О подмене русского понимания "правды" юридической фикцией
Виталий Аверьянов
Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познаётся грех. Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия…
Послание Римлянам 20, 21
…Есть и человеческая правда, правда по законам внешним, но правда малозначащая, не имеющая совершенства и полноты и основывающаяся на человеческих соображениях. А я прошу Твоей правды, которая нисходит от Тебя и которая возводит на Небо, прошу и помощи, чтобы приобрести эту правду.
Святитель Иоанн Златоуст
Справедливость в Священном Писании
Существует распространенная точка зрения, что, в отличие от Корана, пронизанного идеей справедливости, эта категория не свойственна Священному Писанию христиан. Однако, эта точка зрения основана на недоразумении. Дело в том, что само русское слово «справедливость» – позднего происхождения. Его просто-напросто не было в церковнославянском языке, и соответственно концепт справедливости выражался по-другому. При этом уже в синодальном переводе Библии слово «справедливость» используют, хотя и не так часто, как можно было бы ожидать – в силу консерватизма переводчиков, старавшихся сохранить лексические принципы старых переводов. (Неслучайно мы углубляемся здесь в лексические материи, потому что, говоря о справедливости, мы говорим в значительной степени не только про социальную или моральную, но и про семантическую проблему; важно осознавать ее в ее корнях, иначе нам не удастся нащупать и выверить правильные слова и формулы.)
Итак, в церковнославянской Библии понятие справедливости выражено чаще всего словом «правда», либо «правота», «оправдание», «праведные дела». Другой вариант передачи смысла справедливости – слово «судьба». Тогда слово «судьба» значило суд божий, а также – вердикт, определение земного суда. Понятия правды, праведности и судьбы, суда буквально пронизывают и Ветхий, и Новый Завет, – и в этом смысле невозможно усомниться, что понимание правды и чувство справедливости в Священном Писании христиан было глубоко развито. В русской картине мира эти понятия в значительной степени сформировались на основе Библии. Библейский опыт был воспринят русским народом через воцерковление, через чтение Священного Писания, и через его слушание в храме, и косвенным образом – через общение со священниками, начетчиками и т.д.
Необходимо в этой связи отметить, что правде в христианском каноне приданы высшие в иерархическом смысле признаки: одно из метафорических имен Господа Бога – «Солнце Правды». Обостренное восприятие справедливости – яркая библейская черта, чему можно привести множество примеров.
Вся 11 глава Притчей Соломона посвящена этой теме. Есть многочисленные мотивы справедливости в Псалтири и писаниях ветхозаветных пророков. Большой интерес представляет парадоксальное высказывание о правде и истине в Псалтири (84, 11-12), к которому мы обратимся ниже. В Новом Завете мы постоянно слышим слова о справедливости и несправедливости, выраженные в терминах «правды» и «неправды»: «Отойдите от меня, все делатели неправды» (Лк 13, 27), или: «Блаженны алчущие и жаждущие правды» (Мф 5, 6), или: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (Мф 5, 10),или: «Ищите же прежде Царствие Божие и правды Его» (Мф 6, 33),а также: «…Но если и страдаете за правду, то вы блаженны» (1 Пет 3, 14). Можно обратить внимание и на такие слова Христа: "Аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидете в Царствие небесное" (Мф 5, 20). Иными словами, подразумевается, что у книжников и фарисеев – своя правда, но этой правды недостаточно, чтобы соответствовать высшей правде Царствия небесного.
