Социология глубин
Общество состоит из двух частей – надземной и подземной. Надземная часть представляет собой социум, сферу рационального, «дневного» (diurne), где доминирует логос (λόγος). Подземная часть есть темный подводный остров коллективного бессознательного, область ночи (nocturne), здесь правит миф (μύθος).
Некоторое время прогрессистская наука считала, что эти две части располагаются в диахроническом порядке – мол, в древности (и у дикарей, несчастных остатков – residuo — древности) главенствует миф, а развитие цивилизации постепенно вытесняет его и заменяет логосом и социумом. Но эта оптимистическая конструкция продержалась недолго – в Западной Европе XVIII-XIX веков. Уже к началу века ХХ было открыто подсознание, где — до сих пор и в полной мере — царили вечные и неизменные законы мифа.
Работы Юнга развили теорию Фрейда и создали новую топику человеческой психологии. Уже Фрейд показал, что помимо «я» («εγω») в человеке активно действует невидимое и вытесненное «оно» («это», немецкое «es», латинское «id»). Юнг же продемонстрировал, что нижний этаж «оно» уходит корнями в особую реальность, общую для всех людей. Коллективное бессознательное – одно на всех.
Последователь Юнга социолог Жильбер Дюран, опираясь на теорию коллективного бессознательного и архетипов, достроил психоаналитическую топику до социологической – заложив основы «социологии глубин» или «социологии воображения». Так была открыта, изучена и описана вторая – подземная – часть общества, в фундаменте которой лежит миф.
Обычные социологи – от Вебера, Зомбарта, Дюркгейма, Мосса и Сорокина – описывали чаще всего дневной социум и его свойства, то есть социальный логос. Социологи глубин занимались социальными мифами или социологией мифа.
Исследование связи между двумя главными этажами этой топики – то есть между логосом и мифом – уже на первом этапе похоронило рациональность понятия «прогресс» (оказывается, это ничто иное как рационализация мифа о Прометее — Ж.Дюран), а на следующем этапе привело к тому, что сам логос, как судьба западно-европейской культуры (от Платона через Декарта до позитивизма) оказался ничем иным как особым изданием мифа («асценциональный» миф у Башляра или режим «diurne» у Дюрана). Это открытие социологии глубин (социологии воображения), с опорой на структурализм Леви-Стросса, историю религии (А.Корбена, М.Элиаде), психоанализ (Юнг, Адлер), рефлексологию (Бехтерев), современную физику и математику (Р.Том, В.Паули, Бурграв и т.д.) открыло совершенно иной взгляд на сущность, содержание, смысл, качество социальных процессов. Классическая социология, которая фиксировала многочисленные сбои логоса в обществе (взять, к примеру, принцип «гетеротелии» — социологический закон, утверждающий, что «социальные процессы почти всегда достигают не тех целей, которые они перед собой ставят», опрокидывая причинно-следственную логику, в которую еще свято верили отцы-основатели социологии — позитивисты Конт и Дюркгейм), через социологию глубин достраивалась до непротиворечивой и семантически полноценной системы. Огромный накопленный социологами-классиками методологический и документальный материал начинал играть совершенно по-новому.
Так, к концу ХХ века в общих чертах была сверстана «двухэтажная социология», где исследования социума (социального логоса) дублировались исследованиями «социального подземелья», «социального мифа».
Социальный логос
По своей профессии социолог призван заглядывать по ту сторону «общественного мнения», «расхожих представлений», «здравого смысла», то есть тех убеждений и идей, которые циркулируют в массах, в «большинстве», и составляют каркас «согласованной мудрости» (conventional wisdom). «Общественное мнение» никогда не сообщает истину целиком, оно находится в промежутке между тем, что соответствует (научной) истине и тем, что является чистой химерой, ничто. Еще Платон в «Государстве» так определял «мнение»: оно что-то нам сообщает, но что-то от нас скрывает, но всегда и во всех случаях оно сообщает нам не то, что лежит на поверхности сообщения, то оно нас обманывает. Более прямолинейные американские специалисты по финансовым спекуляциям и играм на бирже сформулировали тот же закон более грубо: «the majority is always wrong».
Социологи, анализируя «мнение», извлекают из него, полускрываемую и полуоткрываемую истину, а также объясняют механизм и, в свою очередь, смысловую нагрузку лжи (умолчаний, эвфемизмов, проекций, переносов и т.д.). Совокупность научных истин и проясненный смысл и этиология заблуждений и лжи составляют объект классической социологии – социальный логос.
Пессимизм социологов-классиков: логос на грани катастрофы
Большинство крупнейших реконструкций (гранд-теорий) социологов-классиков фиксировало тревожный характер социальных процессов ХХ века. И сама идея о «прогрессе», которая стала чем-то само собой разумеющимся в «общественном мнении», в определенный момент была распознана как эвфемизм, призванный скрасить предчувствие нагнетающейся катастрофы.
Большинство социологов и особенно Питирим Сорокин единодушно подчеркивали гедонистический, материальный, чувственный (sensate) современной западной цивилизации, и эта качество все глубже аффектировало в течение ХХ века «социальный логос». Материальные ценности – «одержимость экономикой», поиск эгоистической материальной свободы и наслаждения — выдвинулись на первый план и подтачивали, разъедали структуры рациональной организации общества. Почти все социологии так или иначе предсказывали, что социальному логосу Запада и всей мировой цивилизации, подпавшей под решающее западное влияние, вот-вот грозит катастрофа.
