Однажды в духовной семинарии мне поставили в расписание факультативное занятие. Можно было отвлечься от строгих правил языка, от суровой грамматики и поделиться со студентами чем-то сокровенным — тем, что когда-то для себя открыл и о чём теперь непрестанно размышляешь.
Я принёс с собой книгу очерков Михаила Чванова и предложил семинаристам вместе почитать её. Теми голосами, которыми я привык слушать псалмы и акафисты, зазвучали слова писателя. Они были настолько мелодичны, размерены, весомы, что, казалось, автор пишет не просто на русском, а на каком-то особом языке, который был понятен всем славянам в ту пору, когда они ещё оставались едины, когда ещё не разошлись на восток, юг и запад: «В нас всё меньше внутреннего устроения, его нам упорно пытаются заменить чужим, с которым мы перестаём быть русскими людьми. Искать Икону нужно, прежде всего, в себе. И чем больше людей найдёт Её в себе, тем скорее Она вернётся…» — читали мы о Табынской иконе Божьей Матери.
«Понятие «русский» — не понятие крови, тем более что в нашей крови чего только не намешано, а отношение к Отечеству. Великая русская семья — пример тому», — читали мы об Аксаковых.
«У всякого человека есть совесть, только у одних она спит или убита, у других — она объёмнее человека, в котором зародилась или которого для особой цели выбрал Бог, или наказал ею, потому что нелегко с ней жить, потому что она становится совестью и тех, в которых она чуть теплится», — читали мы о Валентине Распутине.
Эти слова и это чтение породили одновременность всего: не было ни прошлого, ни настоящего, ни грядущего. Время не тянулось и не летело. Ты не томился в ожидании и никуда не спешил. Времени просто не существовало. Ничего не старело, не ветшало, всё было нетленно.
Подобное я раньше переживал только в храме на молитве и в уфимском доме-музее С. Т. Аксакова, охранителем которого стал Михаил Чванов. Я люблю ходить с ним по комнатам музея и каждый раз примечать что-то новое, — то, что, может быть, проглядел, упустил, не осмыслил прежде. Здесь соединились все спасительные смыслы нашей жизни: семья, труд, слово, природа, память, вера. Здесь будто перечитываешь «Семейную хронику», «Детские годы Багрова-внука», сказку ключницы Пелагеи.
Порой кажется, что Михаил Андреевич заведёт тебя в потаённую комнату, доступную немногим, отдёрнет плотную завесу — и всё кругом озарится неземным сиянием. То ли негасимая свеча, то ли перо светоносной птицы, то ли алый закат самого долгого летнего дня. Глаза немного привыкнут к сиянию, присмотришься и разглядишь Аленький цветочек. Тот самый, что обращает страх в любовь, отчаяние — в надежду, ночь — в утро. Корни его не уходят в землю: они переплетаются с корнями слов, с древними преданиями, с голосами сказительниц. Бутон его — раскрывшаяся тайна, свидетельство о мире, где одолены горе и смерть.
Охранитель музея, как родниковую воду, пригоршней зачерпнёт это сияние, перельёт в твою ладонь и скажет: «Неси в свой дом, неси в свой край — умножай свет». И ты понесёшь, как Пасхальный огонь, укрывая от буйных ветров и недобрых глаз. Чванов раздаст этот родниковый свет по всей России, подарит его белорусам, сербам, болгарам, сирийцам. Соберёт огромную семью Аленького цветочка, для которой и целой Евразии будет мало.
«Евразийство — это Аксаковы», — скажет Чванов. Не география, не история, не этнология, а «любовь русского народа к всечеловечеству». Это мечта о всеобщем благоденствии, единая историческая память обо всём благом, созидательном, об ответственности друг за друга. Мечта воплотилась в Аксаковском празднике, что несколько десятилетий проводит Чванов в Уфе, куда съезжаются «вси языцы». Писатели и актёры, учителя и библиотекари, производственники и военные — все приходят с державным делом в Аксаковские места, приходят, как под Покров Богородицы.
Её Табынскую икону Чванов много лет ищет на разных путях и перепутьях. Он изучил каждый шаг войска атамана Дутова, унёсшего с собой святыню, не упустил ни одного свидетельства, ни одного воспоминания, ни одного пророчества об иконе. Но без воли Божьей, без чуда все усилия человеческие бесплодны. Может быть, однажды в дивном сне, Чванов, как лампаду, поднесёт к иконе Аленький цветочек — тёмный лик озарится, и небесные очи Богородицы подскажут тот храм или тот дом, где хранится «всего мира Надежда и Утешение».
Семинаристы читали книгу, а я представлял себе крестный ход, в котором Михаил Чванов несёт Табынскую икону Божьей Матери, а помогают ему те, чьи озарённые лица так напоминают Вячеслава Клыкова и Валентина Распутина, Павла Флоренского и Владимира Даля, отца и сыновей Аксаковых. Они проносят икону над коленопреклонённой, молящейся евразийской семьёй.
