Роман Проханова живописует, как Двоица, божество Цифросферы восстает против Троицы, против Бога-Слова.
«Только Россия не хочет вернуться к цифре. Русские упираются, безумствуют, не хотят отказаться от слова. Не хотят гармонии и своим упорством портят цифровую картину мира. Россия – страна Слова. Но видит Бог, Николай Николаевич, мы вгоним Россию в цифру!..» — эти слова миллиардера Моргулиуса, антипода главного героя Полуверцева ярко передают суть идейной интриги повествования.
Большие художественные произведения, по крайней мере, в русской литературе всегда наполнены философскими и даже богословскими исканиями, прозрениями. Историки русской мысли отмечают, какое большое значение для нашей национальной философии имеет художественная словесность: Толстой и Достоевский открывают для них не меньше чем наши крупнейшие мыслители.
«Цифра» Александра Андреевича Проханова – роман-фантасмагория, посвященная актуальнейшей теме «великой цифровой революции». И как полагается большому русскому роману, он весь пронизан интуициями, мягко говоря, небезынтересными с метафизической точки зрения. Достаточно сказать, что здесь развернута весьма богатая генеральная метафора: борьбы Слова и Цифры. И Проханов дает смелые, эвристически ценные трактовки этой метафоры, поворачивая ее как кристалл разными гранями, всматриваясь в эти грани и в их свет.
Николай Николаевич Полуверцев – мастер теории чисел, способный декодировать текущую реальность, и при этом поэт-визионер. Его противники представляют собой разветвленную законспирированную сеть, цель которой – заставить главного героя раскрыть секрет «модема Полуверцева», в существовании которого они не сомневаются. Парадокс пришествия Эры Цифры в романе состоит в том, что это пришествие не может совершиться без «модема Полуверцева». Агентам Цифросферы недостает главного и ключевого элемента, который должен замкнуть и увенчать всю их систему и добиться тем самым глобальной власти.
Фамилия олигарха Моргулиуса, олицетворяющего цифровой заговор, созвучна со словом «морг» — и это не случайно, в своем стремлении оцифровать все и вся он подобен патологоанатому, предназначение которого не вернуть жизнь умирающему, а манипулировать с уже остывающим трупом. Некоторых из персонажей враги «оцифровывают» прямо на глазах у Полуверцева – и они превращаются в послушные орудия нового миропорядка, нечто вроде биороботов.
По выражению Моргулиуса, открытие Полуверцева «делает Глобальную Цифровую революцию необратимой». Однако сам Полуверцев, находясь на протяжении всего романа в особом, пограничном состоянии сознания, между сном и явью, между галлюцинацией и воспоминаниями о прожитом – силится и никак не может вспомнить о своем изобретении. Агенты противника подсказывают ему, что он создал новую «теорию чисел», что ему удалось на вечеринке филологов «превратить воду в вино», наконец, что он владеет секретом оцифровки самого Царствия Небесного. Эти подсказки терзают Полуверцева и, стараясь понять, что за этим скрывается, он извлекает из своей памяти такое откровение:
«В Оптиной пустыни в скиту, в ночном храме, где горела одинокая алая лампада, он беседовал с оптинскими старцами о числе, знаменующем скончание мира, и о числе, возвещавшем сотворение мира. Этот ночной разговор был прерван известием, что у ворот Пустыни остановилась коляска с писателем Львом Толстым, который бежал из дома. Старцы покинули Николая Николаевича, а тот вышел в туманную ночь, которая пахла сенокосами, лесной земляникой и близкой речной водой. Он долго стоял, слушая крик одинокой печальной птицы, и ему казалось, что это зовет его мама, прилетевшая повидаться с сыном из небесных высей. (…) Он шел ночными туманами, утопая в росе, и при свете зари увидел, как слиплись от росы колокольчики, и в каждом золотилась капля с отраженной зарей. Стоя в колокольчиках, он пережил откровение, какое переживали порой его предки полуверцы, исполняясь полнотой веры. Он услышал восхитительную музыку русского утра, и утренней русской зори, райскую песню русского цветка колокольчика. По утреннему лугу бежала к нему мама в белом платье, упала ему на грудь, приговаривая: «Коля, мой милый Коленька, как мы долго не виделись!» В этот миг он уверовал полной верой в Царствие небесное, которое было внутри него. Тогда же родилось в нем прозрение о Царствии небесном, о числе, что следовало за Словом, силой которого был сотворен мир. Он вскоре забыл об откровении и о числе, но теперь ему напомнил об этом добродушный пастор из штата Техас…»
Итак, агентам противника нужны числа, тайные коды, в которых скрыт ключ от Царствия Небесного, цифровые ключи и пароли от сотворения и скончания мира. Им эти числа не открыты. Так же как, по слову Христа, им не могут быть известны сроки, день и час исполнения пророчества Апокалипсиса.
