Один из самых известных современных писателей России Юрий Поляков становится первым из собеседников ОХРАНА.ru в новой рубрике «Культурная безопасность». Автор знаменитых романов «Козленок в молоке» и «Замыслил я побег», а также главный редактор «Литературной газеты», заместитель председателя Общественного совета при Министерстве обороны РФ вместе с нами рассуждает о самых актуальных вопросах культурной безопасности России и мира.
В наше время пошло много разговоров о цензуре, о свободе слова, насколько, по вашему мнению, сильно влияние цензуры на безопасность художника в стране?
— Это вопрос, распадающийся на несколько под-вопросов. Начать с самой цензуры. Нужна ли в стране цензура? Разумеется, она нужна. Потому что есть какие-то государственные секреты, интересы, факты, которые не должны становиться предметом общественного доступа. Это есть во всех странах. Допустим, нужна ли цензура в отношении призывов к межнациональной, религиозной розни, экстремизма, того же самого ИГИЛ? Конечно, нужна, это функция цензуры.
Дальше, когда мы переходим в область журналистики и литературы, то у нас, в общем-то, и нет государственной цензуры в отношении этих областей. Но у нас, к сожалению, есть корпоративная цензура.
Она сводится к тому, что политические или экономические силы, владеющие тем или иным СМИ – диктуют журналистам свои условия. И я сам на себе это чувствую. Скажем, те издания, которые находятся под контролем наших олигархических сил, либеральных таких политических, они либо полностью игнорируют мои книги, спектакли, фильмы, или откровенно негативно относятся ко всякому объяснению своей позиции.
Я хотел бы сказать, что более агрессивной в этом отношении является либеральная корпорация, не допускающая никакой другой точки зрения. Ну, достаточно для этого несколько раз посмотреть несколько раз канал «Дождь», где по поведению ведущих видно, как они просто не допускают на канале какую-либо другую точку зрения. На мой взгляд, это на пользу не идёт.
Времена сверхдержавы
Есть ещё одно обстоятельство, связанное с литературой и искусством. Литература и искусство — это сложный духовно-социальный организм, который просто не подчиняется такому жёсткому регулированию, которое пытались осуществлять при советской власти, да собственно и до революции.
Сейчас этот период идеализируется, но можно вспомнить, что мой предшественник на посту главного редактора «Литературной Газеты» барон Дельвиг умер после того, как на него накричал хам Бенкендорф за стихотворение, связанное с польским мятежом. Так что стремление всё регулировать оно было всегда. И конечно, возвращаться к такому не нужно.
Когда, грубо говоря, выходит какое-то постановление партийное, и все писатели, деятели кино должны отражать в своём искусстве идеи этого постановления. Хотя в самом привлечении государством деятелей культуры к решению каких-то важных задач, стоящих перед страной и обществом – ничего плохого нет. И, скажем, огромную роль в модернизации страны в двадцатые-тридцатые годы, когда это делалось в основном за счёт энтузиазма и трудового героизма, в общем-то, сыграли свою роль и литература, и кино. Достаточно вспомнить фильмы тех лет, стихи тех лет, того же Маяковского и так далее. Механизмы такого соратничества государства и деятелей культуры – они должны быть более тонкими.
«Лихие 90-е»
И вот тут мы сталкиваемся с очень странной ситуацией. Она берёт свои корни в девяностые годы. Когда наше государство, которое тогда возглавляли люди, которых лично я называю «ликвидационным комитетом», я писал об этом в девяностые годы. Их задачей была полное переформатирование нашей цивилизации. Но именно с этой целью, дезавуирования предыдущей идеологии, с ликвидацией ощущения своей страны как мощной державы, со своим уникальным историческим путём, со своими особыми задачами на будущее.
Для того, чтобы это ликвидировать – всячески поддерживалась, финансово подпитывалась та часть культуры, которая скептически относится к русской цивилизации, настроена на деструкцию, настроена на такой социальный и онтологический пессимизм. Надо сказать, такие направления есть во всех национальных культурах, и не надо их демонизировать, это какая-то может даже необходимая часть культурного процесса, один из её флангов.
Но когда государство начинает оплачивать ту часть культуры, которая, грубо говоря, говорит: «Государство, тебе на этой планете делать нечего, уступи место более совершенным цивилизациям», то это выглядит по меньшей мере дико. Так было все девяностые годы.
У нас были министры культуры, которые об этом говорили прямо, у нас были министры образования, которые совершенно спокойно говорили, что «государство не должно воспитывать граждан», и конечно это всё на пользу не пошло.
Выросло целое поколение (а то уже и два) писателей, кинематографистов, театральных деятелей, которые абсолютно уверены, что о своём Отечестве, о своих соотечественниках, вообще, о жизни на Земле, говорить с какой-то верой в них – это, по меньшей мере, нехудожественно.
И ладно бы «Большая власть» не знала об этой проблеме. Нет, всё знают, много говорят, я лично неоднократно говорил об этом на заседаниях совета по культуре, доводил это до президента, и он весьма сочувственно к этому относился.
Тем не менее, мощь этой антипатриотической корпорации в культуре, которая, была вскормлена и выстроена в девяностые годы, продолжает практически быть монополией. И вот тут начинается серьёзная цензура. Сейчас существует корпоративный запрет на позитивное восприятие. На реалистическую традицию, вообще на традиционализм. И вот эти битвы вокруг постановки «Тангейзера», Мильграма, или Богомолова – это всё продолжение этой проблемы.
