Мы жили в унисон с эпохой
Александр Проханов
Владислав ШУРЫГИН.
Александр Андреевич, я хотел бы начать наш разговор с цитаты: «За год до крушения Советского Союза русский националист, один из тех, кто видел приближающийся конец Союза, во всеуслышание заявил с отчаянием: «Если ужасное несчастье, немыслимое для русских людей, всё-таки произойдёт и государство разорвут на части, и люди ограбленные, обманутые своей тысячелетней историей, внезапно останутся одни, как их недавние братья, захватив все свои пожитки, сядут в свои национальные спасательные шлюпки, уплывут от давшего крен корабля — что ж, нам некуда будет податься. Русская государственность, которая олицетворяет собою русскую идею, политически, экономически, духовно будет воссоздана заново. Она вберёт в себя всё лучшее из долгих тысяч лет существования царизма и 70 советских лет, которые пролетели как одно мгновение».
Автор Александр Проханов, называется работа «Трагедия централизма», опубликована в газете «Литературная Россия» №1 за 1990 год, я цитирую это по книге Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска». Александр Андреевич, это было 25 лет тому назад. Как получилось, что в работе «Трагедия централизма» вы смогли фактически предсказать и распад Союза, и последующие несчастья?
Александр ПРОХАНОВ.
Все 60-е, 70-е и 80-е годы я был романистом. Для меня самым сладким было — отправляться в странствия, видеть мир в его грозных, страшных и прекрасных контурах. Этот мир открывался на войнах, в сражениях, в ходе локальных конфликтов, где я был. А потом, возвращаясь из этих странствий домой, в Москву, я старался всё это описать, превратить в роман эту бушующую плазму меняющегося мира и оседлать этого бешеного коня. И я всегда чувствовал себя только художником, только писателем. Конечно, я знал, что такое информационные войны, я работал в «Литературной газете», писал для «Правды», но я чувствовал себя художником.
После 1985 года, когда пришёл Горбачёв, и после того, как он объявил начало перестройки и это начало было названо ускорением, то есть упованием на развитие, на преодоление исторической остановки, на развитие, на бросок, во мне вдруг вспыхнул политик, идеолог, политолог. Я, как и многие, в первые год-полтора этой динамики перестроечной был наполнен воодушевлением, возбуждением и одухотворением. Я считал, что государство прошло самый тяжёлый, мрачный период своего существования и вырывается на оперативный простор прекрасного будущего. И здесь, на оперативном просторе, меня ждут новые откровения, новые романы, новые типы, новые люди. Тогда я затеял написать свой атомный роман, полагая превратить метафору атомной станции, атомной башни в метафору нового государства.
Но потом, по мере того как я вслушивался в эти гласы и речи, по мере того как я видел, кто приходит к управлению в самых разных сферах, кто появляется в газетах, я вдруг ощутил себя обманутым, я понял, что нас втягивают в какую-то огромную ловушку, в историческую дыру. И я наполнился тревогой, я исполнился внутренними подозрениями, переживаниями, и эти подозрения и переживания вдруг сложились в новое представление о случившемся как о надвигающейся катастрофе. И это представление о катастрофе, куда нас заманили в волчью яму и мы упали на колья, которые нас пронзили, а сверху в нас кидали каменья, и советский красный мамонт, ревя и истекая кровью, был не в силах выбраться из этой ямы, — это ощущение стало для меня самым главным.
Я оставил свои писания, оставил свои романы, проанализировал все свои предчувствия, собрал воедино свой опыт, всю свою интуицию, все свои исторические представления о русской истории и написал эту работу. Написал эту работу как вызов, как свидетельство, как предупреждение о катастрофе. Создание этой работы и её опубликование в «Литературной России» превратило меня из романиста в политика. С тех пор я несу это бремя.
Владислав ШУРЫГИН.
А как долго вы её писали, как долго она рождалась?
Александр ПРОХАНОВ.
Писал я, как всё, очень быстро. Написал её, может, за два часа. До этого у меня было много выступлений в партийной среде перед идеологами партийными, где я всё время говорил об этой беде, о катастрофе. Но они только тихо улыбались, говорили: «Вы преувеличиваете ситуацию!» И это только подстегнуло меня, и я сделал эту работу.
Владислав ШУРЫГИН.