* * *
Слово «цифра» происходит от арабского sifr – «ничего, ноль». Оно родственно понятию «шифр». У Владимира Даля в его словаре находим: «Цыфрованное письмо – шифрованное, замена букв иными знаками, по особо придуманному ключу, чтобы сторонний не мог читать». В старину в книжном русском языке наряду со словом число имело хождение существительное чисмя, а также прилагательное чисменый. Такая форма делает прозрачной сопоставление и противопоставление числа и слова – чисмени и имени. Число, в конце концов, есть лишь одна из разновидностей имени, однако исторически отслоившаяся от других имен, в попытке построить особую автономную реальность «мира чисел».
Так и центральное понятие иудейской каббалы «сефирот», вероятнее всего, имеет то же происхождение в корне семитских языков, восходя к слову «сафар» (на иврите – «считать»). Каббалисты создавали свою науку на нумерологических и мистических соответствиях между числом (цыфирью), именами Бога, ангелами и состояниями творения. 10 сефирот соответствуют десяти цифрам десятиричных систем исчисления. Еще в древнеиндийской традиции идея о десяти основных единицах счета была связана с представлениями о формировании материального мира посредством действия десяти уплотняющихся вибраций духа. Исследователи каббалы ищут и находят ее истоки и в тысячелетней ведической мудрости, и в учениях древних египтян и халдеев.
Традиции «мистики чисел», «метафизики чисел» получили одно из наиболее ярких выражений на заре европейской цивилизации в школах Пифагора и Платона, а затем неоплатоников. Однако, именно в Новое время противостояние Слова (Имени) и Числа (Цифры) приобрело особую остроту, при этом подноготный смысл этого противостояния долгое время оставался темным и начал стремительно проясняться лишь в XX веке.
Современная исследовательница В.В. Канафьева защитила целую докторскую диссертацию, в которой подробно разобрала борьбу традиции и контр-традиции как противостояние двух взаимоисключающих онтологий – имени и числа[1]. В современной философии архетип традиции имени реализуется в так называемом «контр-модерне» (к которому относят Гуссерля, Хайдеггера, Юнга, традиционалистов, в России в наиболее развернутом виде это направление представлено Флоренским и Лосевым). Что касается традиции числа, то Канафьева определяет ее как аномальную модель и в наиболее чистом виде усматривает в учении о «цимцум» кабаллиста и религиозного философа XVI в. Исаака Лурии. Именно оттуда, считает она, растут и корни современной философии цифровой реальности. Надо признать, что концепция «цимцум» оказалась действительно чрезвычайно влиятельной в современной европейской культуре и философии – вместе с другими оккультными мотивами родом из средневековья она представляется гораздо более актуальной, чем это может показаться на первый взгляд.
Примеров тому можно приводить множество – взять хотя бы философов Спинозу или Витгенштейна, доктора Фрейда или физика Эйнштейна. Наиболее явный пример – математик Георг Кантор с его теорией множеств. Сам Кантор не скрывал каббалистического происхождения своих откровений, и прямо утверждал, что теория трансфинитных чисел была сообщена ему свыше. В математике он отразил представления мистиков об Алефе, пребывающем в мире Эн-Соф, то есть в бесконечном – тем не менее, бесконечное множество Кантор представлял в виде конкретного числа, то есть в некотором смысле «оцифровывал» бесконечность, «стреножил» ее. За это он заслужил немало упреков как от математиков, так и от богословов (так кардинал Францеллин усмотрел в его математической философии вольное или невольное приписывание Богу необходимости сотворить все то, что Бог сотворить способен – посылка, влекущая к пантеизму). Наконец, нельзя не упомянуть и марбургскую школу неокантианцев, которые в философии довели до апогея эту тенденцию к алгебраизации метафизики, полностью подчинили, выражаясь языком Пушкина, гармонию алгебре.
