Я не модный драматург
Юрий Поляков
Известный писатель объяснил «НВ», почему он перечитывает свои произведения и зачем ему нужен «Справочник ортопеда»
— Юрий Михайлович, в наш город вас привели «Одноклассники»?
— Да. Конечно, немножко странновато, что мне пришлось в Питер ехать на «Одноклассниц», которых привезли из Еревана, а не поставили в каком-то из питерских театров. Но мои театральные взаимоотношения с Петербургом как-то не заладились. Сначала вроде складывалось все хорошо. Году в 86-м в ТЮЗе поставили инсценировку моей повести «Работа над ошибками». Получился очень хороший спектакль, он пользовался большим успехом. В 87-м в Александринке приступили к постановке «ЧП районного масштаба». Игорь Олегович Горбачев заказал мне оригинальную инсценировку, прошла генеральная репетиция, по городу были расклеены афиши, а премьера так и не состоялась.
— Причину объяснили?
— Формально, да: на «Ленфильме» режиссер Сергей Снежкин снимает «ЧП районного масштаба». Потом был длительный перерыв. И только недавно поставили «Небо падших» в Театре на Васильевском. По-моему, довольно симпатично получилось.
— Странно. Братьев Пресняковых ставят, Дурненкова ставят – Полякова нет. Вроде бы: проверенный автор, не надо рисковать: пойдет зритель — не пойдет…
— На Дурненкова точно не пойдет! Понимаете, дело в том, что в Москве все эти авторы — и Дурненков, и Пресняковы – тоже ставятся. Но где? В подвалах! В малых залах. Максимум — 120 человек. А то и 60, 70. Это даже не театр — это такая драматургическая лаборатория. Кстати, сейчас так многие коллективы и называются — «Творческая лаборатория современной пьесы» или что-то в этом роде. В некоторых таких «лабораториях» спектакли даже не ставят, а просто актеры читают на голоса. Чего напрягаться-то?! Это все, так называемая, «Новая драма», которая, кстати, всячески поддерживается. Вывозится на фестивали, награждается. Но эта, так называемая «Новая драма» выстраивает другую систему отношений со зрителем. Там совершенно другие принципы влияния на зрителя. Это какой-то репортаж, создание неких пограничных ситуаций. Зритель не знает, как быть, когда со сцены сплошным потом идет матерщина: уйти сразу или все-таки послушать? «Новая драма» — абсолютный отказ от традиционных форм драматургии. В пьесах «новодрамовцев» может не быть ни сюжета, ни действий. На театральных подмостках — бесконечный эксперимент, вечный поиск и вечная конфронтация с традицией. Не развитие традиции, а именно конфронтация. Зритель на это отвечает, как умеет — он не ходит на такие спектакли, и они подолгу не живут. Поскольку «новодрамовцы» видят, что их вещи недолговечны как фельетон, они особо в них и не вкладываются, пьес не пишут, а создают то, что я называю, драматургическим материалом, сырьем. Многие крупные писатели начинали с эксперимента, но он у них довольно быстро заканчивался. Они находили свою дорогу в традиционных формах, возвращались на «путь истинный» и становились, как раньше говорили, «властителями дум».
— Режиссерами почему-то это «сырье» востребовано.
— Режиссеров оно очень даже устраивает. Потому что настоящая, жестко прописанная пьеса ставит режиссера в достаточно узкие рамки. Он заведомо становится невольным подчиненным автора, что далеко не каждому режиссеру нравится.
— В таком случае можно прекрасно обходиться и без Дурненкова с Пресняковыми. Взять, да и поставить телефонную книгу – не в переносном, а в прямом смысле.