Особенно это ощущение усилилось в эпоху постмодерна, когда многие заговорили об «обществе спектакля» (Г.Дебор), «режиме симулякров» (Ж.Бодрияр) или «конце истории» (Ф.Фукуяма). Так, тот же Фукуяма говорил об «обществе разрывов», о нарастающем «дроблении социальных связей» и т.д.Социальный логос на глазах распадался, превращаясь в нечто иное, что пока схватывалось с трудом и требовало новых социологических методик для понимания и объяснения.
Некоторые (например Кастельс) робко предположили, что логос не отмирает, но переходит к новой форме существования – сетевой. Но это звучало не очень убедительно. В любом случае, с конца ХХ века классический социум стоит на пороге фундаментальной качественной метаморфозы – как говорили оптимисты, или крушения, что подозревали пессимисты (например, Шпенглер).
Социальный момент глазами социологов глубин: соскальзывание в ночь
Еще более насторожены к исчерпанному модерну были представители социологии глубин, которые в принципе считали катастрофой переоценку логоса перед лицом мифа, что по определению и изначально было чревато коллапсом и колоссальной инфляцией логоса. Не будучи противниками логоса, они лишь замечали, что гигантская переоценка одной половины общества (дневной) чревато возможностью стремительного регресса и падением в противоположную крайность – в регионы бессознательного (без всяких смягчений и промежуточных этапов). Таким стремительным падением в миф они справедиливо считали европейские тоталитаризмы ХХ века – нацистский режим (с его «Мифом ХХ века» — который, правда, скорее жалкая и бледная пародия на миф) и СССР с его хилиастической попыткой построения «земного рая» (диахронически-тринитарный миф Иоахима де Флоры, пропущенный через Гегеля и специфически русский сектантский мессианизм).
Но инфляция логоса отнюдь не прекратилась с победой над фашизмом и после конца коммунизма. После того, как в 90-е возникла временная иллюзия того, что социальный логос нашел-то, наконец, свое окончательное воплощение в либерально-демократической американской парадигме (откуда глобализм и тот же «конец истории») и теперь будет длится вечно (американские неоконсы попытались воплотить это в PNAC – Project for New American Century – «проект Нового американского века» и теории «благой гегемонии», «империи добра» — benevolent empire), в 2000-е это стало все более сомнительным, а когда разразился финансовый кризис 2008 и к власти в США пришел черный демократ Барак Обама всем стало ясно, что предшествующая серия была не установлением вечного «нового мирового порядка», но последней агонией западно-центричного логоса.
С точки зрения социологов-глубин, речь шла о коллизии двух мифов, которые действовали на протяжении последних 3 столетий «в подвале» («подземелье») западно-европейских обществ (и тех обществ, которые подпали под их влияние).
Новое время и Просвещение дублировались подъемом мифа о Прометее, который вдохновлял и рационалистов и романтиков, и людей дня и поэтов ночи. Титан, трикстер, обманщик богов (ночь) Прометей (выступающий то как Фауст, то как Люцефер) нес людям огонь и знания (день). Мифом о Прометее вдохновлялись Шеллинг, Гюго, Гегель, Маркс, либералы и социалисты. Даже в фашизме – через ницшеанскую призму «сверхчеловека» и вагнерианство — он нашел свое своеобразное выражение.
Но с конца века XIX Прометея стал теснить миф о Дионисе. Отправляясь из декадентских салонов, он проник в культуру, а потом стал основным мифом работников СМИ (как правило, недоучек, пьяниц, развратников, наркоманов и первертов – как метко замечает Ж.Дюран), сотрудников киноиндустрии и позже телевидения, интеллигентов, художников — типичных людей ночи практически во всех обществах. Постепенно индивидуально-гедонистический стиль «журналистов», завзятых скептиков и противников любой рациональной организации (то есть врагов социального логоса), перенесся на все общество, которое стало обществом развлечений и наслаждений («общество спектакля»).
Дионис вытеснил Прометея (конец мифа о Прометее описан в великолепной ироничной книге Андре Жида «Плохо прикованный Прометей»). Но и сам постепенно утратил свою притягательность, свою динамику и энергию – декадентские перверсии элиты, имевшие в себе нечто стилистически привлекательное, превратились в омерзительное гниение разлагающихся масс, сползающих в ночь. Плебейские гэй-парады превратили изысканную атмосферу салонов Оскара Уайльда, солнечное помешательство Артюра Рэмбо или поэтический жест Аполлона Кузьмина в плебейский кич (еще одно значение выражения — «не бросайте бисер перед свиньями»). Миф о Дионисе в свою очередь достиг точки насыщения и стал из источника свежести застойным стимфалийским болотом.
Цикл западной культуры подошел к концу. Постмодерн с его эпифеноменами – убедительная иллюстрация этого.