Что же такое «цимцум» Исаака Лурии? Под этим термином понимается мистическое откровение о «сжатии Божества», которое освободило от своего присутствия большое сферическое пространство: «Всевышний сначала «сократил» Свой Свет и образовал пустоту (техиру), в которой могло совершиться творение. Чтобы Его творящая сила проникла в это пространство, Он испустил в него «нить» Своего Света. Именно благодаря этой «нити» и произошло всё творение». Эти красивые образы напоминают технологии светящихся голограмм, которые вышивает компьютер на «канве» темноты и пустоты. И здесь возникает невольная ассоциация между сотворением мира и иллюзорностью, виртуальностью голографических образов. Такая ассоциация, скорее всего небезосновательная, намекает на гностические корни каббалистической мистики. Создатель безучастен к страданиям тварей, а сами твари жестко подразделяются на избранных и подлежащих отбраковке (пустые сущности, шлак, скорлупа). Но там, где Создатель безучастен, там не может не закрадываться мысль о «злом демиурге», о великом обмане бытия. Однако есть и другая мистика творения из пустоты или в пустоте: к примеру, у Мейстера Экхарта, Николая Кузанского, а еще ранее – у православных святых отцов. Ее нельзя назвать пантеистической, вопреки домыслам некоторых комментаторов.
Цифра в своем корне является математическим прочтением таинственного понятия «ничто», «небытие». Математики раскрывают эту категорию через ноль, то есть «отсутствие бытия». Ноль – это цифра всех цифр, источник и пафос цифровой реальности. Проблема цифры в том, что она не подозревает о Неприступном. Цифра ничтожна перед тайной жизни, она не может ею овладеть, но она стремится вытеснить ее из бытия… А для этого нужно убить веру, свести весь мир к его посюстороннему и осязаемому подножию.
Что касается метафизической категории «ничто», из которого, как известно, сотворен мир – данный символ оборачивается гораздо более глубокими смыслами чем просто ноль или отсутствие единицы. Ничто – это фон, на котором разыгрывается драма символов и чисел (об этом учил и Пифагор). Данный фон может трактоваться не только как отсутствие бытия, но и как среда для бытия. У мистиков в разных традициях встречаются такие трактовки ничто как «Божественный мрак», а также как «сверхсущее небытие», как результат отрешения духа, «девственность души», «последняя нищета», среда для запечатления божественной жизни и др. Ничто может оказаться вовсе не отсутствием чего-то конкретного, а таинственной сакральной глубиной вещей. У Экхарта метафизика пустоты связана с проникновением в область «внутреннейшего человека – препространнейшего, ибо он велик без величины». Божественное Бытие (по сути Сверх-Бытие) выступает по отношению к просто-бытию как совершенная пустота, сокровенное «небытие» и «молчание», таящиеся в священном, алтарном нутре бытия[2].
С другой стороны, возможно и прочтение ничто как изнанки бытия, как черных дыр и бездн, поглощающих реальность и ничего не дающих ей взамен. (Однако не так давно астрономы NASA удивили общественность, впервые в истории зафиксировав факт не поглощения черной дырой материи, а «рождения» из нее новой планеты – впрочем, данное сообщение требует проверки, ибо может оказаться информационной «уткой» или ошибкой интерпретации).
* * *
Сегодня в наиболее явном виде проблема цифры как стихии небытия проявляется в области культуры и информации. Через цифровую реальность происходит подмена символа и символизма кодом-числом, симуляция предметного смыслового содержания языком-знаком, замена личностного вещественным. Исчисление выступает как имитация мышления, и сознание превращается в функцию программы, заданной числом.
Пророки цифровой революции, такие как Курцвейл, утверждают, что за счет невиданного развития нано, био и когнитивных технологий цивилизация создаст мир более совершенный, чем мир Творца, а сознание человека будет «записано» на цифровые носители и таким образом обретет бессмертие. Содержание мозга станет голограммой в мире нано-биороботов – и ничто из исторического опыта не останется за рамками всемогущего Цифрового Разума, великой Цифровой Памяти. Такая трактовка сознания и человеческого духа воспроизводит самые крайние формы вульгарного материализма и атеизма. И одновременно с этим она не лишена своего рода мессианства и квази-религиозной веры во всемогущество Цифры, а одновременно с этим – в ничтожество и фиктивность «обычного» человеческого духа.
