Иван Охлобыстин: От жадности я стараюсь хапнуть в этой жизни все

— Иван Иванович, что вам все-таки ближе на сегодняшний момент — быть актером, режиссером, драматургом, священнослужителем или писателем?

— При всех моих ипостасях мне впору было родиться фокусником! Но, увы, что имеем, то имеем. Поэтому я — все то, что есть.

— О чем ваша книга, которую представляют как сатирическую прозу?

— Книга на самом деле далека от сатиры, потому что я никого в ней не оцениваю. Юмористической тоже не назовешь, потому что там много отсылов к постсоветскому апокалиптическому пространству. Она — о любви. Вообще, все книги в мире пишутся о любви. Она — о мужчине и женщине, о поиске человека в пространстве. Мы пережили такие сложные исторические перипетии, что теперь можно встретить физика-теоретика, который возит людей в такси или занимает олигархический пост — ничего нельзя сказать о человеке… Я могу оперировать только десятилетиями своего жизненного опыта. И эту сладкую истому от пережитой в жизни сказки я пытался перенести на страницы книги. Получилось или нет — не скажу, я не объективен. Нормальный человек не любит ни свое изображение, ни свой голос в аудиозаписи — всегда кажется, что в жизни он лучше. Это базовый инстинкт. Если этого нет — значит, у человека психика нездоровая. То же самое и в литературе. Тут важно, как книгу оценят люди. Но я надеюсь, что лет через десять молодая барышня или брутальный муж грустно вздохнут и откроют книгу, которую много лет использовали как подставку. Прочитают, вздохнут и впечатленные и просветленные пойдут по жизни дальше. Меня же тоже воспитывала литература. Я вообще, процентов на 90, состою из того, что прочитал, и из того, что мне дало мое окружение. А кино — это же было как довесок к литературе.

— А правда, что вы готовы забросить кино ради писательской деятельности?

— Литературой мы всегда славились, нам в этом нет равных — как нашим женщинам в красоте. В литературе сложнее опозориться. У меня нет такой актерской гордыни, ради которой можно все бросить. Да и проектов таких нет. Нового Тарковского я последние лет тридцать что-то не встречал… Что хотел — я, вроде, все сделал. Все, что делается сейчас в кино — это либо постыдно, либо в лучшем случае идет к середняку. А мне по возрасту уже не положено метаться с неопределенными намерениями на экране, браться абы за что — мне все-таки полтинник. А литература для меня — что-то священное, сакральное. И будет логично, если, в конце концов, с кино завершу и буду заниматься только литературой. Это даст мне возможность в будущем — когда люди, наконец, забудут, как выглядел доктор Быков — вернуться в храм. И люди будут идти на службу не к доктору Быкову, а к отцу Иоанну.

— Вам хорошо в церкви?

— Я люблю церковь и как общественный институт, и как институт, преподающий истину. Мне там комфортно. И лишь от жадности я стараюсь хапнуть в этой жизни все. Теперь вот надеюсь, что литература даст мне буфер, чтобы я прошел это период безболезненно. Ну, а если опозорюсь… Помните, как у Кена Кизи в его романе «Над кукушкиным гнездом»? Там есть момент, когда один индеец наблюдает, как главный герой пытается вырвать унитаз, чтобы пробить им бетонную стену в психиатрической лечебнице. Индеец ему говорит: «Зачем ты это делаешь, это же бесполезно?» Тот ему отвечает: «Но я хотя бы попробовал». В финале, кстати, главный герой погибает, а индеец вырывает унитаз, пробивает стену и убегает из больницы. Так что почему бы не попробовать?..

— Наверняка знакомые будут спрашивать: зачем написали книгу, с чего это вдруг?

— Я придумал так отвечать на этот вопрос. Во-первых, я неказистый. И когда мне дети говорят, что одеваюсь вслепую, я им так отвечаю: «Это раньше меня стиль формировал, а теперь я его для себя формирую. И вообще, не смейте мне указывать — я мужчина года по версии журнала «Гламур»! Не знаю, чем там руководствовались, когда вручали мне этот приз. Киношные награды у меня тоже пылятся в кладовке. А литератором я стал из-за гордыни — вот так буду отвечать. Из такой злобной, мрачной, дартвейдоровской гордыни. Хочу, чтобы, когда буду помирать, мог сказать детям, указывая на полку с моими книгами: «Вот, смотрите, как надо жить! Широко — как гармошка в растяжку!» А если серьезно — приятно подумать, что в книжном магазине моя книга будет стоять по соседству с Гюнтером Грассом, Толстым… Если перебирать видеокассеты, то фильмы с моим участием могут оказаться где-то посередине между непотребным кино и псевдоарт-искусством, где по 40 минут ложка в стакане болтается в поезде Москва — Хабаровск. Вот она трясется, и это должно у меня вызывать набор каких-то ассоциаций… Поэтому приятнее все же — в книжном магазине, с приличными людьми. Не западло, как говорится!

— А почему вы в театр не идете, если есть некоторое разочарование в кино?