Как бы то ни было, социологи глубин ждут нового мифа (возможно, надеются они, это будет сбалансированный и интегративный миф о Гермесе – группа «Eranos», куда входили Юнг, Элиаде, Башляр, Корбен, Дюмезиль, Шолем, Дюран), но ясно понимают, что европейский логос вот-вот окончательно соскользнет в ночь. Честно говоря, что мне представляется довольно сомнительным, что эти замечательные люди, неогерметики, сумеют ударжать то, что падает или даже перевести паение в спуск…
Топика Юнга
Предшествующие соображения были необходимы для того, чтобы подойти к главной теме – к попытке представления о том, что ждет человечеств после того, как постмодерн полностью вступит в свои права и социальный логос окончательно рухнет в ночь мифа. То есть нам интересно воссоздать картину грядущего в ее социологическом измерении с учетом тех структурных смысловых изменений, которые нам предстоит пережить (или не пережить, или не нам). На основании социологических реконструкций классических и неклассических теорий можно выстроить различные модели будущего, мы же остановимся на психоаналитической топике Юнга, озабоченного судьбой человека и пытавшегося как можно более непредвзято описать полноту человеческого фактора в его различных измерениях – на различных этажах. Прежде чем изобразить «социологию Апокалипсиса «красками Юнга, напомним основные параметры его топики.
По Юнгу человек представляет собой сложную систему состоящую из нескольких полюсов. Основные из них: «эго», «персона», «анима/анимус», «тень», Selbst, («я сам»), добавим сюда фрейдовское «сверх-я» для полноты картины.
Мои «я» и моя маска
Человеком считается рациональный индивидуум, называющий сам себя «я». В психоанализе эта функция обозначается латинским термином «эго». Свойства «эго» — рассудок, способность к ментальным операциям, владение логическими структурами (или «пралогическими» – как у так называемых примитивных племен, дикарей), способность к саморефлексии и четкому отделению себя («эго») от внешнего мира, от «других» и «другого».
Обобщенный социальный логос есть коллективная проекция «эго», Фрейд называл это «супер-эго», «сверх-я». «Эго» всегда соотносится с «супер-эго», и это порождает систему социальных нормативов и определяет большую часть бытия «я».
В отношении других социальных «я» и в отношении совокупного социального логоса (сверх-я) «эго» выступает как персона, личность, маска. Между «эго» и «личностью» есть зазор. Он состоит в том, что у «эго» есть еще одно измерение – обращенное внутрь него, которое отличает его от личности (персоны), полностью исчерпывающейся социально-логической функцией. У «эго» есть психика, у персоны ее нет (она тщательно скрыта и не учитывается). Психика «эго» дает о себе знать только тогда, когда персона начинает вести себя или чувствовать себя неадекватно в социуме или перед лицом «сверх-я» данного как норматив в морали и правилах мышления (психическое или ментальное расстройство).
«Я» обычно представляется единственным (как результат рефлексии логоса на физическую отдельность человеческого организма), но это необязательно, подчеркивает Юнг. Деформация логических структур, понижение ментального уровня (abaissement du niveau mental) или простое сновидение легко размывают сингулярность «я», его единственность и рассеивают по различным дробным «альтер-эго». В некоторых психозах это проявляется через голоса, реже через видения и иногда через видения самого себя. В некоторых случаях несколько «эго» могут приобрести довольно устойчивые формы идентичности («Доктор Джекил и мистер Хайд» Р.Л.Стивенсона).
«Я» у Юнга не является раз и навсегда данной константой, оно плюрально. Иногда Юнг говорит о «я» как об одном из комплексов психики на ряду с другими «комплексами».
Страна коллективного бессознательного и Selbst
Внутри «эго» начинается пространство психики. В ней есть разные пласты – близкие к «эго» (память, субъективная оценка действий, вторжения снизу – «инвазии») и более далекие от него – собственно бессознательное.
Бессознательное Фрейд назвал «es», «id», «оно». Сам Фрейд ограничивал бессознательное индивидуальными переживаниями и влечениями, как правило, сформировавшимися в младенчестве и даже в пренатальный период. Юнг же в знаменитом сне 1909 года, путешествуя на корабле вместе со своим учителем Фрейдом через Атлантику, увидел, что в бессознательном есть еще более глубокий уровень, где оно перестает быть индивидуальным и становится коллективным. Область коллективного бессознательного для Юнга стала центром его концепции (топики).
Коллективное бессознательное, по Юнгу, у всех одно и тоже и населено вечными мифами и архетипами. Этим коллективным бессознательным объясняются устойчивые сюжеты некоторых сновидений (великие сны), сюжеты мифов, сказок, религиозных видений, художественных произведений. Верно воспринятое и направленное к светлому выходу на поверхность, интегрированное, охваченное, принятое и сакрально превознесенное коллективное бессознательное Юнг называет термином Selbst, self, то есть «я сам».
Анимус/анима и их темный двойник
Далее. Между «эго» и коллективным бессознательным находится две главные промежуточные инстанции — animus/anima (душа, которую Юнг делит по половой принадлежности) и «тень» (umbra, die Schatten).
Анимус/анима (как Серафитус и Серафита Бальзака) – это образ коллективного бессознательного, каким оно предстает в чистом виде мужскому или женскому эго. Юнг заметил в ходе своих исследований (в том числе клинических), что мужчины устойчиво представляют «бессознательное» («es», «id») как женщину (отсюда «анима», душа женского рода), а женщины — как мужчину (отсюда «анимус», душа мужского рода). В русском языке соблазнительно было бы использовать однокоренные слова «душа» и «дух», но они имеют иной устойчивый смысл (хотя имеют ли они сегодня вообще какой-нибудь смысл, хочется спросить себя?).