Чрезвычайно остро и образно тема правды раскрывается в апокрифической Третьей книге Ездры, в которой акцентируется эсхатологичность этой категории. Там неоднократно указывается, что придут обетованные времена, когда неправда будет удалена с земли, а воцарится правда. Однако этому торжеству божественного замысла о мире будут предшествовать страшное время, которое описываются следующим образом:
«Путь истины сокроется, и вселенная оскудеет верою, и умножится неправда, которую теперь ты видишь и о которой издавна слышал. (…) После третьей трубы внезапно воссияет среди ночи солнце и луна трижды в день; и с дерева будет капать кровь, камень даст голос свой, и народы поколеблются. (…) Море Содомское извергнет рыб, будет издавать ночью голос, неведомый для многих; однако же все услышат голос его. Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем с неба огонь; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ. Сладкие воды сделаются солеными, и все друзья ополчатся друг против друга; тогда сокроется ум, и разум удалится в свое хранилище. Многие будут искать его, но не найдут, и умножится на земле неправда и невоздержание. Одна область будет спрашивать другую соседнюю: "не проходила ли по тебе правда, делающая праведным?" И та скажет: "нет". Люди в то время будут надеяться, и не достигнут желаемого, будут трудиться, и не управятся пути их» (3 Ездры, 5, 1-12). Таким образом, в конце истории ощущение присутствия правды в жизни полностью улетучится, наступит царство тотальной «неправды и невоздержания».
Справедливость как аспект правды
Справедливость – это мерка, с помощью которой люди стремятся измерить правду и ложь жизни. А правда – это тот идеал, за который люди идут на скорби и смерть. В то же время природа языка такова, что любое слово можно употреблять метафорически. К примеру, употребляя словосочетание «высшая справедливость», мы тем самым строим метафору «высшей правды» – и разница в восприятии двух этих выражений может в итоге вообще отсутствовать.
Тем не менее, в лингвистическом плане «справедливость» выступает как конкретный аспект многозначного понятия «правда». В русской языковой картине мира правда мыслится не столько как полюс смыслового космоса, сколько как его ось. Ухватывается она не отдельной силой человека (умом, волей или чувством), а всем существом, целиком и через целое.
Можно выделить как минимум девять основных смысловых кустов понятия правды, и внутри них пять «центральных точек» семантики, а именно : 1) Истина. 2) Справедливость. 3) Достоверность. 4) Честность (добросовестность). 5) Праведность.
У разных наших мыслителей и идеологов были совершенно разные трактовки соотношения этих аспектов правды, вплоть до диаметрально противоположных(1). Но так или иначе, погружаясь внутрь этой проблематики, мы увидим, что соединяются эти пять аспектов вокруг праведности, то есть способности жить по правде: по-божески и по совести. Это и есть высший аспект правды. Поэтому, когда мы говорим о справедливости как справедливости социальной, мы должны понимать, что в этом огромном смысловом комплексе правды она окажется жизнеспособной именно в ее соединении, сочетании с высшим идеалом.
Если подробно разбирать девять смысловых ядер «правды», о которых идет речь, то мы увидим в них некую языковую «семью» понятий, тесно связанных между собой, в чем-то перетекающих друг в друга.
1. Так, Истина, как первостепенный аспект правды, этимологически восходит к понятию самотождественности: ист, este – тот же самый, суть. Истина означает констатацию того, что есть в действительности, некоторого «объективного» факта. Высшая истина – это констатация закономерности, законов природы, каких-то непреложно повторяющихся соответствий, незыблемого порядка бытия. В то же время, говоря о высшей истине, мы подразумеваем и наличие ясного осознания того, что есть и того, чего нет – истину можно познать, обретая тем самым видение вещей, как они есть, без искажений(2).
2. В этом пункте мы переходим уже ко второму семантическому ядру «правды», который можно обозначить такими понятиями как реализм, достоверность, верность действительности. Правда смотрит на мир реалистично, не существует тайн и теневых сторон, в которых могло бы что-то быть утаено от сознания правды. Люди потому не владеют всей правдой, что многие явления и закономерности просто не попадают в поле их зрения в силу ограниченности человеческих возможностей. Означает ли это, что домыслы, фантазии, попытки интуитивного проникновения в тайны бытия лишены какой-либо правды? Нет не означает, – но там где человек отступает от правды-реализма, он находится на нетвердой почве, может ошибаться или просто погрязать в мечтательности, не имеющей опоры в действительности.
