18 (30) июля 1863 года Петр Валуев, занимавший тогда пост министра внутренних дел Российской Империи, разослал в Киевский, Московский и Петербургский цензурные комитеты предписание о запрете печати религиозной и учебной литературы на малороссийском наречии – тот самый Валуевский циркуляр.

Жажда реванша

Документ сразу же вызвал негодование либеральных кругов, в советское время его объявили одним из инструментов превращения России в «тюрьму народов», а нынешние необандеровцы рассматривают его как вопиющий случай украинофобии.

Совсем немногие задумывались над истинной причиной появления Валуевского циркуляра, хотя для этого требуются всего лишь элементарные познания в отечественной истории. Обратите внимание на год принятия документа – 1863: в те дни в Царстве Польском и ряде других западных губерний России бушевало Январское восстание, поднятое реваншистски настроенной шляхтой. Те, кто грезил воссозданием Речи Посполитой, стремились вернуть расположение к себе православного крестьянства, некогда находившегося под польским владычеством Малой и Белой Руси, и широко применяли для этого столь популярные ныне технологии «мягкой силы».

Обратимся к совсем недавнему прошлому, когда депутаты Верховной Рады от националистических партий на протяжении пары десятилетий с удовольствием отдавали «регионалам» и прочим своим молившимся золотому тельцу оппонентам стратегически важные экономические комитеты парламента, но изо всех сил держались за вроде бы малозначительные культуру и образование. Результат такого подхода мы все увидели на рубеже 2013 – 2014 годов: воспитанная в соответствующем духе молодежь стала движущей силой неонацистского шабаша. Эти парламентарии-националисты хорошо знали свое дело: у их пращуров в XIX веке были очень хорошие учителя.

После разделов Речи Посполитой, на территориях, вошедших в состав России, польская шляхта была приравнена в своих правах к русскому дворянству и в числе всего прочего получила доступ к высшим государственным постам. Достаточно вспомнить, что кресло сенатора занимал автор знаменитого полонеза Михал-Клеофас Огинский, генеральские погоны носили один из лидеров Белого движения Владимир Май-Маевский и увековеченный в топонимике Арктики выдающийся полярный исследователь Андрей Вилькицкий.

Тем не менее не все шляхтичи стремились воспользоваться предоставленными им правами: более того, некоторые из них, обуреваемые воспоминаниями о былом величии, страстно желали устроить смуту. Однако бунтовать против сильной власти при помощи оружия было бессмысленно, поэтому требовалось заручиться самой широкой поддержкой в обществе, чтобы тем самым вынудить Государя идти на постоянные уступки. Расчет был простой: не зря же сказано, что, уступая, нельзя остановиться. Вот для этого и были задействованы все имеющиеся в распоряжении шляхты арсеналы «мягкой силы».

Шляхтичи «вдруг» внезапно воспылали любовью к тем, кого они еще вчера ни в грош не ставили. Среди них приобрело популярность движение так называемых «хлопоманов»: у экстравагантных юношей стало модным наряжаться в одежду малороссийских крестьян, а их отцы заводили себе «казачков» – камердинеров, носивших костюмы времен Запорожской Сечи. В польской литературе первой половины XIX столетия сложилась «украинская школа», воспевавшая предателя Ивана Мазепу и русофобствующего мятежника Устима Кармалюка, а также породившая многие популярные сюжеты современной украинской литературы, как ту же легенду про запорожского атамана Вернигору.

Поэт и лютнист Томаш Падура вместе со своими единомышленниками создал в Киевской губернии школу странствующих певцов и сочинил для ее учеников репертуар, часть которого не утратила популярности и в наше время. Опасность всего этого культуртрегерства заключалась в том, что в русском обществе того времени Польша считалась второй законодательницей моды после Франции: излишне объяснять сколь мощным инструментом влияния на умонастроения являются гламурные тренды, а также то, насколько с ними трудно бороться. Кроме того, через культурное пространство шла установка соответствующих «заявочных знаков» и в сознании людей, и на карте с целью ее последующего перекраивания.

Иезуитское просвещение

Нет более дальнобойного орудия «мягкой силы», чем образование. Это реваншисты понимали очень хорошо, тем более что Польша была одним из крупнейших университетских центров Восточной Европы. Отметим, что при польском владычестве возникла знаменитая Киево-Могилянская академия, и по ее образцу, и с участием ее профессуры позднее в Москве создали Славяно-греко-латинскую академию – первый университет в России. Многие интеллектуалы с польскими корнями, такие, как Феофан Прокопович, имели огромное влияние при русском императорском дворе, и, кстати, их роль еще нуждается в объективной оценке: со столь колоссальным вредом русскому православию, какое при помощи той же «мягкой силы» нанес ему «просвещенный XVIII век», с трудом могут сравниться даже масштабные антирелигиозные кампании ХХ столетия.