Почему местом публикации была выбрана именно «Литературная Россия»?
Александр ПРОХАНОВ.
Почему «Литературная Россия»? Потому что тогда ещё не было газеты «День», у меня не было серьёзных связей ни с «Правдой», ни с «Советской Россией». А «Литературная газета», где я начинал свой журналистский путь и долго проработал, к этому моменту изменила своим знамёнам, сломала всё, что составляло её великолепный ансамбль, превратившись в ультрарадикальную антисоветскую газету. А «Литературная Россия», которую тогда возглавлял Эрнст Сафонов, подняла знамя русского сопротивления, и сам бог велел мне там опубликоваться.
Владислав ШУРЫГИН.
Но как получилось так, что вы действительно фактически предсказали эту трагедию централизма? Я очень хорошо помню эту работу, она тогда задела буквально всех. Фактически она породила — в то время было модное слово — дискуссию. И это была громадная дискуссия в обществе, которая его полярно разделила.
Александр ПРОХАНОВ.
Тогда была такая пора, когда такие проповеди с газетных и журнальных амвонов были слышны. Сейчас другое время. Сейчас кричи в трубу иерихонскую, ори во все голоса — тебя не услышат. Общество устало от манифестов. Общество наполнено тоской, разочарованием, его ничем не проймёшь. Ценность слова умерла. Но тогда, в ещё советское время, слово ценилось. Оно было одновременно и делом. Я дорожу этим временем. Дорожу тем своим наитием, которое вдруг в одночасье преобразило мой образ, мой путь.
У меня в жизни было несколько периодов, когда я резко ломал свою судьбу. Первый раз — когда я бросил все свои ракетные дела и ушёл в леса, чтобы там стать писателем, а второй раз, когда я бросил своё писательство, чтобы стать политиком, чтобы включиться в это сражение. Я же сражался с Горбачёвым и в какой-то мере сражался с государством. По существу «Трагедией централизма» я бросил вызов государству. Тогда государство принадлежало Горбачёву. У этого государства были спецслужбы, были танки, были тайные убийцы, были финансы. И я кинул ему вызов, для того чтобы спасти это государство. Это был такой абсурдизм! Государство захватил Горбачёв и иже с ним, и я, бросая вызов Горбачёву, кинул вызов государству, чтобы, повторяю, сберечь его, спасти…
Владислав ШУРЫГИН.
А каким был тогда ответ государства на этот вызов и был ли он?
Александр ПРОХАНОВ.
Видишь ли, я был одиночкой, потому что моё творчество, мои романы — они не делали меня своим ни в стане деревенщиков, тогдашних русских патриотов, ни в стане либерально настроенных «трифонианцев», авторов городской прозы, ни в стане так называемых создателей государственных эпосов, таких как Проскурин или Иванов. Я везде был не свой, я везде был чужой. Для либералов я был не свой, потому что для них я был патриотом и носителем этой почвеннической идеи. Хотя стилистика моя была их авангардной стилистикой. Деревенщики признавали наше родство духовных ценностей, но стилистика моя и мои сюжеты их отталкивали.
Ну что такое на фоне деревенских пасторалей, храмов, хлебов, шукшинских чудиков и беловских старичков-плотников мои атомные станции, войны, урбанистика, технократизм? И среди тогдашних государственников, исповедующих соцреализм, я был чужаком, поскольку я был русским космистом, я предлагал идеологию космизма, авангарда вместо их обветшалых форм. Но когда я опубликовал эту статью, всё резко изменилось. «Трифонианцы» и либералы мгновенно превратили меня в чудовище, стали демонизировать и уничтожать. А патриоты и государственники, с которыми раньше я едва раскланивался, вдруг окружили меня благожелательной аплодирующей толпой.
И это признание вскоре преобразовалось в возможность создать новую газету — газету «День». Если уж я занялся политикой и идеологией, то, конечно, я нуждался в самостоятельном доступе к людям. И мне, конечно, хотелось иметь свою газету. «Литературная газета» того времени, повторяю, — она стала узкой либеральной, едкой, кислотной, она стала истреблять ту среду, в которой она когда-то рождалась, которую она создавала.
Владислав ШУРЫГИН.