3. В этом смысле второе ядро тесно связано с третьим, которое можно определить как честность, правдивость, добросовестность (согласие слова и дела). Человек не может знать всей правды как целостного ви́дения жизни, не владеет он и всей истиной как полной совокупностью фактов, но он должен быть честным перед самим собой в том, что ему не все известно и не спешить судить о вещах, которые он не постиг.
4. Еще одним смысловом ядром правды выступает правильность (действие в соответствии с правом, правилами – как в узком, так и в широком смысле). Правда как правильность характеризует практическую и этическую заостренность этого понятия-концепта – волевой характер правды как следования тому, что человек считает до́лжным, достижения таким образом высоких нравственных образцов в своем поведении. В то же время, если в центре правды-правильности оказывается не этический идеал, а некий произвольный набор формальных правил, то здесь уже следует говорить скорее о ханжестве и фарисействе, скрывающихся под личиной правды, о двойных стандартах, когда расходятся право и нормы для других и для себя. Формальная «правда»-«правильность» в таком случае используется как инструмент для самоутверждения и достижения корыстных целей, «правдой» пользуются избирательно, когда это выгодно.
5. Еще одним аспектом правды оказывается правота – стояние в споре на стороне правды. Правота – это осознание правды, уверенность не столько в себе как таковом, сколько в том, что ты защищаешь по праву. Правота в споре может характеризовать как защиту собственных справедливых интересов или убеждений, так и не своих, чужих интересов и убеждений, если они справедливы. Но сама по себе справедливость объединяет защитника и объекта защиты в некое ценностное единство. Защищая свою правду, человек в таком случае защищает уже и правду вообще. Защищая другого правого, он защищает высшую правду, а значит и себя как причастника правды, и свои убеждения в правде вещей как они есть и должны быть. В этом пункте мы видим причины народного скепсиса по отношению к профессии адвоката, который вынужден отстаивать в суде интересы своего клиента, даже если хорошо понимает, что правота на другой стороне.
6. Как узкий масштаб правоты и честности можно рассматривать такой аспект правды как прямота. Прямой человек – склонный не кривить душой, не скрывать своего мнения. В то же время правда-прямота не подразумевает, что человек должен везде и постоянно инициативно бороться за правду, вызываться говорить правду, даже если в этом нет особой необходимости и потребности у кого-либо кроме него. Прямота – это характер человека, который в критической ситуации не кривит душой, не лицемерит. Но если человек делает «прямоту» своим постоянным амплуа, становится назойливым в нем, это уже «правдоруб», трагикомический персонаж, превращающийся в затычку в каждой бочке.
7. Правда как подлинность, неподдельность, настоящее – этот аспект тесно переплетен и с правдой-истиной, и с правдой-достоверностью, и с правдой-добросовестностью. Самостоятельное значение данное смысловое ядро правды приобретает в связи с очищением вещей и сознания от примесей неправды, от обмана, от полуправды, от подделок и имитации подлинности.
8. Как уже говорилось выше, стержневым аспектом правды является в русской языковой картине праведность, безгрешность. Праведность есть непосредственное воплощение всех принципов правды в человеке. Правда-праведность может рассматриваться как генеральная порождающая метафора всех остальных смысловых ядер правды. В праведности сходятся и правда-истина как сердечное знание сути вещей (мудрость), и правда-достоверность, в ней обретаются критерии: честности, правильности, правоты, прямоты и подлинности. Наконец, из праведности черпает свою силу и правда-справедливость, к которой мы вновь возвращаемся.
9. Справедливость как аспект правды представляет собой способность судить по правде, различать истину от лжи в тех измерениях жизни, которые доступны человеку. Поэтому ключевым синонимом справедливости выступает понятие правосудия. И здесь важно понимать, что правда-справедливость, безусловно, не сводится к обычному юридическому или правовому процессу(3). Справедливость совпадает с правосудием, взятым в его широком, в том числе и метафизическом, смысле. С другой стороны, в самой морфологии слова «справедливость» мы видим указание на личностное свойство – на это указывает суффикс «ость» (сравните: боязливость, болтливость, заносчивость, опрометчивость, брезгливость и т.д.). Справедливость – это определенное вживление навыка правды, правдивости и нелицеприятной оценки действительности в личностный строй человека. Справедливость – склонность к тому, чтобы соизмерять все явления жизни с правдой.