Далеко не все представляют, что численности монашества, которая имелась в РПЦ на момент воцарения Петра I, удалось достичь только к 2000 году, а принятие послушником пострига по законам Российской Империи было возможно только при открытии вакансии в штате монастыря. В результате такой политики после присоединения польских земель численность католического монашества в России превышала численность монашества православного, также совершенно непропорциональным конфессиональному составу оставалась численность католических и православных священников, и таковой ситуация оставалась вплоть до мятежа декабристов.

Католическое духовенство, преимущественно польское по своему национальному составу, получило широкие возможности для реализации своих планов в сфере образования. Известно, что родители Пушкина собирались отдать будущее «солнце русской поэзии» в иезуитский коллегиум, и только открытие Царскосельского лицея, к превеликому счастью для Отечества, изменило их планы и сохранило национального гения для России. Иезуитов принято рисовать злейшими врагами просвещения, реакционерами и мракобесами. Это далеко не так: они высоко ценили научные знания и умели их преподнести как никто другой.

Орден мог похвастаться лучшей в мире системой образования вплоть до середины XIX века, а многие монахи конгрегации, такие, как археолог Пьер Тейяр де Шарден и астроном Анджело Секки, составили гордость мировой науки. Но при этом они очень хорошо «промывали» своим воспитанникам сознание, превращая их в людей, до конца верных Святому Престолу. Не зря вскоре после мятежа декабристов царским указом иезуиты были изгнаны из России.

Аналогичная картина прослеживалась и в светском образовании. Яркий пример – член Государственного совета, сенатор, действительный статский советник, граф Северин Потоцкий в 1803 году стал первым попечителем Харьковского учебного округа и оставался в этой должности на протяжении полутора десятилетий. Именно благодаря этому человеку основанный спустя пару лет после его назначения Харьковский университет стал центром вначале пропольских, а позже украинофильских настроений.

Мягкий вердикт

Стараниями ставленников Потоцкого деканом историко-филологического факультета вскоре становится рьяный украинофил Петр Петрович Гулак-Артемовский, по чьей инициативе была учреждена кафедра польского языка, и начал издаваться с 1825 года «Украинский журнал». Декан по совместительству являлся еще и профессором русской истории, а его учениками были уроженец Ярославля Измаил Срезневский и внебрачный сын воронежского помещика Николай Костомаров. Оба они очень скоро приобщились к украинофильству: Срезневский вскоре продолжил растить новые поколения украинофилов в своей alma mater, а Костомаров написал и опубликовал диссертацию «О значении унии в западной России».

Ее содержание возмутило местное церковное начальство, подавшее жалобу в Священный Синод, который, в свою очередь, передал дело в ведение Министерства народного просвещения. По результатам экспертизы, которую проводил один из крупнейших русских историков того времени Николай Устрялов, диссертацию изъяли и уничтожили. Зато все наказание для Костомарова заключалось в требовании сменить тему исследования, что и было сделано. Причиной столь мягкого вердикта стало то, что Петр Гулак-Артемовский к тому времени был избран ректором Харьковского университета.

Вскоре после успешной защиты уже новой диссертации, посвященной на этот раз малороссийской этнографии, Костомаров становится профессором русской истории в Киевском университете, где, помимо чтения лекций, еще и возглавляет подстрекавшееся шляхетскими реваншистами подпольное Кирилло-мефодиевское общество. Впрочем, музыка играла недолго: одного из студентов жутко возмутило украинофильство преподавателя, который за это был сослан в Саратов.

Касательно Кирилло-мефодиевского общества: другой его активист – Пантелеймон Кулиш – разработал современный украинский алфавит – «кулишовку», написал буквари «Азбуку» и «Граматку», а также перевел Библию на украинский язык. Перевод получился скандальным: от одной только фразы «Хай дуфае Сруль на Пана» – «Да уповает Израиль на Господа» несло таким ужасающим полонизмом, что царским цензорам не составило труда понять, откуда растут ноги у толмача.

