «слезинка ребенка», как у Ф.М. Достоевского, тут вообще труп ребенка. И тем не менее, ничего в итоге кощунственного и жуткого не происходит. Просто судьбу младенца Прокопий предрек таким вот образом. Он провоцирует всех, с точки зрения гуманного добра, на проявление гнева. И даже не боясь, что кто-то его начнет в отчаянии бить, что «справедливый» гнев на него обрушится как на убийцу, он, вместо того чтобы хоть как-то пытаться оправдаться, перед воскрешением еще и всех выгоняет из избы, достаточно жестко, как Христос торгующих в храме. Мало того, что здесь юродивый и так в двусмысленной ситуации, тут вообще детоубийство у святого – и для участников события, и для нас с вами – воистину соблазн и безумие!
Ничего близкого мы не найдем в западной агиографической литературе. У католиков Франциск Ассизский на фоне наших юродивых – само здравомыслие, ему только осталось котелок и тросточку дать. Юродивый по-западному – это, в лучшем случае, персонаж Чарли Чаплина. Или бонуэлевский Назарин…
В конечном счете, я бы констатировал «законное», «справедливое» обольщение добром, идеей гуманного добра. И, к сожалению, XX век показал, что самые большие гадости делались именно под личиной такого добра. Самый банальный последний пример, мы сами это слышали хорошо и не забудем никогда, – аргументация бомбежек Сербии, Ирака, Ливии…
Вспоминаются в этой связи и эпизоды из жития Василия Блаженного. Известный случай с шубой, которую хотели у него в насмешку и хитростью — на «бедность» – отобрать тогдашние дельцы, один из которых, к тому же, притворился мёртвым. После троекратного уточнения со стороны Василия – «действительно ли умер ваш брат?» – и троекратного подтверждения притворившийся оказался действительно мёртвым. Или эпизод, когда девчонки-торговки засмеялись над наготой блаженного. Василий их сразу взглядом ослепил. Они на коленях за ним поползли. И он их простил. А вот в случае с «бедными» дельцами он не простил. Потому что никакого единого правила у святости нет.
Юродственная интеллигенция с самого начала, таким образом, понимала ту опасность, тот соблазн, который таится в идее добра. Здесь напрямую идет речь об обольщении гуманизмом, гуманистическим – «нормальным» – пониманием добра.
Ф.М. Достоевский, между прочим, соблазнился как раз гуманистическим пониманием добра, «пожалев птичку». И исчез как православный мыслитель…
Итак, в Древней Руси «культуры» юродства не было: народ был понепосредственнее и проще. Очень характерно, что во время раскола XVII века все более или менее известные юродивые приняли сторону старообрядцев. Есть показательный эпизод в житии Аввакума: когда его судят в очередной раз никониане, он говорит, вот вы тут все сидите, а я полежу. И цитирует известный эпизод из книги пророчеств Иезекииля. Демонстративно ложится на бок, у двери. Его судят, а он лежит… Феномен Аввакума без понимания его юродственных основ просто нельзя осмыслить. Другое дело, почему старообрядцы исторически проиграли в тот момент. Но почему юродивые оказались на стороне побеждённых?! – думаю, вопрос риторический.
Да, они все прекрасно понимали, что если царь с патриархом объединились, то тут в любом случае победа будет на их стороне. И примечательно, что для них проблема успеха осталась вторичной. Я полагаю, что здесь подспудно речь шла о том, что торжествующее христианство – это уже не совсем христианство. Что мир слишком в грехе лежит, чтобы радоваться вместе с ним победам, выходит, его веры.
Если делать предварительные выводы, хотелось бы еще раз выделить две причины состоявшегося интеллигентского проекта в лице святых юродивых. Первая – не обольщаться собственными достижениями, даже очевидными, бесспорными, на уровне чудотворства. Вторая – понимать, что один из главных и самых страшных соблазнов, какой может быть для человека, это соблазн гуманистического выражения любви к ближнему.