О таинственном пророчестве Псалтири
Известно пророчество псалмопевца Давида, которое звучит следующим образом: «Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются; истина воссияет от земли, и правда приникнет с небес» (Пс. 84, 11-12). Существуют различные толкования этих стихов. В православной экзегетике распространена трактовка «истины», которая «от земли» – как Христа, который, будучи Богом, родился как человек и в этом смысле «воссиял» не с неба, откуда было бы естественно ожидать «Божественную Истину», но именно от земли. Во Христе встречаются милость и истина, мир и правда, к Нему и Его жертве «приникает» с небес Высшая Правда Бога-Отца.
Не оспаривая данное толкование, хотелось бы обратить внимание на то, что в этих строках Псалтири, обладающих огромной символической глубиной, утверждается неочевидная связь истины с милосердием, а правды – с гармонией. Такого рода символические максимы предоставляют большой потенциал для философских интерпретаций.
Так, мы можем поставить сами перед собой вопросы: как соотносится строгое и непреклонное знание истины, нелицемерное и в этом смысле беспощадное, по известной формуле, «срывающее все и всяческие маски» – с милосердием? Не получается ли так, что после обличения зла и пороков человека или человеческого рода – последней истиной, которую возможно огласить о нем, оказывается вовсе не ввержение его в вечные муки, но милость? Ведь преступник и грешник в последнем приближении сам является жертвой, – жертвой дурной наследственности, дурной среды, дурного воспитания, и, наконец, жертвой собственного дурного самоопределения, то есть собственной «глупости»?
С другой стороны, мы можем задаться вопросом: как соотносятся правда, которая на земле зачастую выступает в воинственной ипостаси, правда, за которую приходится сражаться – с гармонией? И, опять же, мы увидим, что результатом всех войн за правду, всего ожесточенного сопротивления лжи и злу оказывается «гармония», «мир», именно о них мечтают в конечном счете борцы за правду.
Если для ищущих истину (ученых, творцов, духовидцев) утрачивается перспектива милости к падшим, если их истина оказывается жестокой по отношению к слабым, к оступившимся, к незадачливым – то они очень далеки от духа высшей истины, хотя могут и быть близки к искомым ими частным истинам. Если для борцов за правду (политиков, правозащитников, обличителей зла) утрачивается перспектива гармонии и «мир» перестает быть желанной целью, то они удаляются и от правды, забывая о том, что правда существует не для того, чтобы осудить всех и вся, кто в чем-либо повинен. Эти борцы настолько отождествляют себя с борьбой, что уже не могут остановиться и превращаются в своего рода носителей бесконечного гнева-в-самом-себе, гнева-ради-гнева, а значит и мироотрицания…
В этом, возможно, и заключен глубочайший смысл противопоставления «закона» и «благодати», который мы встречаем у апостола Павла (см. первый эпиграф к данной работе), а затем в виде всесторонней проработки этой темы у Киевского митрополита Илариона (XI в.) в его известном «Слове о законе и благодати», с которого принято начинать изучение русской мысли. Правда Божия в своем высшем воплощении не зависит от закона, и, хотя она и подтверждает правовой порядок и его законность, но она неизмеримо выше его, поскольку видит глубину судеб человеческих на таком уровне, на каком его не может видеть земной суд.