В романе это мироощущение тонко передано устами того же Моргулиуса, которые применяет самые совершенные методы телепатии, чтобы насильственно разгадать тайну Полуверцева. Находясь под пыткой, Полуверцев напоминает чем-то «Мальчиша-Кибальчиша» с его военной тайной, которая остается закрытой и эзотерической для буржуинов. Буржуин же Моргулиус пытается соблазнить писателя Полуверцева лукавыми обещаниями:
«Вы мистик Слова. И в новом «оцифрованном» мире вам оставят заповедник Слова. Вам оставят «Сказку о золотом петушке» Пушкина. Оставят «Казаков» Толстого. Вторую часть «Тихого Дона». «Страну Инонию» Есенина. Ну хорошо, еще вам оставят «Заблудившийся трамвай» Гумилева. (…) Сбудется, наконец, пророчества великого русского космиста Николая Федорова о воскрешении из мертвых. Цифра воскресит вас из мертвых и сделает бессмертным…» Но этот соблазн не действует на Полуверцева, который всем своим существом знает о другом бессмертии и другой бесконечности. Он – наследник иного мира и иной правды, чем мир Цифросферы.
Как подчеркивает Канафьева, цифра является воплощением линейного (меонического) времени, которое игнорирует феномены одновременности событий (сингулярности) и «живое время» личности, подчиняя все это мертвой последовательности, свойственной машинам и механизмам. Ему противостоит эоническое время (вечность) – к примеру, «Великий год» Платона синхронизирует «все восемь вращений» небесных сфер. Если символ больше самого себя, поскольку коренится в вечности, то цифра – меньше самой себя, она связана с убыванием во времени.
Для цифросферы, в которой реальность лишь имитируется, время движется по ступеням от 1 до 9 и каждый новые час или год представляет собой всего лишь новую комбинацию цифр. Неповторимость и уникальность символа, слова, живой личности подменяется эксклюзивностью кода, числа. Однако на поверку числа безлики и подобны друг другу. Их эксклюзивность измеряется только одним – отношением к шифровальному ключу, местоположением внутри глобальной операционной системы. Но все операции цифр сводятся к двоичному компьютерному языку, «скачку» от 0 к 1 и обратно.
У Проханова эта истина выражена в романе весьма выпукло: Полуверцев постоянно путешествует по пространствам своей памяти, он весь в нелинейном движении в прошлое, будущее, в прозрениях Настоящего, в которых он надеется приобщиться Вечности. «Цифровики», напротив, линейны – для них история завершена и подошла вплотную к своему финалу – им нужно не мытьем так катаньем затащить Полуверцева а вместе с ним Президента России, саму Россию и Церковь Христову в цифросферу. Их логика измеряется примитивным движением: вперед и более никак. Когда телепатическое волшебство приоткрывает им реальные мысли и воспоминания главного героя, они не могут удержаться от удивления и брезгливо заявляют:
– Вы набиты всякой чушью! (…) На что вы потратили жизнь, Николай Николаевич? Могли бы плавать на яхте по Средиземному морю.
Согласно магам и оккультистам между 10-й и 11-й буквами еврейского алфавита проходит граница: первая десятка букв означают мир невидимый (мир ангелов), а вторая десятка – мир видимый, астрологический. Эта граница между двумя мирами, между разрядом единиц и разрядом десяток – своего рода щель мироздания, через которую может войти погибель. Ведь именно через переворачивание смысла видимого мира является извращение сущности Адама как квинтэссенции человека и великого ангела Метатрона – высшей сущности, вводящей человека пред лицо Божие. Адам и Метатрон как раз стоят на этой границе 10 и 11. Рене Генон обращает внимание на то, что нумерология имени Метатрон – 666, та же что и у Зверя Апокалипсиса. Это не означает какой-либо сатанинской или антихристовой сущности Метатрона. Но это означает, что здесь, на грани миров, происходит перверсия, переворачивание – традиция превращается в контртрадицию, а таинство божьего закона в тайну беззакония. Здесь же лежит и неснимаемое противоречие между трепетным эсхатологизмом христиан и мусульман с одной стороны и горячим мессианством иудеев с другой. Одни видят в истории охлаждение мира и его упадок, что обуславливает необходимость Страшного суда, другие – ожидают Избавителя и установления Царства благоденствия как итог прогресса и всех революций.