А премьеры моих спектаклей, которые ставятся в таких прославленных театрах, как МХАТ имени Горького, «Сатиры» — о них практически никогда не говорят, как говорится, в информационном поле. Потому что я принадлежу к той угнетённой части творческой интеллигенции, которая стоит за традицию.
На ваш взгляд, развитие информационных технологий может влиять на безопасность страны? Ведь, допустим, социальные сети – это новые формы русского языка, а мы – на примере украинских событий – знаем, насколько он важен для стержня страны…
Ну конечно, оно влияет. Взять последний вопиющий случай — убийство «Моторолы». Когда Фейсбук просто «забанил» все сочувственные отклики на убийство Арсения Павлова. И не просто «забанил», а некоторых, особенно известных людей, которые выступили против этого преступления – их на месяц отключили от этой сети. Вот вам цензура, влияние технологий на общественное мнение.
Как-то органично мы перешли к Украине. Вы были лично знакомы с Олесем Бузиной, и куда, по-вашему, идет страна, в которой писателей убивают за гражданскую позицию?
Мы неоднократно встречались на различных телепередачах. Это был очень талантливый, такой по-настоящему объективный человек. При этом он не был настроен как-то «пророссийски». Он просто был разумный человек, гражданин своей страны. Другое дело, что, когда страна создаётся искусственно, а политическая элита эту искусственность усугубляет – это естественно приведёт к катастрофе. Представьте себе, если бы мы в девяностые годы начали говорить: «так, все татары – говорить только по-русски, якуты, только по-русски, якутам сейчас ещё глаза округлим, чтобы они были похожи на титульную нацию» — России бы уже давно не было. Но они же на Украине занимаются именно этим. Вот и начала Украина сыпаться.
Обратимся к литературе напрямую. Как вы относитесь к вручению Нобелевской премии по литературе – Бобу Дилану?
Смешно. А почему тогда не Макаревичу? Если выбирать из наших двух бардов на Нобелевскую премию – я бы выбрал Малежика, он даже, наверное, талантливее. Что, Малежик хуже Боб Дилана, что ли?
Я с Бобом Диланом выступал в восемьдесят шестом году в Лужниках на фестивале молодёжи и студентов. Ну да, ну бард. Но дело в том, что планку этой Нобелевской премии настолько низко опустили, что всерьёз и говорить-то не о чем.
Мы, в «Литературной Газете», всю информацию о Нобелевской премии по литературе перенесли на последнюю страницу, на юмористическую полосу. Потому что всерьёз говорить, что русофобские публицисты, даже журналист средней руки, например, Алексиевич, — «лауреат нобелевской премии» — ну это смешно. Бедный Мураками, ему просто не повезло. Если бы не наша акция в Сирии – то, конечно, дали бы ему. А тогда надо было срочно России насолить. Ну, как насолить? Дать премию русофобке, независимо от того, как хорошо написано. Дальше надо было поддержать американцев, которые вступили в неравную схватку с Путиным. Это уже просто анекдот. Об этом не надо всерьёз рассуждать. Есть смысл рассуждать о том, давали премию Шолохову или не давали, давали Пастернаку – не давали? Это был не только вопрос «большой политики» (который всегда был в Нобелевской премии), но это и был вопрос «большой литературы». Все наши лауреаты, включая Бродского – это крупные фигуры. Шолохов – это великий писатель, Солженицын – писатель невеликий, но бузотёр великий, но масштабы личности были. А тут-то о чём мы говорим? Так что следующим лауреатом – пусть будет Малежик.
Часто через ваши произведения проходит тема армии. Как армейский опыт повлиял на ваш литературный путь?
Я мальчик из заводского общежития. И как раз армия оказала на меня сильное влияние. Если бы не армия, мой дебют в литературе не был бы таким заметным. Потому что повесть «Сто дней до приказа» — она была шоком. Но это ведь было связано с чем? Я, абсолютно советский юноша, хотя и понимающий все недостатки тогдашнего общества, но абсолютно верящий в его высокие цели, которые, кстати, постепенно воплощались. Меня что поразило, когда я попал в армию? Не что-то, связанное с человеческими недостатками (что я их, в общежитии, где на сорок семей один сортир — не видел?). Меня поразила та разница, которую я видел в фильмах типа «Весенний призыв» с книгами Воениздата, с реальностью. И вот тогда появилось желание чисто писательское (а так и бывает у писателей реалистического направления), описать всё так, как было на самом деле.
Армия, конечно, мне очень много дала. Ну, во-первых, я научился там обращаться с оружием. Получил военные навык, которые пригодились в девяностые. Мне не приходилось брать в руки оружие, но сознание того, что я могу при необходимости взять и защитить себя и свою семью – от этого жить было легче.
Армия даёт колоссальный опыт общения. Общения с разными психотипами. Потому что в нашей казарме — батарее самоходных установок — ночевало около 70-ти человек, и из них было множество людей пограничных психических состояний, различных темпераментов, и разных типов характера.
А еще было 15 национальностей, включая таких проблемных, как чеченцы. Проблемных — в том смысле, что у них было жёсткое отношение к русским. И вот это умение сориентироваться, в рабочей ситуации, в боевой, учебной – оно помогало. И учитывая их национальные особенности, учитывая, кто с тобой рядом – надо было прокручивать всё как компьютером, чтобы понимать, как себя вести. И многие наши проблемы возникли впоследствии от иллюзии, что сложилась новая общность людей — «советский народ». Поэтому и полыхнуло потом по периметру. И дальше, в своей жизни, в любой ситуации, оценивая человека, я думал: «Этот – похож на ефрейтора Букреева». Так что, в таком ракурсе армия, – незаменимая тема.