Страшный суд Божий – это совсем иная сущность, нежели даже самый справедливый человеческий суд. В одном Страшный суд может оказаться гораздо милосерднее, чем мы ожидаем, а в чем-то другом – гораздо суровее. Вероятно, это как раз связано с тем, что человек, в конечном счете, несет ответственность не за свои гены, не за свое воспитание, не за ту среду, в которой он оказался помимо своего желания, а за свой свободный выбор, свое самоопределение, свою волю, которую он направил «вверх» или «вниз» по отношению к той ситуации, в которую поставила его судьба. И отъявленный грешник, покрытый грехами как проказой, совершив нравственное движение «вверх», посрамляет тем самым все внешние обстоятельства и препятствия для своего доброго начала, – таковой ценен для Бога более, чем праведник, который почти все делал правильно, но при этом регулярно допускал какие-либо мелкие и кажущиеся совершенно незначительными грехи. Ибо в этих «мелочах» он постоянно делал свой выбор «вниз», тем самым упраздняя образ дарованной ему благодати, оскорбляя свою благую генетику, благих родителей и предков, благое воспитание, благую среду, в которой он вырос и благоприятную жизненную ситуацию, в которую он был помещен. Потому и в Евангелии говорится, что один кающийся грешник больше радует небеса, нежели «99 праведников, не имеющих нужды в покаянии» (Лука 15, 7). Здесь, в этих стихах есть, может быть, и своего рода ирония, ведь, как известно, нет человека без греха, и не имеющий нужды в покаянии – это по всей вероятности не праведник, а гордец и самосвят. Настоящий праведник всегда найдет в глубине своей совести мотивы покаяния.
Но человеческому зрению эти глубины правды-милосердия и правды-осуждения, как правило, не видны. Человек спешит осуждать зло в его внешней форме и превозносить добро, доброе по его внешней видимости. Многие религиозные философы справедливо указывали на уникальность морального акта в каждой конкретной ситуации, исходя из того, как и почему человек пришел к этому акту.
У святых отцов проводится четкое различение правды человеческой и правды Божией. Из священников близких нам по времени весьма емко эти мысли выражены у отца Димитрия Дудко, говорившего: «Правда Божия не то, что правда наша… Божия правда не на поверхности, идет вглубь… Если правда твоя не несет в себе любви, она – обман». Еще у отца Димитрия вспоминается такое наблюдение: «Мы не терпим обид от грешников, поэтому наше обличение грешников – это наша обидчивость. А не правда».
Сказанное вовсе не ставит под сомнение принцип «равенства перед законом» в человеческом обществе, но лишний раз подтверждает, что закон Божий во многих случаях радикально расходится с человеческим правосудием, даже когда оно совершено по всем правилам, честно и старательно.
Наконец, глубинная правда о человеке, событии или поступке не является безоговорочно недоступной для человека, она может быть открыта человеческому сознанию – но это сродни откровению. Правда, открывшаяся святому старцу, не может и не должна быть привлечена как свидетельство в мирском суде – она остается интимной правдой, правдой между Богом и людьми, и драгоценна она для услышавших ее людей именно потому, что в ней они видят отблеск высшего и окончательного суда.
Правда распрямит наши спины
В конце XX века проблему справедливости у нас попытались на политическом уровне свести к юридической плоскости и таким образом загнать в прокрустово ложе идеи «правового государства», которая выдавалась за панацею. Это была попытка свести всю нашу сложнейшую многовековую ментальную историю к идеализированным представлениям о юридической «правомочности» и правильно организованных судах на «цивилизованном» Западе.
Между тем, в Древней Руси понятие правды было фактически синонимом понятия «закон». Отсюда названия наших древних кодексов – Русская правда, Правда Ярославичей и т.д. (В нашей историографической традиции и древние германские правовые кодексы именуют «варварскими правдами».) Тогда «правда» отождествлялась с правом государя иправом судьи, с правопорядком государства. Но в этом слове постепенно стали выдвигаться на первый план коннотации, бывшие ранее второстепенными и приглушенными, а затем оно начало обрастать и новыми коннотациями. И в итоге правда стала чрезвычайно насыщенной и многозначной. Именно так, исторически развиваясь, она и явилась смысловым и оценочным интегралом, осью, на которой вращаются вся наша ментальность.