Еще есть «тень», представляющая собой темного двойника «эго», который состоит из негативных продуктов диалога «эго» и коллективного бессознательного. Все то, что дневное сознание подавляет, исключает, репрессирует, выталкивает, цензурирует, не замечает в поползновениях, поднимающихся из бессознательных глубин, становится «тенью», образует ее структуру и своего рода «антиперсону» (симметрично противоположную персоне). Обобщение образа «тени» — это дьявол.
Индивидуация как реализация Selbst
Очень важна у Юнга тема «индивидуации». «Индивидуация» это — гармоничный и взвешенный – поэтапный и размеренный перевод структур коллективного бессознательного на уровень логоса. Правильно ориентированная жизнь человека есть реализация Selbst, то есть индивидуация. Только в таком случае «эго» выполняет свое предназначение – выпускает наружу в область логоса то, что лежит на уровне мифа.
Юнг уточнял отношения между данными инстанциями своей топологии, нюансировал, пояснял детали, разгадывал загадки их диалектического соотношения. Вычленял диалектику данной структуры у пациентов и в произведениях искусств, в религиозных доктринах и философских теориях, в биографиях известных личностей и в предрассудках среднестатистических обывателей. Этому посвящено практически все его творчество.
Школа социологии воображения
Перенос юнгианской топики на общество (с некоторыми коррекциями) дает нам социологию глубин или социологию воображения, развитую преимущественно Р.Бастидом и Ж.Дюраном. Социальный логос (общественное сознание Дюркгейма) – это обобщенное эго (сверх-я). На другом полюсе – коллективное бессознательное (или социальное бессознательное). Между ними человеческое «эго», обращенное в сторону социума своей личностью (персоной), а в сторону коллективного бессознательного (ночной страны мифов) – своей психикой и с ее фигурами (анимой, анимусом, тенью).
Между коллективным сознанием и коллективным бессознательным существует динамика, так как в некоторых вопросах они резонируют и являются гомологичными, а в некоторых диссонируют и конфликтуют. Этим и обусловлена социальная кинетика (в том числе мобильность) и глубинное содержание социальных процессов. Индивидуум же, человек есть момент этой сложной двухэтажной диалектики – ночи и дня, diurne и nocturne.
Трехчастная модель социальной топики Питерима Соркина, выделяющего три типа социумов и социальных структур (идеацинню, идеалистическую и чувственную) на основании чисто эвристического подхода, получает фундаментальное обоснование в трех структурах архетипов Дюрана – «героическом», «циклическом» и «мистическом», которые являются прямой мифологической гомологией социологической конструкции Сорокина. Школа Дюрана – Центры Изучения Воображения – за 50 лет своего существования провела гигантскую герменевтическую работу по «мифоанализу» социологических систем, «мифокритике» литературных произведений или исторических хроник.
Сновидение мира
Теперь к экономическому кризису. Выше мы говорили, что велика вероятность того, что нынешний финансовый кризис есть выражение гораздо более глубокого процесса – падения социального логоса, размытого либо насыщением чувственными моментами (П.Сорокин), либо дионисийским мифом, ставшим достоянием оскотинивших масс (Ж.Дюран). В юнгианской системе этот процесс можно рассмотреть как «понижение ментального уровня» (abaissement du niveau mental). Допустим, что логические структуры «эго» и «сверх-я» рассыпались ниже критического порога. А это весьма вероятно, если учесть наблюдения как за российским обществом, стремительно деградирующем в интеллектуальном и нравственном смысле, так и за процессами, протекающими в западной культуре и политике. В этом случае нас ожидает магистральное вступление человечества в режим ночи.
В юнгианской топике это означает, что мы спускаемся в коллективное бессознательное. Это не просто нигилизм. Концепция ничто, nihil, принадлежит к порядку логических структур, способных абстрактно представить себе чистую негативность по контрасту с чистым наличием. Но по мере размывания логики, кристальное ничто логического нигилизма предстает перед нами не пустым, но наполненным – наполненным ускользающими смыслами, сбивчивыми картинами, какофоническими звуками, не выстраивающимися ни в какую гармонию. Нигилизм ночи полон звуков, цветов и фигур. Только с позиции дня, это — ничто.
Оказавшись ниже критической планки мы начинаем видеть во тьме. Ведь там всегда есть предметы, которые еще темнее других.
Тут мы подошли к юнгианской версии посткризисной футурологии.
Социальный логос пал. Либерализм, успешно победивший всех своих логических и идеологических конкурентов (теократию, монархию, фашизм и коммунизм), не справился с ношей социального логоса, не смог в одиночку отстоять порядок дня перед лицом надвигающейся со всех сторон и изнутри него ночи (последней попыткой была имперская авантюра американских неоконов). При этом предшествующие логосы им безнадежно развенчены и сметены.
Дневной характер либерализма относителен. Возможно, он победил именно потому, что предлагал самый мягкий из порядков, самый ненавязчивый из логосов, самый компромиссный и толерантный из инструментов дневной репрессии ночного бессознательного. Но теперь он волей-неволей остался перед лицом хаоса один на один, причем того самого хаоса, на который он ранее и опирался.
Если текущий экономический кризис (а экономика – это суррогат порядка и логоса для либеральной цивилизации) окажется финальным, то произойдет фундаментальное опускание «ментального уровня человечества», мир погрузится в сновидение.
Каким оно будет?