«Литературку», собственно говоря, угнали тогда из Союза писателей. Её редакционный коллектив отказался быть газетой Союза писателей. Огромные тиражи и прибыли «Литгазеты» стали лакомым куском для её редакционной либеральной тусовки. И они подняли бунт, фактически узурпировали газету и финансово выломались из Союза писателей.
Александр ПРОХАНОВ.
Тогда угнали не только газету у писателей. Тогда угнали весь Советский Союз у народа. Поэтому я мечтал о газете. Но я её ни у кого не выпрашивал. Просто Владимир Васильевич Карпов, царство ему небесное, который был тогда секретарём Союза писателей СССР и который ужасался тому, что было совершено и с Советским Союзом, и с Союзом писателей, и со страной, и с «Литературной газетой», предложил мне создать в структуре Союза писателей контрапункт в виде газеты, куда могли бы прийти все изгнанные из «Литературки» писатели.
Владислав ШУРЫГИН.
А кто придумал название «День»?
Александр ПРОХАНОВ.
«День» придумал я и пришёл с этим названием к Карпову. Он сначала засомневался, но я ему объяснил, почему «День». Потому что «День» — это название светоносное, это не ночь, это альтернатива ночи, в этом есть залог такой радости грядущей. Потом я мечтал делать ежедневную газету. А «День», если бы он стал ежедневной газетой, был бы абсолютно уместным названием ежедневника. На Пленуме Союза писателей я был назначен её главным редактором и уже вскоре с моими друзьями сделал первый пилотный номер. Очень волновался, потому что впереди предстояло пройти через горнило писательских настроений и оценок, а каково было настроение в тогдашнем Союзе — я не очень хорошо себе представлял.
Поэтому я пошёл на хитрость. Я пригласил одного прекрасного фотографа, работавшего в «Литгазете», и взял у него фотографии всех видных писателей либерального направления. Там были Ахмадулина, Битов, Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, вся эта плеяда либеральная. А тексты я дал радикально-патриотические, антиперестроечные, чудовищные по своему напряжению. И вот этот «пилот» позволил мне собрать голоса и патриотов за счёт текстов, и либералов, которые были очарованы своими физиономиями. Таким образом, я был окончательно утверждён Союзом писателей в должности редактора «Дня».
Владислав ШУРЫГИН.
Я помню следующий за пилотным первый номер, потому что я в нём уже участвовал. Правда, ещё не в штате, а в пробном полёте — вы меня отправили в командировку в ракетные войска стратегического назначения (РВСН). И в апреле вышел текст, назывался он «Архипелаг РВСН». Тогда меня поразил один момент, когда я беседовал с какими-то генералами, которые заведовали тогда ракетными войсками, это был февраль 1991 года, я спросил: а что будет с РВСН, если Союз распадётся? У вас же ракеты везде стоят, во всех республиках? И меня поразил их ответ, когда меня с величайшим возмущением одёрнули, типа, капитан, ты что вообще говоришь? Какой распад? Союз не может распасться, этого не может быть, потому что не может быть никогда! И до сих пор меня удивляет, почему эти люди были так слепы? Почему они не видели надвигающийся ураган? Вот вы видели. Я, обычный капитан, видел драму накатывающегося распада, той трагедии централизма, о которой вы написали. Почему эти люди, облечённые властью и неограниченными возможностями, аналитическими управлениями и прекрасной разведкой, не видели? Или они не разрешали себе видеть?
Александр ПРОХАНОВ.
А почему сегодня большинство нашей властной элиты не видит, что они на краю пропасти, не чувствуют дыхание урагана? Они прожигают жизнь, они жируют, они выступают, они красуются, они двигаются по пресс-конференциям. Но почему не видят, что они стоят на струне, которая вот-вот оборвётся? Это загадка элит. Может быть, они действительно не хотят видеть. Ведь в 1991 году практически никто из советской элиты не верил в распад этого супергосударства, которое одолело Гитлера и догнало Америку. Были страхи, были предчувствия, были переживания, с этим связанные, но всерьёз никто не верил. Как может распасться материк? Не может он распасться! Таких катастроф не бывает! Они были слепы!
В оправдание их скажу, что в советское время не было серьёзной аналитики. В советское время не было тех доступных аналитических центров, корпораций, которые могли бы исследовать эти глубинные тектонические толчки и доводить свои результаты до широкой публики. У нас не было своих Бжезинских. Такой инструмент, безусловно, был у КГБ — мощное аналитическое управление. Но все его материалы были доступны лишь узкому кругу лиц. Поэтому эти знания с таким трудом просачивались в консервативные интеллектуальные круги.