Известен генезис русской интеллигенции в ее классическом понимании – это, прежде всего, мартинисты, Н.И. Новиков, И.Г. Шварц с их «католическим» культом добрых дел. Они точно знали, что с ним легко завоевывать популярность, социальный вес, авторитет. Другое дело, что тогда для таких умов, как Д.И. Фонвизин, или, забегая вперёд, митрополит Платон (Левшин), было понятно, что за этим стоит, а именно: самозванная подмена действия самой Благодати.
К вопросу о разнице восприятия западного и православного человека. У католиков дьявол всегда нагой. А у нас не только Василий Блаженный, но и большинство святых юродивых, можно сказать, символические одежды носили. Отсюда юродство – по-своему кощунственный путь к святости.
Юродивые внешне могли вообще, как, например, недавно канонизированный в чине новомученика Алексий Ёлнатский (Алексей Иванович Ворошин, 1886–1937), заходить в храм накануне 1917 года с папиросой. Он сознательно во время литургии, 1916 год был, зашел в церковь, под Ивановым, в селе Ёлнать, с папиросой. Откровенное кощунство. Но прошло несколько лет всего, и власти распорядились перестроить оный храм под клуб. Теперь по нему расхаживали рабочие в шапках, с папиросами в зубах…
Святой юродивый Алексей Ёлнатский чуть ли не плевал в священников во время службы. Сразу вспоминается в этой связи один из первых русских юродивых Авраамий Смоленский (ок. 1172–1224), который прославился тем, что постоянно ругался, оскорблял свою братию монастырскую. В результате его просто выгнали, как хулигана, из монастыря. То есть святого принимали за бесноватого.
Выражаясь сегодняшним языком, святые юродивые имели настолько подвижническое сознание, что могли для отторжения от себя и чтобы никто не обольщался их действительной святостью, устраивать акции псевдобеснования.
Вернемся к вопросу о «плоти» христианства, его «культурных» формах выражения. Можно сказать, что они у святых юродивых часто реализовывались именно в форме беснования. И вот здесь как никогда важен критерий различения духов Апостола Иоанна Богослова, поскольку, грубо говоря, есть два беснования: одно от Бога, другое от дьявола. Одно будет мнимое, ради того, чтобы не было «законного» почитания подлинного святого во Христе, а в другом случае будет действительно псевдоюродство. Но внешне они могут быть очень похожи. Чем еще особенно тяжек крест юродивых: они ведь брали на себя беснование как смирение. Этого, кстати, Ф.М. Достоевский опять же не понял со всеми своими «хромоножками».
Тут нам надо разобраться в принципе, что называть беснованием. Если содержательно рассматривать его феномен, то какое в нем может быть юродство? Так, просто откровенная патология, человек вне себя в прямом смысле слова. Там рев стоит. Со стороны юродивых же беснование – просто провокация. Более того, взаимоотношения святых салосов с самими бесами, как и с людьми, – победоносное. Святой Исаакий после того, как принял подвиг юродства, бесов гонял на глазах у всех чуть ли не с плёткой. Вообще лучшие мастера по различению духов – это святые салосы. Лучше, чем они, духов никто не различает. Поэтому юродивый и облекается (разумеется, не всегда) в бесовское обличье. И этим особым блаженным обликом, который можно принять за бесоодержимость, он огораживается, как щитом, от всякого зла, потому что его нечем становится пронять, и даже заведомо: идеей добра. Вот почему у них редкое качество духовной жизни.
В житиях (не только у юродивых) есть эпизоды, когда святые управляют бесами, это отчасти легендарный сюжет, он восходит к очень древним историям. В частности, Соломон, как известно, строил храм с помощью бесов, они ему помогали раскалывать камни… Это обширная и тонкая тема. Здесь отмечу только, что бесы не атеисты, они тоже, как сказано, веруют и трепещут.
Интересно, что расцвет русского святого юродства связан с расцветом новгородской демократии. Есть статистика, что настоящее обилие оных салосов было как раз в Новгороде во время вечевой республики.
Сейчас Русская православная церковь такая «мир-н(ск)-ая» потому, что подлинных юродивых нет. Их ведь надо и воспитывать, между прочим. Раньше многие монахи уходили в юродивые просто ради дальнейшего совершенствования, горе.