В романе Проханова эта дилемма ярко и иронично обрисована в сцене, где Полуверцева пытаются совратить профессора, мечтающие оцифровать еврейский и русский народы и создать на этой основе новое цифровое человечество: «Господь отвернулся от прежних евреев и поручил нам создать новый еврейский народ. (…) У евреев есть ум, а у русских сметка. Еврейский ум и русская сметка могут перевернуть горы, если правильно вложить деньги». Когда профессора в кипах видят, что Полуверцев сомневается, они приводят последний, «убойный» аргумент, демонстрируя свою истовую веру в божественность Цифры:
— Господин Полуверцев, мы угодны Богу, — произнес профессор Перельман, — Бог нашими руками готов выплатить вам очень хорошую сумму…
* * *
По мысли Павла Флоренского, слово есть мост между Я и не-Я и в символе-имени осуществляется синергия разных сущностей, место встречи Бога и мира. Здесь мы видим резкое отличие философии имени Флоренского, Булгакова, Лосева от западной лингвистической философии(Витгенштейна и его последователей). Буквоедство и цифроедство Запада связано с его попыткой развязать магические силы и через науку и мощный разум подчинить себе космос.
В этом мироощущении поиска ключа ко всем языкам и сущностям все противно православному духу Пятидесятницы (Троицы). Цифросфера с ее двоичным кодом выступает как противница Троицы, Анти-Троица. Ведь чудо сошествия Святого Духа на апостолов проявилось в языках пламени и в том, что сами апостолы вдруг заговорили на неведомых им ранее языках, так что сошедшиеся к их дому иноземцы услышали и поняли их – каждый на своем языке. Так действует Святой Дух – он всем понятен и принимает всех.
В цифровом мире все наоборот – код непонятен ни для кого из непосвященных, тайное имя и формула заклинания – шифр в руках избранных. Эти «избранные» захватывают мир с черного хода, с его теневой изнанки, через 3D-реальность, а не через живые корни жизни. Они мечтают взломать мир Слова с помощью цифровых отмычек – найти заклинание, которое сделает самого Бога магическим орудием человека-мудреца, эдакого метафизического медвежатника.
Мир перед концом представляет собой, согласно учению традиционалистов, «царство Количества». Но также его можно назвать и господством пустот. Пустые сущности появляются как симулякры Бодрийара или как квази-символы, которые «символизируют» не бесконечную реальность культуры с ее саморазворачиванием смыслов, а конечную реальность массовой культуры и экономики (брэнды, марки, бумажные и электронные деньги, виртуальные образы цифровой эпохи). Эти пустые семиотические сущности мультиплицируются в повторе и серийности эквивалентов, подменяя идею развития и идею бесконечности идеей множества через отпочковывание все новых и новых серий одного и того же рода вещей (серия как выражение «количества самих количеств»). Как не вспомнить здесь Кантора с его философией множеств!
Цифра есть ноль. Она не конечна и не бесконечна, ведь конечное всегда опирается на бесконечное. Цифра ни на что не опирается, – и конечное, и бесконечное одинаково ей чужды. Цифра в своем апофеозе выступает как агрессивное ничто, аппетит которого не имеет пределов. Поэтому Полуверцев зорко усматривает самую суть заговорщиков: они хотя оцифровать тайну русской истории, тайну жизни, несказанную мечту о блаженстве, любви и счастье, «хотят отобрать у нас бессмертие, заменить его цифрой, которая есть вечная смерть».
И сам Моргулиус то ли наяву, то ли в пророческом видении Полуверцева подтверждает эти его интуиции, он сообщает ему, что археологи раскопали древние рукописи, согласно которым Библия начинается не с той фразы, как принято думать, ее зачин звучит «В начале была Цифра»:
– У нас есть задача «оцифровать» Россию и избавить мир от этой вечной словесной путаницы, которая отсюда исходит. Вы сами однажды сказали, что там, где кончается Россия, начинается Царствие небесное. «Оцифровав» Россию, мы «оцифруем» Царствие небесное и вернем в основание мира не мнимое Слово, а безусловную Цифру, как и было задумано Господом. «Оцифровав» Царствие небесное, мы «оцифруем» Господа, вырвем его из зыбкого невнятного Слова и вернем в абсолютную Цифру. (…) Непостижимое в Слове, становится постижимым в Цифре.