При этом либеральные круги открыто мечтали о распаде, они и формировали распад. Как раз на них работали аналитики, к их услугам была научная среда, гуманитарные институты, которые были насквозь пронизаны сторонниками этих идей. Была концепция превращения Союза в 50 или 80 государств, концепция Гавриила Попова. Эту концепцию транслировали, поддерживали. Но патриотическая государственническая элита, партийная номенклатура — они тогда считали, что это не более чем интеллектуальное хулиганство, которое никогда не станет реальностью. Страна, у которой такая госбезопасность, не может распасться! Понимаешь?
Владислав ШУРЫГИН.
Александр Андреевич, буквально через два месяца после того, как газета Союза писателей России «День» начала регулярно выходить, на всех нас обрушился август 1991 года. Помню, как «Комсомольская правда», «Правда», ещё куча газет буквально наутро сняли со своих титулов все советские ордена и как один запели аллилуйю Ельцину. Помню, как 21 августа я вернулся из командировки в Ростов, куда за четыре дня до этого меня отправили писать про урожай, приехав в редакцию, я первым делом взял в руки свежеотпечатанный номер «Дня», а там вместо логотипа «Газета Союза писателей России» написано «Газета духовной оппозиции». Как для вас самого произошёл этот переход? Что случилось?
Александр ПРОХАНОВ.
Не было никакого особенно резкого перехода. Помнишь, мы прожили при Союзе с января до августа, и уже тогда «День» приобрёл своё политическое лицо. Мы печатали будущих гэкачепистов, больших крупных русских писателей-патриотов, патриотических поэтов, философов. И спрос на эту культуру, на эту идеологию в обществе был огромный. И пока остальные газеты пели панихиду Советскому Союзу и соревновались во вбросах чудовищных антигосударственных, антисоветских текстов, вдруг появилась газета, которая стала прокламировать эти советские ценности, ценности сопротивления, ценности протеста, патриотические убеждения, и по мере того как валилась страна, наше сопротивление становилось всё ярче, жёстче и это было замечено.
Мы сразу вступили в информационные войны. Мы стали бить врага. И какого! Газеты с миллионными тиражами: «Известия», «Московские новости», «Московский комсомолец» и ещё целый список. И наш деревянный самолётик, фанерный, под названием газета «День» — он стал налетать на эти эскадрильи либеральных бомбовозов, этих «хенкелей». Мы их били беспощадными текстами, гвоздили по самым уязвимым местам, и такой наглости они не ожидали, они стали огрызаться, они видели, что появилась какая-то странная пичуга. И они стали гвоздить нас, тем самым только увеличивая нашу популярность, преувеличивали наши возможности и одновременно приумножали их. Вот так к августу 1991 года мы стали известной газетой.
Поэтому переход от писательской, литературной газеты к жёстко оппозиционной политической газете был почти мгновенным. Просто перенабрать логотип. Мы были газетой Союза писателей, но после того как Союз писателей приказал долго жить, его захватили либералы, бессмысленно было называться газетой Союза писателей. А кто мы были? Мы были сопротивлением. Но поскольку у газеты не было своих танковых армий, подводного флота и воздушных соединений, мы были духовной оппозицией. И задача была такая — мобилизовать дух нации. Мы это сделали!
Сразу же после 1991 года, когда рухнул этот огромный колосс красный, из его фундаментов, из его основания вырвалось множество самых разных духов, который были тут же отвергнуты новой либерально-космополитической властью. Во-первых, вырвались красные духи, и они искали, куда бы им улететь и сесть. Мы сделали для них убежище, и красные голуби сели в нашей газете, и мы печатали всех коммунистических идеологов и радикалов: Зюганова, Ампилова, Умалатову. Потом к нам прилетели патриоты и националисты, и мы открыли для них двери в нашу газету.
Потом прилетели монархисты и православные. У них тоже не было пристанища, их также не приняла и хулила новая власть. Это же не сегодняшняя церковь, которая доминирует в сегодняшнем пространстве, тогда она только-только выходила из подполья в храмы, и они пошли к нам все. Это же целая была пора, связанная с публикациями владыки Иоанна Санкт-Петербуржского и Ладожского. Потом пришёл Дугин со своим евразийством и со своей идеей новых правых. И газета наполнилась множеством самых разных идеологий. У нас собрался целый атлас идеологий. И это создавало удивительную полифонию в газете, и она пользовалась колоссальной популярностью, потому что это всё было внове.