Новые акторы постантропологии
Слом «эго» и «сверх-эго», их опрокидывание в темную жидкость психоза, выведет на авансцену новых акторов. Этими акторами будет уже не класс (как в коммунизме) и не раса (как в национал-социализме), и даже не индивидуум (как в либерализме) – все эти социальные идеологии были основаны на специфических логических системах и параллельно с ними на довольно внятных ночных структурированных мифах – но фигуры бессознательного, оставшиеся от эпохи световой доминации логоса. Это будет режим постлогоса, который введет в действие постантропологию.
Основные фигуры отношения эго к бессознательному приобретут автономность и станут замещением «эго». Человечество услышит «голоса».
То, что эго современного человека становится динамичным, плюральным, игровым, произвольным можно увидеть повсюду – смена профессий, место обитания (новый номадизм), смена полов, ник-неймов, появление дублей и клонов (вначале в литературе, фильмах и компьютерных играх, но завтра на практике) становятся обычным делом. Жизнь приобретает все более ироничный, игровой характер. Цикл сокращается – смена семей, партнеров, друзей, стран и занятий убыстряется с калейдоскопической скоростью. Все чаще люди меняют пол, и эти операции проводятся уже не по одному разу – побыл женщиной, надоело, стал мужчиной, потом опять женщиной и т.д. Но после определенной черты – мы едва ли ее строго заметим – растворится сам концепт индивидуальной идентичности, принцип свободы разъест «тоталитарные оковы» индивидуальности, в человеческом атоме обнаружатся отдельные составляющие (электроны, протоны, кварки), которые затребуют себе «новой свободы» (бельгийский писатель Жан Рэй предвосхитил это в рассказе «Рука Гетца фон Берлихингена»).
И вот в этот момент мы столкнемся с серией очень интересных явлений и пришествий, определяющих панораму постантрпологического пейзажа.
Пришествие «тени»
Одним из главных действующих лиц «юнгианаского Апокалипсиса» будет «тень». Фантазии о самостоятельности «тени» (у Андерсона и в народном фольклоре) — известный сюжет, неоднократно обыгранный в литературе, в театре и опере. Так как «тень» — синоним дьявола, то можно сказать, что этот же образ совпадает с широким и разнообразным описанием темы «антихриста» или «пришествия сатаны». Точка зрения Юнга отличается от религиозного богословского взгляда на эту проблему тем, что рассматривает – в духе «апокатастасиса» Оригена – фигуру «дьявола» как относительно негативную. По Юнгу, в «тени»-«дьяволе» копится все то, что было отброшено «эго» в процессе неудачной индивидуации – т.е. в ходе перевода коллективного бессознательного и его архетипов в сфере логоса. Поэтому дьявол не самостоятелен и первичен, но лишь символизирует совокупность человеческих неудач и результатов трений со «сверх-эго», которые, в свою очередь, связаны не столько с индивидуальными погрешностями, сколько с диссонансом и конфликтностью социального логоса (включая религиозный и моральный аспект) с мифологическим комплексом, лежащим под основой общества. «Тень» — неудавшийся Selbst. Но и дьявол был когда-то ангелом света, но у него не задалось…
«Тень», которая обнаружит себя в ближайшее время, не обязательно должен рассматриваться только как «дьявол» христианской религии. В социальном и психоаналитическом смысле – это будет просто «остаток» («residuo»), в каком-то смысле суррогат исчезнувшего «я», и перед лицом недифференциированного коллективного бессознательного эта фигура для многих покажется «спасительной соломинкой», так как по уровню идентификации она будет выше плещущего еще ниже мифологического хаоса. Поэтому для постчеловечества «тень», как образ, сохранившийся от исчезнувшего «эго», будет представлять собой определенный соблазн. «Тень» не будет выступать врагом человека (тем более, что человек уступит к тому времени место постчеловеку); он будет выступать врагом недифференциированной бездны нерасчлененных сновидений.
Какой будет «тень» в ее пришествии? Это сложно представить, так как социальный пейзаж существенно изменится. Крах логоса не отменит науку, а точнее технологию, поэтому растворение индивидуума вполне может сочетаться с инерциальным продолжением технологического прогресса. Поэтому «тень» может прийти в свите машин и аппаратов. Но это не будет сингулярное человеческое существо или группа существ. Это будет нечто, напоминающее облако, туманность, мыслящую туманность, которая сможет принимать различные идентичности, имена, виды. Но эти образы будут несколько смутными, как в тумане. Едва ли «тень» предстанет в форме чудовища, скорее – в виде воспоминания, томной и плотной мечты.
Это один полюс.
Операция Альрауне
Другой фигурой «юнгианского Апокалипсиса» станет развоплощенная Женщина-анима. Это будет не человеческая женщина, а женственность в ее собирательном, грезовидческом аспекте.
Здесь стоит остановиться на идее анимы у Юнга подробнее. Анима у Юнга – это не образ женщины, основанный на животном инстинкте и похотливом наблюдении за женским полом, и даже не на генетической памяти, как представляет себе это фрейдизм и материалистическая психология. Это — создание чисто мужского эго, которое через аниму структурирует отношение со внутренним другим (но в тоже время тем же самым), и структурируется само, проецируя далее это отношение вовне – на другое и то же самое теперь уже в рамках вида (это женщина в социально-гендерном смысле).
Мужское эго не знает ничего о женском эго, не хочет и не может об этом ничего знать. Оно лишь проецирует на подходящую социально-биологическую материю живой образ, в котором говорит обращенное к нему коллективное бессознательное («es»). Внутренняя анима и внешняя женщина для мужского эго (логоса) – строго одно и тоже, причем анима первична, а то, что в реальной женщине не сооветствует аниме, мужское эго не замечает, отвергает, цензурирует или ненавидит. Все это прослежено психоаналитиками на миллионах примеров.
