Расчеловечивание происходит в момент разврата

Расчеловечивание происходит в момент разврата

Захар Прилепин

Юлия Шигарева, «АиФ»: Захар, была у Сергея Михалкова такая фраза: «Сегодня — дети, завтра — народ». Какой народ вырастет из тех детей, что родились в 2000-е, когда смутные перестроечные годы закончились?

Наряду с тем цинизмом и двойными стандартами, которые по-прежнему существуют, в том числе и в лексике людей, имеющих отношение к власти и идеологии, сегодня вопреки многому всё равно начинают работать вещи, которые человека заставляют быть человеком, а не машиной для потребления.

— Базовые вещи — это из разряда лозунга «Бери от жизни всё!»?

— Отнюдь! Это знание о том, что у тебя есть родина. Что есть обязательства, в том числе и перед ней. Что есть мужество. Честь. Подвиг. Все те постулаты, которые, пусть и со скидкой на ханжество, имели место в советское время. Теперь надо, чтобы они вновь обрели живое значение. Вот едем мы по городу и видим плакаты: «Мы — русские! С нами Бог!» И надо сделать так, чтобы для ребёнка это осталось не только словами. Как для нас, детей последнего советского поколения, были пустыми словами лозунги про КПСС и коммунизм. Надо, чтобы сегодняшнее ощущение истинности, драйва не развеялось. Чтобы его не заляпали дурными руками. Чтобы подросток, вспоминая детство, потом по этому тосковал. Чтобы он помнил, что есть на земле простран­ство, на котором мальчик превращается в мужчину.

— Вы говорите: надо, чтобы у ребёнка сформировались понятия «родина», «обязательства»… Но, может, и родина наконец повернётся лицом к гражданам и вспомнит о своих обязанностях по отношению к ним?

— Понятно, что родина тоже должна… Но это, знаете, как с избалованными детьми — требованиям никогда не будет конца. Сегодня хочется, чтобы налоги были пониже. Завтра — чтобы с тебя спросили поменьше. Послезавтра — чтобы тебе принесли и дали. Но…

Это придёт к человеку само — осознание своей ответственности перед страной. И он уже не будет спрашивать: а что родина для меня сделала? Это же как с родителями. Родители — а что они тебе дали? Ну они тебя чем-то радовали. А вообще какая от них польза? Что они тебя родили? Ну и что! А их, может, никто об этом и не просил! По отношению к родителям цинично так рассуждать, правда же? И выстраивать отношения с родиной по принципу «а что ты мне дала?» даже не надо начинать.

Что она тебе дала? Она дала тебе колоссальное пространство — самое большое в мире. Она дала тебе великий язык и великую культуру. Великие возможности. А самое главное — она дала тебе право жить на той земле, где уже до тебя существовали многие и многие поколения, которые трудились во славу её, не рассуждая, что получат взамен. Они просто отдавали самих себя — целиком. Этой силой, этим духом, этой кровью, этим трудом земля, на которой мы живём, пропитана. И мы ещё будем высчитывать, что нам тут дали?! А мы сами-то что успели дать? Вот этот вопрос должен быть задан первым.

И всё-таки едины

— А мы, рождённые в конце 60‑х — начале 70-х, мы — народ? Есть что-то, что нас объединяет? Ведь кажется, что мы сегодня разбиты на много-много мелких и часто непримиримых между собой групп: одни — за Донбасс, другие — за Навального, третьи хотят, чтобы их виллы на Лазурном Берегу никто не национализировал…

— Ну, глобального единения не знала и не знает ни одна страна. А та степень единения и понимания каких-то общих вещей, традиций, которые и составляют страну по имени Россия, — она на фоне многих европейских государств и тех периодов, которые переживали мы на разных этапах истории, высока, как никогда ранее.

— И в чём это единение выражается?

— Да это просто мои ощущения! Какие тут примеры?

— Мы недавно с сыном-студентом обсуждали, на какой идеологической основе можно сплотить страну, и пришли к не очень приятному выводу: что только к одному событию отношение едино во всех слоях общества — Великая Отечественная и наша роль в ней.