— К театру я отношусь очень пиететно. Это драматическое искусство, а я совсем из другой области. Я прожил всю жизнь рядом с ними, театральными актерами, но никогда даже не покушался на то, чтобы на сцене что-то представлять. В театре надо жить. Они же не работают — они служат. У меня одна из дочерей так, в порядке бреда, говорит: «А может, мне актрисой стать?» Я ей говорю: «А вот ты готова получать одинаково приятные чувства от того, что ты идешь где-то на престижном фестивале по красной дорожке  и от того, что ты где-то в детском спектакле играешь роль огурца? И вот ты тридцать лет выходишь на сцену в этой роли в провинциальном театре — и ты счастлива… Если есть такое творческое опьянение и готовность к жертвенности — тогда да, иди». Потому что в целом эта работа — трудоемкая, неблагодарная, малооплачиваемая, семьи у многих актеров рушатся из-за многочисленных командировок и разного рода искушений. В театре много интриг, и я с детства не отравлен этой пылью. А без этого нет смысла туда погружаться.

— А сами в театр ходите?

— Вчера был на спектакле «Петр и Феврония» в театре «Практика». Я очень не люблю, когда пытаются паразитировать не религиозной тематике. Она очень деликатна и индивидуальна. И надо быть супервиртуозом, чтобы обойти острые углы и не навязать свое мнение. Потому что к Богу нельзя прийти, очарованным чьим-то интеллектом, обаянием — только своим свободным путем. Только так Господь тебя принимает. Так вот, я очень остался доволен спектаклем! Это действительно что-то новое в нашем театре.

— Вы говорите, что дети критикуют ваш стиль в одежде. А как вы сами его называете?

— Каша. Дети говорят: «Ты одеваешься с закрытыми глазами!» И они правы. Для меня главный принцип – практицизм. И если еду в Питер, где обычно прохладно, одеваю под пальто все, что есть, как капуста. Просто я человек, лишенный вкуса в плане одежды и равнодушный к этой теме. Мы все уже настолько индивидуальны, что можем себе это позволить. И в смысле одежды я варвар и потребитель. Для меня главное — чтобы все было крепко, не линяло и не рвалось.

— Вы всегда носите четки. Давно они с вами?

— Всю жизнь. Хотя — ну, как всю жизнь… Мы с женой поженились, когда ей было 22, мне 27. Мы были два огонька, и поняли в какой-то момент, что сгорим в этом пламени любви. В звонкие 90-е было ощущение, что возможно все. И мы это утверждали самым варварским методом. И вдруг поняли, что вот так тупо и помрем. Стали искать платформу, на которой сможем стабилизировать свою жизнь. И пришли в церковь. Нашли хорошего духовника. И действительно как то втянулись. И люди нам там понравились. Мало-помалу это стало частью нашей жизни. Потом мы все перероднились — крестный, крестная… Изо всех молитв мне ближе всего Иисусова молитва. Иногда, не успевая вычитывать полное правило, я компенсирую чтением этой молитвы везде, где это только возможно. Беру четки — и вспоминаю, что надо молиться. Молюсь  и вспоминаю, что надо брать четки. Благословил меня на это ныне покойный архимандрит Авель – один из признанных российских старцев. Без благословения это обычно не делают.

— В вашей книге описаны нравы и быт провинциальных городков России. Откуда вам известны такие  нюансы, вы ведь житель большого города?

— Я сам деревенский, до пятого класса под Малоярославцем жил. Это был счастливый период моей жизни. Во-первых, это детство. А во-вторых, окружение было очень комфортное. И когда в Москву приехали, она еще сохраняла свой облик. Я помню, у нас в Тушино, когда оно еще не слилось с безликим массивом, продавщица на кассе говорит другой: «Лариска, у меня завтра выходной — я в город поеду!» То есть никто себя с городом не ассоциировал. В маленьких городах люди искренней, они знают друг друга с детства, и там уровень доверительности выше, чем в большом городе. Маленькие города очень похожи между собой,  и в этом есть что-то великое. Это как Вселенная. На снимке Хаббла это что-то прекрасное и цветущее. Но это так мы видим, а на самом деле там может быть каша серого цвета. Так же неприглядно может выглядеть какой-то городок. Но если погрузиться в его уют, проникнуться всем этим — ты как прорастаешь в землю: меняются приоритеты комфорта и все другие приоритеты. Для меня это — любовь.

— Ваша супруга прочла вашу книгу?

— Нет, но обещала прочесть! Я, может быть, в тайне мечтал ходить по дому гордым, загадочным таким. Подтягиваешь треники, смотришь загадочными глазами на супругу и говоришь: «Ну-ка, мать, плескани борща лауреату!» Но на самом деле даже не говорил жене, что начал писать книгу. Потому что она меня выслушала бы и отослала бы мусор выносить. То есть это никак не повлияло бы на течение ее космической жизни. Оксана — это отдельный культурный и человеческий феномен. Я могу ей сказать: «Пошел я статью писать, давно уже ждут и ругаются…» А она: «А мы сегодня с тобой и чаю не попили…» Идем и пьем. В жизни очень важно срезонировать с любимым сердцем. Вот у нас это, к счастью, случилось.