Если мужская анима тяготеет к фигуре «мелузины» (водной феи-женщины-рыбы с хвостом и без гениталий), то несоответствие внешних женщин этому стандарту будет поставлено в вину им, а не своему образу (в котором, кстати, нет ничего патологичного – он гармонично и плотно вписан в сакральный лексикон великих сновидений).
Параллельное исследование проводил Леви-Стросс, изучая структуры родства. В мифах многих индейских племен, как и других народов Африки и Меланезии, шире, всего мира, есть тема «правильного масштаба брака». Чтобы показать, что правильно, миф показывает, что неправильно. Так, есть бесчисленное множество устойчивых сюжетов о браке с животными (Маша и медведь и т.д.), с духами, с демонами и ангелами («Книга Еноха»), с предметами, с чудовищами. Это — слишком дальнее родство. Это значит, что эго слишком замахнулось на дальние горизонты бессознательного и, как правило, сказки предупреждают, что ничем хорошим это не кончится.
Слишком близкое родство, это — инцест, табуирование которого лежит в основе всех известных социальных структур за редчайшим исключением (зороастризм, легализовавший и даже предписывавший инцест и практика еврейских саббатаистских сект в Турции – см. М.Маффесоли). В отношении анимы это означает, что «эго» слишком приближает к себе коллективное бессознательное, что чревато растворением или принимает за него свои собственные «эготические» проекции, что ведет к стерильности или порождению монстров, то есть впадению в область «тени». «Тень» есть совокупность табу, которые человека так и подмывает нарушить.
Здесь встает вопрос: а откуда берется мужское эго? Разные социологи, философы и психологи дают разные ответы. Марксистский социолог Бурдье, например, считаем пол чисто социальным явлением, то есть эго наделяется мужским качеством исключительно социумом, «диктатурой сверх-я», а на практике — через педагогику и структуризацию семейных отношений. По Бурдье, если мальчика воспитывать девочкой и относиться к нему как к девочке, он будет девочкой, и его эго и его персона будут полноценной женской личностью. На этом основана современная гендерная толерантность и западное толкование прав человека. Человек есть tabula rasa (так утверждал Локк, классик либерализма), на которой общество пишет все, что пожелает. Так же считал Маркс.
В любом случае, можно предположить, что не пол души (анима-анимус) зависит от того, каким является эго (мужским ил женским), но наоборот, пол души по обратной логике предопределяет гендерную принадлежность эго. Анима приводит к бытию эго мужчины, чтобы сделать гармоничным процесс индивидуации бессознательного – вывода его на свет логоса. И наоборот, анимус экстраполирует себя в область логического через женское эго, чтобы осуществить всю ту же индивидуацию. Замечу, что все эти соображения относятся только к юнгианской теории, согласно которой у души есть гендер.
В любом случае, осмысление определенной автономии души, наделенной полом, позволяет нам визуализировать фигуру Анимы, которая, вероятно, встретится нам по ходу развития мирового финансового кризиса. Эта женственность без женщин или помимо женщин вполне сможет проступать через серии архетипов, которые будут — либо диахронически, либо синхронно — манифестировать себя в виде гигантских женских фигур, темных безобразных старух, фей и ундин, русалок и саламандр, в виде женских стихий – воды и земли, напрямую. Пластическая фантазия распадающегося социального логоса придаст образам технические или виртуальные формы. Причем неважно, появятся ли эти фигуры Анимы путем сбоя в процессе клонирования или как результат развития визуальных иллюзий тоталитарного экрана. Самое интересное в этом не технология явления Анимы, а его философский смысл: социальный логос последние тысячелетия был преимущественно мужским; разлагаясь, он выплеснет из себя последнюю женскую фантазию – как, по легендам, семя, пролитое повешенным, порождает мандрагору или альрауне (см. прекрасный роман Г.Х.Эверста «Альрауне»).
Когда мы мыслим о женственности без женщин, мы хотим подчеркнуть, насколько анима связана именно с мужским эго, а значит, и постантопологический полюс анимы будет связан скорее с исчезающими мужчинами и их тонущим «я», нежели с женщинами, которые с логистической точки зрения удалятся в особую экзистенциальную нишу. Какую — мы сейчас рассмотрим.
Анимус
Если анима есть порождение чисто мужского эго, то анимус есть порождение эго чисто женского. Того мужчины, которого конституирует женская мечта – то есть мужское облачение es – никогда не существовало и не существует. Это не мужское эго, это нечто совсем иное. Сказочный принц, благородный рыцарь, герой – эти образы порождает женщина и населяет ими культуру. Женщина создала мужчину. В прямом смысле – она его родила, и в переносном – она его придумала. Мужчина придуман женщиной в трех формах – как младенец, как герой и как мудрый старец-учитель. Это — три инстанции бессознательного. Puer ludens, гомункулус, лилипут, играющий и смеющийся ребенок, — интимизация бессознательного, которое женское эго способно обнять, понять, заключить в себя. Муж-герой – это бессознательное в той форме, с которой можно вступить в экзистенциальную схватку, чтобы поставить на кон свое бытие (реальных мужчин, которые заслуживали бы этого, просто не существует). И наконец, старец-учитель – это бессознательное в форме смерти, которая фиксирует динамику женского эго и вмораживает его в лед вечности. Такие мужчины живут только в психике женщины и оттуда попадают в произведения искусства. Талантливые феминизированные художники считывают тонкие складки женских грез и вводят их в культуру. И уже только оттуда — в качестве пэттернов – черпает их мужское эго, совершенно другое структурно и стилистически, стемясь соответствовать социальным нормам, диктатуре «сверх-эго» и поддерживать статус персоны.