К середине 1850-х годов идея издания литературы для начальных школ на языках и наречиях народов, населявших Российскую Империю, прочно овладело умами не только либеральной общественности, но и значительной части чиновников. Здравое зерно в этом имелось: обучение на родном языке в младших классах способствует лучшему усвоению материала и способствует безболезненному переходу на государственный язык в старших классах. Столь же полезным является и перевод духовной литературы: важно, чтобы человек понимал суть молитвы, а не заучивал непонятный ему набор слов на чужом языке. Однако этим попытались воспользоваться враги России, превнося в тексты этих изданий вредоносные идеи.

«Враждебных к России и гибельных для Малороссии…»

В СССР и на Украине Валуевский циркуляр критиковали по принципу: «Не читал, но осуждаю!». Документ объявили ярким примером великодержавного шовинизма, однако преподносили его полностью вырванным из исторического контекста. Сам контекст тоже замалчивали: Январское 1863 года восстание в Польше объявлялось национально-освободительным и направленным против самодержавия. Понятно, что в таком случае любой нормативный акт, принятый ради защиты информационного пространства, мог рассматриваться исключительно как исчадие мракобесия и реакции.

Хотя на самом деле вердикт Петра Валуева был чрезвычайно мягким: «Сделать по цензурному ведомству распоряжение, чтобы к печати дозволялись только такие произведения на этом языке (имеется в виду малороссийское наречие. – прим. автора), которые принадлежат к области изящной литературы…». То есть, запрет не коснулся художественных произведений, составлявших в то время основную массу печатной продукции. Тем более что изящная словесность на местных наречиях никогда не была чем-то противоестественным: взять хотя бы устное народное творчество, которое в те годы активно записывалось и издавалось.

Вместе с тем Валуев однозначно дает понять, где надо искать корни украинофильства: «Явление это тем более прискорбно и заслуживает внимания, что оно совпадает с политическими замыслами поляков и едва ли не им обязано своим происхождением, судя по рукописям, поступившим в цензуру, и по тому, что большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков…».

Для сравнения: в соседней Белоруссии польское влияние было еще большим, и, чтобы убедиться в этом, достаточно просто детально ознакомиться с биографиями большинства белорусских писателей. Недавно, например, перечитывал в оригинале повествующую о судьбе мелкопоместного шляхтича поэму «Кепска будзе», принадлежащую перу классика белорусской литературы Франциска-Бенедикта Богушевича, и дошел до строк, где он вспоминает о своих безвременно умерших родителях: «Гадкоў за тры пацягнулі, / Ў марцы і ручанькі згарнулі…». Тут же машинально задался вопросом: «Ну чаму, чаму ў марцы?». Ведь март по-белорусски – это «сакавік»…

Ответ нашелся чуть позже в биографии белорусской поэтессы Зоськи Верас: «Как и в большинстве дворянских семей Белоруссии, дома у девочки разговаривали по-польски…». Хотя мог бы и своим умом додуматься: Франциск-Бенедикт – настолько исконное белорусское имя, что дальше некуда. Впрочем, в отличие от Малороссии, успехи сепаратистской проповеди в Белоруссии были более чем скромными: там основная масса крестьянства идентифицировала себя как «тутэйшие» – «здешние», и ни с какими выходящими за пределы малой родины масштабными проектами, вроде реванша Речи Посполитой, иметь дела не желала.

Но вернемся в Малороссию. Валуев в своем циркуляре предупреждал не только о пагубности украинофильских идей, но и о том, что их воплощение в жизнь обернется катастрофой. Ему слово: «Большинство малороссов сами основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, испорченный влиянием на него Польши. Лиц того кружка, который усиливается доказать противное, большинство самих малороссов упрекает в сепаратистских замыслах, враждебных к России и гибельных для Малороссии…».

Некуда свернуть

Задумаемся над словами о сепаратистских замыслах, «враждебных к России и гибельных для Малороссии…». Мудрый государственник Валуев прекрасно понимал, чем грозит их реализация. Это раскол русского народа вследствие того, что часть русских убедят принять иную идентичность. Принятие иной, привнесенной извне идентичности – это война: малороссы окажутся нужны польской шляхте исключительно как пушечное мясо, и убивать им придется своих же братьев. И то, что малороссы в большинстве своем полягут на поле брани, для реваншистов автоматически решало вопрос зачистки территории от неугодных и расширения жизненного пространства – того самого, которое в Смутное время начала XVII века чуть было не стало трофеем польской короны.

Увы, но на Украине всего этого так и не смогли понять. Как не смогли понять и то, что самой Украине в противостоянии Запада с Россией уготована роль страны-камикадзе. Можно ли надеяться на прозрение украинцев, хотя и запоздалое? Надеяться-то можно, только что это даст, когда свернуть с пути к погибели уже некуда?