Древнерусское понимание правды как права представляет собой удивительную параллель новейшим событиям. И тогда, и сейчас в официальном дискурсе «правду» пытались свести к «праву», к «суду» – и тогда, и сейчас эти попытки потерпели неудачу. В дохристианской Руси сам язык располагал к такой трактовке. Даже этимологически «правда» в славянских языках зачастую связана именно с правовыми реалиями. В сербохорватском языке «правда» – тяжба, суд, в словенском – закон, судебное дело. Автор этих строк не удивился бы, если бы узнал, что в некотором из славянских языков слово «праведник» означает юриста либо человека, ведущего тяжбу в суде, человека-сутягу. (Подобные забавные превращения нередко происходят в родственных языках.)
То, что данный, юридический аспект правды сильно расходится со стержневыми смыслами правды в нашей языковой картине мира – хорошо видно в русских пословицах, а также в некоторых известных из исторических источников понятиях, например, в понятии «правеж» – означавшем взыскание с ответчика в пользу истца (в древнерусских судах неплатежеспособный ответчик подвергался регулярным телесным наказаниям – это было одной из разновидностей «правежа»). Критическое отношение к юридической правде сохранилось в пословицах и устойчивых выражениях: Была правда у Петра и Павла (О месте пыток). Подноготная правда (Также указывает на одну из пыток). Сидорова правда да Шемякин суд (Поговорка про несправедливый и корыстный суд) и т.д.
Как мы можем видеть сегодня, широко распространенное горько-ироническое отношение к юридическому пониманию правды нисколько не помешало русскому народу повернуть слово «правда» в то русло, которое представлялось ему высоким, святым и достойным религиозного почитания(4), тогда как старое древнерусское понимания правды как права ушло из реально бытующего языка. Не в последнюю очередь опорой в этом явилось Священное Писание и обличение Христом законников и фарисеев, которые, безусловно, также были носителями аналога идеи «правового государства» применительно к своей эпохе. В итоге в основе своей правда в русской ментальности – это не правовые отношения, но внутреннее «правосознание» человека, совесть, жизнь по-божески. Даже понятие «справедливость», которое, как выше уже отмечалось, по смыслу очень близко «правосудию», не воспринимается народным сознанием как функция и миссия суда и юристов – оно остается таковым скорее в теоретической плоскости. Вековую жажду справедливости невозможно погасить через копирование западных институтов, через государство суда, государство адвокатов, государство чиновников-крючкотворов. Правда не дает себя обмануть.
Русские категории правда и справедливость, если рассматривать их в политическом плане, вызывают на память один из важнейших институтов Древнего Рима. Мы, как «Третий Рим», должны иногда смотреть и туда. Имеется в виду институт народных трибунов, который воплощал не что иное как принципы социальной справедливости. Трибуны не были похожи на современных правозащитников, они защищали тех, кого обижали, накладывали вето на все законы, на все решения, которые могли кого-то несправедливо ущемить. И поэтому двери народного трибуна всегда были открыты, даже ночью к нему мог прийти любой гражданин и попытаться остановить несправедливость. Любопытно, что император Август в тот момент, когда он стал, собственно, императором, то есть когда родилась де факто Римская империя, оставил за собой всего две магистратуры, два полномочия – консула, то есть высшей военной власти, и народного трибуна. Таким образом, он взял два ключевых звена – военную мощь и силу справедливости – и потянул за них, став в результате родоначальником империи.
В свое время в коллективном труде «Русская доктрина», созданном в 2005 году, мы развернули целое учение о социальной правде как ключевой цивилизационной ценности России. Здесь не стоит дословно повторять сказанное тогда – однако, категория «социальной правды», по убеждению автора данной статьи, является неустранимым фундаментальным началом русской ментальности, и мы никуда от этого не уйдем (5).