Ослабление этого давления культуры приводит к тому, что мужчины превращаются в то, что мы видим сегодня вокруг нас, и отчего женское эго отшатывается с отвращением – злобные визжащие сопливые младенцы; свиноподобные, похотливые (в лучшем случае) трусливые и жадные мужики; глупые охамевшие старики, накопившие за всю жизнь только сварливость и вредные привычки. Социальные проекции женского духа ранее ткали образы мужчин-героев и навязывали их в качестве стандарта. Когда эта работа ослабла, — в сегменте социального логоса, за который отвечали женские личности в эпоху патриархата, — все рухнуло, вокруг только странные и неопрятные существа нетрадиционной ориентации – freeks and geeks. Патриархат был продуктом экстраполяции женской фантазии.
Так кем же станет Анимус без мужчины?
Это будет фигура последнего выброса женских энергий, солнечный герой, сверхчеловек, невинный как ребенок, жестокий как мужчина и мудрый как старец. Женский диалог с бессознательным выпростает последний залп эротической энергии в летающую золотую фигуру. Она будет эфемерной и быстро растворится, так как при отсутствии социального порядка (от которого будут на поверхности плавать лишь остатки, residuo – например, сотрудники ГИБДД, которые легко переживут исчезновение смысла и логики в вещах) Анимусу не в чем будет закрепить свою волю к власти. Это будет вспышка абсолютной зари метафизического «фашизма», который обозначит себя на горизонте, но как молния растает в надвигающейся ночи.
Однако, кто знает, может быть, даже мгновенное созерцание рождения и исчезновение Анимуса будет зрелищем, которое – иллюзорно — удовлетворит великое женское ожидание.
Радикальный Субъект
Еще одна фигура имеет место в посткризисной (анти)утопии. На сей раз, это персонаж не из арсенала юнгианской топики, но из постфилософских интуиций «новой метафизики». Речь идет о Радикальном Субъекте, описанном схематично в «Философии традиционализма», «Постфилософии» и в моей новой книге «Радикальный Субъект и его дубль». Не являясь юнгианской фигурой, он может быть, тем не менее, описан в терминах «юнгианского Апокалипсиса».
Радикальный Субъект — это осуществление вывода архетипов коллективного бессознательного на свет дня по модели, отличной от того социального и культурного логоса, который доминировал в цикле известной нам человеческой цивилизации. Радикальный Субъект – альтернативный логос (точнее, логос в потенции, несущий в себе множество логосов), который разделяет с известным нам доселе логосом его дневную природу, но относится к коллективному бессознательному и мифологическому фундаменту общества (культуры, цивилизации) иным способом, и поэтому генезис прежнего (старого) логоса из мифоса для него изначально был сомнителен, если не сказать фатально неверен.
С философской точки зрения, ближе всего к этой модели теория «Ereignis» Хайдеггера, которую он разрабатывал с 1936 по 1944 год.
Радикальный Субъект способен к индивидуации в любых условиях, так как он оперирует с логосом не как с актуальностью, а с логосом как с потенциальностью, то есть в той сфере, которая лежит между коллективным бессознательным (мифосом) и его сгущением в актуальность логоса – но прежде, чем это сгущение станет необратимым. Это растворенный логос, пра-логос.
Радикальный Субъект – это реализация Selbst в ее безусловной и свободной от всех обстоятельств форме, и в такой реализации психика не участвует, так как речь идет о нуминозных (по Юнгу и Отто) горизонтах духа в чистом виде – по ту сторону психических вод. Своего рода «сухой путь».
Финальная композиция
Писатель Мамлеев в свое время точно написал в заглавии оного из рассказов «Мы готовы ко Второму Пришествию». Это правильно.
Какой будет комбинация полюсов постантропологии?
Теоретически и следуя формальным симметриям, это будут четыре динамические постиндетичности, относительно автономные – тень, анима, анимус и Радикальный Субъект. Можно предположить, что тень-дьявол постарается расширить свою область на максимально доступный ему горизонт – то есть на аниму, анимуса и Радикального Субъекта.
Как происходит редубляция Радикального Субъекта, то есть становление его дьявольского симулякра, я пытался описать в книге «Радикальный Субъект и его дубль», где под «дублем» имеется в виду строго то, что у Юнга называется «тень», но только в той апокалиптической и социологической перспективе, которую мы сейчас рассматриваем – «тень» макрокосма, а не микропсихологии. Резюме этой книги в одной формуле: отличить Радикального Субъекта от его дубля будет непросто, в этом метафизический нерв всей драмы мира (мир создан в свете телоса этого финального различения).
Валентность связи тень-Радикальный Субъект, кроме всего прочего придаст тени метафизическое значение, и из инерциального останка рассыпавшегося логоса превратит его в «социально» значимую фигуру. Здесь, кстати, вполне уместна и богословская модель понимания дьявола, которая в отличии от психологической прагматики Юнга (с его опорой на гностиков), формирует в отношении этого персонажа верные пропорции – противодействия, борьбы, бегства, боя (если кто-то к тому времени еще останется «в своем уме» – ведь именно ум к тому времени не просто станет «не своим», но исчезнет, как исчезает дым).