Либералы к себе это не брали, они дичились этого и боялись, а мы взяли весь этот огромный мир, который вырвался из подножья упавшего колосса советского. И тогда же мы стали заниматься идеологическим строительством. Повторяю, у нас не было партии и мы не хотели быть партией, но для меня было понятно, что идея сочетания красных и белых является самой продуктивной оппозиционной идеей. Красная империя рухнула так же, как в своё время рухнула белая империя, и это было две проигравших империи. Им нечего было больше делить. Бессмысленно было заниматься гражданской войной. Они обе проиграли. Но перед лицом общего врага: победившие либералы по своему генезису были западниками, и им чужда была и имперская монархическая идея православная, и, естественно, советская, появилась необходимость сочетать эти смыслы — красный и белые православные смыслы, чем мы и занялись. Мы сказали, что необходим красно-белый синтез.
Мы объявили прекращение гражданской войны. По существу больше не было ни белых, ни красных. В сердце и тех и других лежит Россия. Владыка Иоанн благословил нас на этот порыв. И мы стали создавать этот мощный полюс, и во многом преуспели. Триумф этого синтеза — это создание «Фронта национального спасения», когда группа молодых депутатов Верховного совета парламента, наполненная нашими представлениями, создала эту организацию, где были представители и белых, и красных. Там был красный Макашов и красный Зюганов. Там были патриоты Бабурин, Константинов, Стерлигов. И эта идеология, эта организация, эта партия по существу в очень короткое время завоевала Верховный совет. Она победила всю ельцинскую группировку.
Таким образом, мы подготовили восстание 1993 года. Именно наша газета формировала эти группы, наша газета задавала им идеологию, наша газета публиковала их. Это была трибуна для всех этих блестящих молодых политиков. И в итоге антиельцинизм нашей газеты и «Фронта национального спасения» и сложился в эту мощную оппозицию Верховного совета. Это были очень яркие года, улицы кипели демонстрантами, Анпилов с его красными маршами, белые марши монархистов под имперским знаменем. Баркашовские выступления. Мы тогда не стеснялись в выражениях. Нас множество раз судили и хотели закрыть. Но тогда ещё судьи старой советской школы не были столь подконтрольны власти и можно было отстоять себя. Помню, у нас был длительный процесс, около двух месяцев, когда мы поместили у себя в газете фотографию 1943 года, когда по Москве ведут пленных немцев, рядом с ними идут наши солдаты со штыками — и мы сделали под ней подпись, что также однажды проведут по Москве демократов. И мы выиграли этот процесс!
Тогда нашу газету духовно окормлял отец Дмитрий (Дудко), он был нашим духовником. Он прощал нам очень многое, потому что мы были очень пёстрой, странной и в каком-то смысле безумной газетой. Я помню, как в кабинете на Цветном бульваре газета вдруг превращалась в лазарет, потому что шли бои в Приднестровье и люди приносили туда бинты, лекарства, капельницы. У меня в кабинете возникала гора медикаментов для Приднестровья. Или она вдруг превращалась в вербовочный пункт, куда приходили мужики и парни такого угрюмого, тяжёлого вида и просили их связать с сербами, приднестровцами, абхазами, и мы их туда направляли по тайным адресам.
А иногда газета превращалась в закрытое заседание Политбюро, потому что компартия была запрещена, и Зюганову было просто негде проводить свои пленумы, и он проводил их в газете. А иногда она превращалась в кабак, и на столе гремели стаканы, лилась водка, пелись песни и светились ошалелые глаза. Туда приходил Лимонов со своей парижской женой Натальей Медведевой, она там танцевала. Помню, у меня был один сотрудник и они с Лимоновым достали какие-то ножи чудовищные, вскрыли себе чуть ли не вены и братались, смешивая кровь и став братьями по крови…
Владислав ШУРЫГИН.
Там ещё был третий — Бондаренко.
Александр ПРОХАНОВ.
А второй был кто?
Владислав ШУРЫГИН.
Второй — аз есмь грешный…
Александр ПРОХАНОВ.