* * *
Итак, речь идет о подмене божества, о борьбе разных сущностей, одна из которых претендует занять место Бога. Это делает цифровую тему у Проханова однозначно эсхатологической. В романе оцифрованные люди распознаются Полуверцевым по едва заметным шестеркам – у одного из них он замечает на лбу крохотное клеймо «6», у других видны татуировки шестерок за ушами, у третьего меж бровей «открылась малая скважина, уводящая в непроглядную бездну».
Проханов описывает причудливую трансформацию Петербургского экономического форума в мистерию глобального цифрового заговора. В ходе форума происходит оцифровка художников, героев и мыслителей – их превращение в «одинаковых клерков». Однако в России идет негласная борьба с этим заговором. Русская контрразведка, как будто иронизирует Проханов, запретила управленцам Петербурга думать, чтобы их не могли оцифровать враги. Но главная борьба разворачивается вокруг попытки Моргулиуса и его приспешников залучить на свой форум Президента и подвергнуть его «цифровой казни» – так метафорично определяет писатель идею оцифровки верховной власти, за которой должна последовать «цифровизация» всей страны.
Для Полуверцева эта борьба становится смыслом жизни. Он предупреждает Президента об опасности, пытается его спасти. Его вера в Президента связана с пророчествами святых о явленном по молитвам старцев царе: «Первым возвестил об этом Иоанн Крестьянкин в Псковско-Печерском монастыре. Когда Президент приехал к нему, они затворились в келье и час говорили. Когда Президент покинул монастырь, отец Иоанн вышел к монахам и сказал: «Благодарите Бога, отцы. Теперь у России есть царь, и я могу с легким сердцем отойти». Пропел: «Ныне отпущаеши раба Твоего» – и умер. Афонские старцы принимали у себя Президента и узрели в нем Царя. «Теперь, говорили они, у России есть царь, он вернет России былое величие, восстановит ее пределы, утвердится на Босфоре и Дарданеллах, освободит из плена Великую Софию Константинопольскую. Его радениями, с Божьим покровительством, свет православия просияет по всей земле. Церковь молится о нем и ждет часа, когда в Успенском соборе Кремля Патриарх венчает его на царство».
Апогей романа и его финал чем-то напоминает финал набоковского «Приглашения на казнь». Полуверцев поднимается во весь рост, ломает сценарий Моргулиуса и вместо того чтобы включиться в оцифровку Президента, стряхивает морок наведенной цифровой реальности и переходит в инобытие, возвращаясь к своему Небесному Отцу (сливающемуся в его сознании с погибшим отцом земным). Цифровики в ужасе растворяются, их призрачная сущность оказывается иллюзией.
Однако перелистнув последнюю страницу, читатель остается в этом измерении бытия, где продолжается борьба традиционного человечества с теми, кто пожелал усмирить метафизику Слова как источник «греха», «хаоса», «фальши», «злодейства». Подобно Великому Инквизитору Достоевского Моргулиус у Проханова мнит себя избавителем человечества от тягот и ошибок его истории. Бог-Слово рассматривается цифровиками как порча. Россия же как исповедница этого Бога – мучитель всего мира, помеха для его нормального развития: «Спящая Россия – это идеал человечества. Когда мы «оцифруем» Россию, мы сделаем все, чтобы она не просыпалась. Пусть себе спит, видит великие сны, а мы станем строить нашу Цивилизацию Цифры».
Таким образом, философское прочтение нового романа Проханова позволяет сделать вывод: перед нами драма, в которой Цивилизация Слова и Совести противостоит Цивилизации Цифры и Расчета. Россия же – поле битвы двух этих цивилизаций, поле, где скрещиваются идеалы Двоицы и Троицы, Цифры и Слова, где силы соблазна и предательства пытаются опрокинуть силы преданности и верности своему Богу-Слову.
[1] Канафьева В.В. Язык и время: философско-онтологический анализ. – Саратов, 2006.
[2] Подробнее см. об этом в работе автора очерка «О главном труде Владимира Лосского (Лосский и Мейстер Экхарт) – в: Аверьянов Виталий. Крытый крест. Традиционализм в авангарде. – М., 2015. – С. 51-58.
Журнал «Изборский клуб» № 10, 2017.