— Ну почему только война?! Люди едины в том, что нельзя богохульствовать. Люди едины в том, что семья должна существовать в её традиционном виде. Люди едины в вере в то, что они существуют не только ради того, чтобы потреблять. И ещё в пятом, десятом, двадцать пятом… Такие традиционные вещи, связанные с человеком, с его предназначением, — они для всех очевидны. Всё то, чем было пронизано общество в ­90-е годы, — эти «я ничего никому не должен», «я живу в чёрной дыре, в стране, которая никому не нужна, которую не жалко, и, если она развалится, всем будет только лучше»… Говорящие это вели себя так, как будто они тут венцы творения, а вокруг них какая-то поганая пустыня, на которую можно только плюнуть и растоптать, жалеть её нечего. Все эти ощущения сегодня у­шли.

Люди вдруг ощутили, что находятся не в безвоздушном пространстве, что у них за спиной — «Бессмертный полк». И они своим детям должны передать что-то подобное, чтобы в случае беды это чувство сопричастности к своей земле не исчезло.

— Те, кто говорит, что такая военно-патриотическая тенденция опасна, при этом ни одного дурного слова не скажут про Голливуд, который базируется на таком уровне милитаризма, патриотического угара, самомнения и самоуверенности, который нам и не снился. И мы никогда не сравнимся с ними в той силе, с которой они воздействуют на человечество, прославляя свои воинские победы, которые, кстати, по сравнению с нашими победами выглядят далеко не столь убедительно. И те самые люди, которые молятся на Америку, её уровень милитаризма предпочитают не замечать. А наш осуждают.

Я считаю, что милитаризм — это нормально. Это воспитание в мужчинах не чувства злобы, жестокости, а совсем другого. Про это ещё Достоевский писал: всякий человек, который когда-либо уходил на войну, бывал в местах, где убивают, — он помнит, что главная мысль, которая там над тобой довлеет, — тебя могут убить. И первое чувство, которое появляется у человека на войне, — это чувство жертвенности. Ты пришёл сюда, чтобы умереть. Именно это чувство наряду с чувством гордости за родину, со способностью преодолевать тяготы и лишения, с пониманием, что такое подвиг, самоотверженность, солдатская дружба, — это чувство жертвенности крайне важно. Военная среда, как ни странно, воспитывает в том числе и те черты, которые помогают мужчине жить, строить семью, нести ответственность перед детьми.

— Все ваши книги на самом деле про то, как не расчеловечиться. Вы 6 раз ездили в воюющий Донбасс, прошли и службу в ОМОНе, и Чечню, выдержали и испытание славой. Где труднее остаться человеком — на войне или когда тебя осыпают почестями?

— Мой опыт неуниверсален, но я твёрдо убеждён: расчеловечивание происходит в момент разврата, распада всех человеческих связей, в момент нежелания взять на себя ответ­ственность за что бы то ни было. Не знаю точной статистики, но предполагаю, что тот, кто воевал, преодолевал себя, рисковал своей шкурой, годами находился не в своей власти, а во власти довлеющих над ним обстоятельств и в результате всё это преодолел, — он куда более приспособлен к решению серьёзных проблем.

— А что делать тем, кто не может или не хочет идти воевать?

— Ну, вопрос-то так не стоит — или в армию, или никак. (Смеётся.) И способов сохранить в себе человека очень много. Прежде всего — не впадать в ересь самодостаточности и независимости. Такое ложное понимание свободы — первый шаг к тому, что ты развалишься на куски и собраться потом будет сложно. А так… Брак и ребёнок, ответственное к ним отношение дисциплинируют не хуже армейской учебки. Да и вообще любая созидательная работа, которую ты выполняешь честно. Это же внутренние процессы. Если у тебя в голове такая галочка стоит, что ты человек, который должен, а не которому должны, то многое работает. Если у тебя этого чувства нет, тебя хоть на третью мировую отправь — ничего с тобой хорошего не произойдёт.

АИФ 07.07.2015