Русский народ, несмотря на все перипетии нашей истории, показал, что он является мировым народом, и для него понятие социальной правды не внутренне домашнее понятие, оно распространяется на весь мир. Правда воспринимается нами не как частное мнение и не как произвол господина, а как скрепа между разными людьми, как общее достояние.
Одно из наиболее убедительных доказательств этому содержится в разработках современных лингвистов, посвященных так называемым «языковым скриптам». Согласно этим исследования, существует языковой скрипт, который характерен именно для русского языка и который отражает его порождающую модель. Звучит он следующим образом: «Плохо, если люди хотят, чтобы другие думали о неправде, что это правда».(6)
Казалось бы, банальная мысль! Однако, в других языковых картинах мира она не является скриптом, то есть доминирующим ключом к тому, как строится речь. В частности, когда англичанин говорят «Right», он имеет в виду не то, что вы говорите правильные вещи, он имеют в виду: «да, я понял, что вы хотите сказать». А русский человек, если он говорит «да, правда», он подтверждает – «да, действительно, – вы говорите то, что соответствует действительности, и то, что думаю я».
Для русской ментальности «правда» соединяет людей, это своеобразный аналог соборности. Правда – это та глубина мирового смысла и добра, соприкасаясь с которой, человек, несмотря на все различия с другими людьми, несмотря на всю разноголосицу личных мнений, сознает свое единство с ними. Такое завышенное требование к правде означает и способность и готовность прислушиваться к «иной правде». В этом скрывается глубокая человечность русской культуры. Поэтому в правде заключается огромный интеграционный потенциал и в мировом, а не только в национальном формате.
И в то же время наш народ никогда не испытывал иллюзий по этому поводу, об этом свидетельствуют постоянные рефрены в нашем фольклоре: «Без правды жить легче, да помирать тяжело», или: «Кривда правду переспорила». Нет особых иллюзий, что будет торжество правды на земле, и в то же время есть мечта, мечта о «государстве правды», мечта о воплощении правды и, конечно же, надежда на правду Царства Небесного.
И в этом смысле извечным вызовом для нашего народа является господство кривды, когда кривда царствует на земле. Кривда – это не ложь, кривда – это полуправда, это определенная смесь правды и лжи, которая позволяет искривлять прямые пути и строить несправедливый миропорядок.
Этимологически правда восходит к тем же корням, что и слово «прямой». Если на наших знаменах будут написаны слова правды, – как правды Божией, так и человеческой правды, – это позволит нашему народу распрямиться. Потому что от ощущения вопиющей социальной несправедливости, от ощущения того, что Божественная правда находится очень далеко отсюда, что ей мешают проецироваться в нашу жизнь, – мы живем в согбенном состоянии и чувствуем себя организмом неестественно скрученным, связанным и скованным, в котором все процессы происходят неправильно.
Главная беда современной России не в «правовом нигилизме» ее народа, как долгое время пытались обвинять его либералы, а в попытках сверху подменить чувство правды и социальной справедливости казенно-лицемерными и отвлеченно-интеллигентскими догмами правового государства, равенства всех перед законом и предоставления равных возможностей для «свободной состязательности» в суде. Эта подмена не могла не восприниматься народом как насмешка и издевательство со стороны юридического сообщества и либеральных властей. Суть нашей справедливости состоит в другом: преступник, обидчик должен быть наказан, – а значит справедливость вовсе не в том, что он получает равные права со своей жертвой. Адвоката, может быть, и надо предоставлять всем. Но нельзя подменять правду сути дела внешней правильностью в организации правовой процедуры.
И.А. Ильин верно отмечал, что ключом к русскому правосознанию является справедливость. Это значит, что не право оформляет сознание справедливости, но, напротив, чувство справедливости в России оказывается необходимой питательной средой для возрастания правопорядка и правосознания народа. Те, кто не понимают этого, никогда не смогут построить подлинно правовое государство, на месте которого у нас вновь и вновь окажутся извращенные формы, воплощающие ту или иную меру несправедливости.