— Разумеется. Но тогда зачем драматургия столько веков развивалась, вырабатывала какие-то принципы, законы, достигала вершин? Потому-то я и оппонент, так называемой, «Новой драмы». Причем, оппонент удачливый. Без ложной скромности могу сказать, что вряд ли есть еще один современный драматург, пьесы и инсценировки которого на постоянных аншлагах идут по много лет – и в России, и в странах СНГ. Только в Москве поставлено 6 моих пьес, и не в подвалах, а на больших сценах: Театр Сатиры, МХАТ имени Горького, Театр Российской Армии. Спектаклем «Кресла» открылась «Табакерка». «Козленок в молоке» в Театре имени Рубена Симонова идет 12 лет, «Контрольный выстрел» во МХАТе 10 лет, «Хомо эректус» в Театре сатиры 7 лет. Попробуйте на братьев Пресняковых соберите Театр сатиры, зал 1300 мест! Да даже на премьеру не соберете! Не говоря о том, чтобы спектакль шел много лет. Я вхожу в число тех немногих современных авторов, кого ставят, на кого идут, на ком зарабатывают. Режиссер Ереванского Русского драмтеатра сказал мне: «Представляешь, мы играем по 3, по 4 спектакля в месяц на аншлагах!». И при этом я не являюсь модным драматургом. Мои произведения в пакет, в ПУЛ современной драматургии не входят. Да и сам я не вписываюсь, поскольку не играю в их «новые смыслы».
— Ваши разногласия с «новодрамовцами» получаются идеологическими?
— По мнению идеологов «Новой драмы», Эдуарда Боякова и иже с ним, вероятно, время, когда можно собирать больше залы, когда можно увлечь зрителя сюжетной занимательностью, социально-нравственной проблематикой, анализом современного состояния общества, безвозвратно прошло. А я своими пьесами доказываю, что это все возможно — пожалуйста, сходите хотя бы в Театр сатиры, посмотрите. Но режиссеры, особенно молодые, которые держат нос по ветру и следят за околотеатральными играми, всегда лучше поставят какую-то вещь, которую — они отлично это знают! — зритель не будет смотреть, но – это они тоже отлично знают — они свозят ее на фестиваль. Как мне сказал один худрук: «Я ставлю Улицкую, это – кошмар, это ужас, ее невозможно поставить, но я не сомневаюсь: если я ее поставлю, пригласят на фестиваль.
— Улицкую сложно ставить, она не «театральный» писатель. Ее произведения на строятся на диалогах.
— Конечно! Она и не прозаична!
— Здесь бы я поспорил…
— Нет там ничего! Ну да Бог с ней, с Улицкой! Любое новаторство, настоящее новаторство, должно быть немножко старомодным. Вот возьмем для примера середину 20-х годов. Выходят две пьесы о гражданской войне: «Сорок первый» Бориса Лавренева и «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Что соответствовало революционной эстетике или, так сказать, сокрушению традиций? Конечно, «Оптимистическая трагедия»! Пьеса абсолютно новаторская. Что такое «Дни Турбиных»? Это фактически Чехов, переживший гражданскую войну. С художественной точки зрения — абсолютное продолжение традиций! Что сейчас ставят? «Дни Турбиных»!
— «Дни Турбиных» не сходили с афиш…
— Все время! Да, да. А «Оптимистическая трагедия» осталась в том времени, стала фактом истории драматургии, но она устарела. Все по тем же законам: чем вещь вызывающе более авангардна, тем быстрее она устаревает. Вот поэтому я и считаю: пусть мои пьесы, с точки зрения авангардистской моды будут немножко выглядеть старомодными, но я же не рассчитываю на один вывоз в Польшу на фестиваль, после чего — все! Знаете, в отличие от «новодрамовцев» я пьесу пишу в среднем год. А в голове таскаю несколько лет. И меньше пяти-шести, а то и восьми редакций у меня не бывает.
— Несколько лет назад мы с сыном Высоцкого Никитой говорили о ляпах в произведениях Владимира Семеновича. Я привел несколько примеров – несколько примеров привел он. При таком тщательном подходе к делу, как у вас, ляпов не должно быть.
— Случаются. Кстати, о Высоцком. Мы, пацаны, с большим надрывом пели: «Вы лучше лес рубите на гробы — в прорыв идут штрафные батальоны!» И только спустя десятилетия я вдруг понял, какую белиберду мы пели?! Какие гробы?! Даже в регулярных частях хоронили в плащ-палатках! Чтобы в рубленом гробу похоронили, надо было быть старшим офицером, да и подразделение не должно находиться на марше. А в штрафном батальоне какие могут быть гробы?! Там, дай Бог, чтобы вообще подобрали и похоронили. Но, как известно литературоведение может объяснить все, и один литературовед сказал мне: «Ты ничего не понимаешь! Владимир Семенович имел ввиду, что для Победы штрафники сделали не меньше, а то и больше, чем регулярные части, поэтому достойны гробов из лучшего леса».