Да-да! Это была очень такая экстравагантная газета, где собирались люди, где было интересно работать, общаться, выпивать.
Владислав ШУРЫГИН.
А потом 1993 год подвёл под всем этим черту. Чем он стал для газеты? Чем он стал для вас лично? Почему вы не восстановили «День»? Ведь потом мы его отсудили, появилась возможность его заново издавать, но появилась «Завтра»…
Александр ПРОХАНОВ.
«День» закрыт по существу без суда и следствия. Его закрыли ещё до объявления военного положения. Его закрыли, обрушив на него всю мощь властного пресса. Его просто запретили типографиям под страхом разорения и закрытия печатать. А потом были страшные дни октября. Нам пришлось бежать из Москвы. Кругом шли аресты, по телевизору злорадствовали либералы: арестован Ампилов, арестован Константинов, арестован Макашов. Искали нас. И мы бежали из Москвы к Личутину в деревню. Мы уходили от пылающего Дома Советов. Мы меняли автомобили, подъезжая к окружной дороге: бросили одну машину и пешком перебежали МКАД, там поймали другую машину. Потом сели на какую-то электричку и на нескольких электричках ехали до Рязани. В общем, добрались.
Там прожили три или четыре дня у Личутина, скрываясь от погони, от этих чёрных камуфляжей. А потом, отсидев там самые чёрные дни террора, мы решили возвращаться в Москву, полагая, что после такого чудовищного преступления у людей есть огромная необходимость узнать правду о происшедшем. «День» был закрыт, разгромлен и осквернён. Помню, как Молчанов, этот одеколонный аристократ, «До и после полуночи» у него передача была, он всё изображал из себя лорда, а потом, надев камуфляж, грохотал своими бутсами в моём кабинете, демонстрируя на камеру повешенный специально над моим столом портрет Гитлера. Ну да бог ему судья…
Тогда мы решили издавать новую газету. Я собрал своих товарищей у мамы дома, потому что где ещё было можно собраться? В городе был военное положение, на любую группу сразу смотрели как на заговорщиков. Приехали все и я сказал: «Давайте мы сделаем выбор. Вы свободны, если вы хотите, любой из вас может встать и уйти. Время очень опасное, жестокое. Но кто хочет бороться дальше — давайте остаёмся, делаем новую газету». И все остались. Все остались и мы решили сделать новую газету. Газету мы решили назвать «Завтра», почти как «День». Потому что сегодня сгорело в пожаре, а завтра будет наше завтра! И мы назвали эту газету «Завтра». Но должно было пройти время, прежде чем новую газету зарегистрируют, а время-то не терпит, и мы нашли какие-то старые эти регистрационные удостоверения от других газет, которые не выходили, — «Время и мы», ещё какая-то газета, и мы под их «шапками» напечатали несколько практически нелегальных номеров.
Первый номер мы напечатали, по-моему, в Белоруссии. Второй во Владимире. А вот первый номер газеты «Завтра» мы напечатали в Восточной Сибири, в Красноярске. Там наши друзья коммунисты, Олег Пащенко, помогли нам сделать эту газету, потому что здесь никто не решился её печатать, все директора типографий струсили нас печатать. И мы напечатали её в Красноярске, а потом на поезде, забив пачками газет два купе, гнали через всю Россию в Москву. Здесь встречали ночью на перроне, разгружали и через распространителей пустили в Москву на переходах метро. Мы наполнили её фотографиями восстания. Всеми теми, которые тогда никто не печатал, которые были запрещены.
Убитый ополченец, баррикадник, лежащий под красным знаменем, или бейтаровцы, которые стреляли из снайперских винтовок по людям, баррикады, схватки с ОМОНом. Танки, бьющие по Дому Советов. Газету расхватали моментально! Это был наш триумф. Вот появилась такая газета «Завтра». Она отличалась ото «Дня» большей суровостью, осторожностью и аскетизмом. «День» имел огромные тиражи, что-то около 200 тысяч, его распространяли сети Союзпечати. И всё это было теперь для нас закрыто. Мы распространялись только благодаря нашим подвижникам-распространителям, этим настоящим героям борьбы, которые по переходам и электричкам распространяли «Завтра», получая по спинам дубинками, а иногда и по голове кистенём…
Владислав ШУРЫГИН.