Золотой Анимус, взлетающий с периферии женского горизонта в сиянии абсолютного (никогда не бывшего) фашизма, вероятно не будет иметь никакого отношения ни к Аниме, ни к тени. Так, тени он недоступен – в нем женское эго освобождается от самого себя и от своего греха, от своей тени, — написал я, подумал, и решил несколько изменить предложение «в нем женское эго освобождается от самого себя то есть — от своего греха, от своей тени». Женское эго и есть тень. Что тогда мужское эго? Может быть, просто недоразумение?
Как отнесется к развоплощенному Анимусу Радикальный Субъект, пока не ясно. И будет ли это вообще иметь для него какое-то значение…
А вот жидкую Аниму тень точно постарается захватить, включить в свою структуру, быть может по инерции памяти – память, как знают современные физики, есть даже у материального вещества – тень увидит постантропологическую симметрию с исчезнувшим в никуда женским эго.
Еще одним — пятым — элементом будет фон, который можно описать как «возвращение древних богов» (формула Хайдеггера), подъемом коллективного бессознательного или адом в его этимологической форме, невидимое (аид) станет видимым (идеей, видом). В отсутствие репрессирующего логоса все мифы могут подняться одновременно – без всякого диахронического контроля и без всякого порядка (Ordnung). К этому христианское сознание также смело может отнестись так, как того требует религия. Но и в моральном строго религиозном смысле – у искушения не было бы никакой энергетики и силы над спасающимся человеком, если бы в определенный момент зло не приобретало бы двусмысленные черты, делающие духовный и нравственный выбор, различение духов во истину героической проблемой и великим подвигом, а не само собой разумеющейся социально-культурной банальностью. Когда зло приходит в обличие зла, его не так трудно отвергнуть. Когда оно рядит в нечто непонятное, но столь насыщенное всем сразу, то занять строгую позицию гораздо труднее – все кружится и сходит с мест, и невозможно отличить одно от другого. Зло энергично и действенно.
Будет ли это?
Это будет обязательно, так как в общих чертах такой сценарий записан в священных текстах человечества, с одной стороны, а с другой, современная социология, культурология, философия, аналитическая психология на своих языках и в своих терминологиях подходят к более или менее сходной картине. Будет непременно и именно то, что описано. Но весь вопрос — когда точно?
Каждый сбой в истории цивилизации, каждая великая война, стихийная катастрофа, кровавая революция и бешеный цикл культурного, политического, социального, экономического и технологического развития потенциально могут стать крахом социального логоса, который явно и довольно давно достиг своей насыщенности, прошел основные этапы своего пути – то есть этот социальный логос уже «родился, женился и… умер». Ко времени Ницше это стало очевидно. Хайдеггер и Шпенглер, шире большинство консервативных революционеров Германии 20-30-х, годов жили исключительно в этом ощущении конца.
На этой волне делалась и русская революция – по крайней мере, как ее понимали поэты, философы и люди искусства Серебряного века (только они-то все и понимали правильно). Предложение пролетариату осознать себя как классовую идентичность (особенно в 20 годы), литература А.Платонова, поэзия Маяковского, Клюева, Блока уже предвосхищали постантропологические движения развоплощенных, разчеловеченных энергий. Русь-София Блока – Анима. Клюев вообще подробно описал географию коллективного бессознательного со скрупулезностью немецкого зоолога или землемера. Маяковский создал поэтическую онтологию классового существа. Платонов объяснил, как бытие живет и работает сквозь светлые коммуны – его герои едят землю (персонаж «Чевенгура», называвший себя «Богом»), перевоплощаются в Достоевского, упоительно и сладострастно бредят наяву Розой Люксембург и мировой революцией.
Если заглянуть поглубже в историю – то что переживала Русь в эпоху раскола, а Европа во время Реформации, вполне можно было отнести к тому же разряду – мир кончался, социальный логос трещал и валился, из-под глыб выползали гигантские фигуры неукрощенного подсознания.
Репетиций нынешнего кризиса было не мало, и культурно человечество к этому готово. То надувательство, которое мы называем «современностью» с его химерами и пустяками рано или поздно должно было кончиться. Поэтому все будет, и будет скоро, и будет именно так. Правда, как мы не описали, потому что видим все открытым и готовимся в этом участвовать.
И все же есть вероятность, что этот лопнувший пузырь был не последним (а, к примеру, предпоследним). Хайдеггер метафизически удивлялся – «мы живем вплотную к точке полночи, нет, кажется, еще нет, всегда это вечное «еще нет»…
Но сколько бы ни срывались ожидания скорой развязки, это не значит, что ее не будет никогда. Она может затянуться, но посмотрите вокруг – все исполнено ее знаками. Может быть, еще раз отложится – пронесет, и эта мразь снова завеселится и зашевелится, почувствовав, что и на этот раз «все еще нет…». Допускаю, а вот может и не отложится.
Да хоть бы и отложилась, надо жить – уже сейчас жить – только так, что не отложится. И вот тогда, когда будем жить по-настоящему, в упор к постантропологической развязке, в ней самой, пусть, предвосхищая события, тогда-то все и произойдет.
Будет, обязательно будет.