Я всегда при подготовке нового собрания сочинений на всякий случай перечитываю свои вещи. И бывали случаи, когда два десятилетия спустя находил какую-то явную неточность, которую ни редакторы, ни издатели не замечали. Колоссальное количество переизданий имели и «Апофигей», и «Сто дней до приказа», и «Парижская любовь Кости Гуманкова» — и в них обрануживались досадные ляпы! Я диву давался: «Как же никто не заметил?!» Тихонечко поправишь… Но иногда замечали зрители, читатели. (У нас очень, очень внимательный, очень образованный читатель!) В 89-м году уже после «Юности» колоссальным тиражом вышел «Апофигей», только первый завод — пол миллиона. И вдруг получаю письмо из какого-то уральского города: «Юрий Михайлович, если вы полагаете, что женщины — слонихи, и беременность длится 12 (или 13?) месяцев, вы ошибаетесь…» Читаю и холодею. Я гордился всегда тем, что у меня вылизано все, проверено все, и вдруг я понимаю, что в одной из редакций (у меня их было несколько) я поменял время года, когда происходит развязка, а время зачатия ребенка осталось прежнее. Иногда ошибки случаются менее грубые, более «специфические»: «Описываемая вами травка вовсе не букашник, она похожа на букашник, но…»
— Как много должен знать писатель!
— А как писать, если не знать то, о чем пишешь?! С тех пор, как я со стихов перешел на прозу, я покупаю справочники, даже самые неожиданные. «Справочник ортопеда», «Справочник ортопеда», справочник «Постижерное искусство», «Справочник животновода». Пусть стоят. Неизвестно, что понадобится узнать, проверить. Всегда все надо проверять и перепроверять.
— Самая неожиданная реакция на вашу книгу, спектакль?
— Во МХАТе уже больше 10 лет идет «Контрольный выстрел» по моей пьесе «Смотрины». Это первая театральная постановка Станислава Говорухина. По сюжету там к внучке профессора-оборощника, у которой жених служит на флоте в Крыму, начинает свататься новый русский, олигарх. И девушка, чтобы в трудные времена поддержать семью, уже готова сказать «да». Но тут приезжает жених… В общем, до последнего момента кажется, что она уходит к нему. И вот после премьеры подходит к нам с Говорухиным хмурый мужик. По тому, как на нем неладно сидит штатская одежда, понятно: недавний отставник. «Гражданин Поляков, — говорит он, — я очень разочарован вашим спектаклем. Я купился на название. Я до последнего момента думал, что старлей достанет табельного Макарова и застрелит к чертовой матери этого олигарха, и справедливость восторжествует. А вы так обманули мои ожидания!» И так далее, и так далее. Я говорю: «Простите, а вы имеете отношение к армии?» — «Да, я подполковник, сейчас вот уволили… В армии такое безобразие творится!» — «Товарищ подполковник, а сколько лично вы застрелили олигархов?» — «В каком смысле?» — «В прямом! Из табельного Макарова. У вас же был табельный Макаров?» — «Был». — «И скольких вы застрелили?!» — «Я? Ни одного». — «А почему же мой герой должен был застрелить олигарха?! Вот вы застрелите, и мы со Станиславом Сергеевичем концовку переделаем».
— А самый лестный отзыв?
— Самое, конечно, приятное, если на творческих вечерах, на встречах с читателями говорят: «Когда мне грустно, я в такой-то раз перечитываю «Парижскую любовь Кости Гуманкова». Или «Козленка в молоке»: «Потому что «Козленок» — моя настольная книга».
Я считаю серьезными, настоящими писателями тех, чьи произведения перечитывают. Книга должна быть перечитываема. Потому что один раз прочесть — еще не факт, что это настоящая литература. Книги могут быть перечитываемы, потому что они глубоко философские, как, скажем, романы Достоевского. Но это может быть и хорошая юмористическая литература как Дежром К. Джером. Заметьте: остаются книги перечитываемые.