А как произошёл третий перелом газеты? Был первый перелом — отказ от Горбачёва, фактически бунт против того государства, был второй перелом от Советского Союза к ельцинской России, новый уход в ещё более радикальную оппозицию. Потом был бесконечно долгий ельцинский период, появление Путина. Был момент, когда началась вторая Чечня, и мы очень мощно поддержали тогда Путина, его риторику, надеясь на имперский ренессанс. Но потом наступило разочарование, когда Путин после чеченской войны снова увёл страну на либеральные рельсы. Мы ожидали от него реформ, но реформ не было, у власти была всё та же либеральная сволочь, которая до этого 10 лет мордовала страну, и газета опять стала оппозиционной. Резко оппозиционной. Но потом произошло нечто, после чего мы снова повернулись лицом к Путину. Какой-то перелом, за который нас многие до сих пор упрекают. Что же тогда произошло?
Александр ПРОХАНОВ.
Мы много лет были газетой духовной оппозиции, но к началу 2000-х постепенно стало понятно, что Россия выдавила из себя либерализм, как спина кита воткнутый в неё старый гарпун. Пришло понимание, что теперь это мы — большинство, мы — государство, а либералы — оппозиция. Мы несём в себе генезис государства. Мы являемся носителем государственной идеи. Мы собрали вокруг себя настоящих государственников, а не тех, кто открыл ворота врагу и сейчас находится в шестёрках у супостата американского. И я принял решение переименовать газету духовной оппозиции в газету государства Российского, хотя мы были ещё оппозицией по сути.
Это тоже было эпатажно и нагло. Такое заявила на титуле не «Российская газета», а газета «Завтра» — радикальная оппозиционная газета. Но это был не просто эпатаж. Все наши бесконечные сражения с ельцинизмом и со всей этой либеральной армией были доказательством, что патриотическая идея жива. Великое русское государство живо! И первая, и вторая чеченская война — это были симптомы того, что государство всё-таки существует. Даже первая страшная война чеченская говорила о том, что государство существует. Её мученики это подтвердили своими страданиями за него. Евгений Родионов, мученик первой чеченской войны, — и наша газета первая о нём рассказала, о Евгении Родионове. А потом постепенно, почти без симптомов, на уровне интуиции стал проявляться новый Путин. Он ещё был в старой коже. Казалось, на нём ещё была чешуя Березовского и Ельцина.
Но под этой чешуёй стала просматриваться шерсть. Мне показалось, что я это углядел. Я стал осторожнее к нему относиться. Сдержаннее. А потом состоялось первое моё с ним свидание в Кремле, я увидел его глаза, увидел его лицо, увидел его манеру — вкрадчивую, манеру разведчика, который осуществляет вербовку. Мне была понятна его физиогномика, его тактика, это никак не затронуло меня, но ряд вопросов, который я ему задал, и ответы, которые он дал, показали, что передо мной сидит совершенно другой человек. И я тогда написал первую свою пропутинскую реакцию, отчитываясь о своём походе в Кремль. И с тех пор, по мере того как Путин начинал демонстрировать новые свои качества, по мере этого менялось отношение к нему газеты, которое кончилось тем, что мы стали его поддерживать как президента, как носителя новой государственной русской идеи.
Владислав ШУРЫГИН.
Александр Андреевич, вы 25 лет во главе редакции. Что для вас сейчас газета спустя эти 25 лет? Она же прожила с вами фактически как член вашей семьи.
Александр ПРОХАНОВ.
Что для меня газета? Спроси у черепахи, что для неё панцирь, и тебе черепаха ответит: для меня панцирь — это газета «Завтра»!
Владислав ШУРЫГИН.
Есть ещё один вопрос. Много лет наши противники, стараясь демонизировать «Завтра», вытаскивали на свет божий вонючий жупел антисемитизима. Это вообще любимый приём либералов — приклеить любому государственническому русскому движению клеймо антисемитов. Но много лет газета «Завтра» странным образом шла по этому очень острому клинку еврейского вопроса, не сваливаясь ни в одну из сторон. Для вас самого что значит еврейский вопрос в России?
Александр ПРОХАНОВ.
Еврейский вопрос в России — тема действительно почти бесконечная. Роль еврейства в моём понимании такова: в разные периоды российской истории в какой-то момент проходила очень
