Редакция интернет-журнала «Мир шиизма» взяла большое эксклюзивное интервью у одного из самых известных российских интеллектуалов — философа, политолога и лидера Международного евразийского движения Александра Гельевича Дугина. В беседе с нами профессор Дугин рассказал о своём многотомном труде под названием «Ноомахия», один из томов которого посвящён Ирану, раскрыл своё видение шиизма и имамата, высказал мысль о близости традиции Ахль аль-Бейт российскому менталитету и поделился впечатлениями о своём визите в Священный Кум.
— Для начала нам хотелось бы поговорить о вашем opus magnum — многосложном и фундаментальном труде под названием «Ноомахия». Один из томов («Ноомахия. Войны ума. По ту сторону Запада. Индоевропейские цивилизации: Иран, Индия») вы посвятили Ирану и шиизму. Расскажите нашим читателям о содержании этого тома, его концепции, идее, цели, о том, какую роль в нём играет шиизм?
— Смысл проекта «Ноомахия» в том, что он представляет собой философское, историческое и культурологическое обоснование множественности цивилизаций. Это очень важный принцип, потому что Запад рассматривает историю однополярно: что существует западноевропейская цивилизация, чья логика отражает универсальные законы для всего человечества. На этом строится теория прогресса, и, одновременно, колониализм — американский, европейский — и тот однополярный мир, современные западные доминации, которые являются всеобщим фактом. И здесь как раз моя задача заключалась в том, чтобы показать абсолютную неадекватность такого подхода, и наличие совершенно самостоятельной цивилизационной модели в разных культурах за пределами Запада. То есть я, конечно, разбираю и западные культуры (это значительная часть труда, несколько томов), но одновременно я показываю, что сам Запад неоднороден. Это первое. Во-вторых, по ту сторону Запада существуют другие цивилизации, культуры, обладающие собственной истиной, которые не просто движутся в том же направлении с другой скоростью, но движутся с другой скоростью в другом направлении. И вот в этом отношении, наряду с западноевропейской цивилизацией, я рассматриваю отдельно цивилизации границ, то есть те цивилизации, которые сформировались вокруг западноевропейского мира: к ним относится турецкая, русская, семитская и американская цивилизация, потому что в них тоже было очень много самобытного, хотя и пересекающегося с Европой. И несколько томов посвящены тому, что я называю вообще незападной цивилизацией — «по ту сторону Запада». И вот к этим лежащим «по ту сторону» внезападным цивилизациям я отношу, в частности, древнейшие цивилизации Ирана и Индии, индоевропейские, а также другие не индоевропейские, такие как китайская, тихоокеанская, доафриканская цивилизации и т. д. Всему этому я посвящаю отдельные работы.
И вот одна из этих книг посвящена иранской цивилизации и шиитскому исламу, который, с моей точки зрения, больше всего отражает сам дух Ирана поздней эпохи. И моя главная цель в этой книге была показать абсолютную логическую законченность иранской истории, что на самом деле история Ирана — это не совокупность неких случайных событий, что иранская история представляет собой развёртывание некоего общего фундаментального плана, иранской идеи или, можно сказать, «иранской вещи», «res iranica», как говорил Анри Корбен, которого я глубоко уважаю и во многом следую за ним в своих работах… Вот эта «иранская вещь» — это своего рода парадигма иранской культуры, которую я вижу в древних временах и эпохах: в зороастрийском Иране и в исламскую эпоху, когда Иран был исламизирован, и вплоть до настоящего времени. Моя задача была показать, что является непрерывным, постоянно присущим на всех этих столь различных исторических эпохах.
И последнее, что очень важно отметить: в своей работе я опираюсь на предложенную в моих трудах теорию «трёх логосов». На самом деле любая культура, религия, искусство, даже политика могут быть прочтены с точки зрения «трёх логосов»: логоса Аполлона, логоса Диониса и логоса Кибелы. Грубо говоря, это выглядит следующим образом: модель «сверху-вниз» — это логос Аполлона, модель «центр—периферия» — это логос Диониса, и логос Кибелы, или материалистический логос, — это модель «снизу-вверх». Забегая вперёд, сразу можно сделать вывод, что иранская культура в этом смысле является чисто аполлонической — это смысл иранской идеи, которая — до шиизма, то есть до и после исламских завоеваний — одна и та же, несмотря на различие формы. Это идея превосходства неба над землёй, войны героического небесного начала с сатаническим земным, и борьба сынов Света с сынами Тьмы. Вот эта модель, которая прослеживается во всех эпохах вплоть до современной шиитской эсхатологии ожидания Махди, который тоже вписывается в эту структуру восстановления справедливости сил света над преобладающими в какие-то периоды силами тьмы.
— То есть вы считаете, что шиизм для Ирана — явление естественное, и что он рано или поздно всё равно бы там прижился?
— Вот смотрите, моя идея такова, что есть то, что можно назвать «иранской идеей» или «иранской идентичностью» — это некая «res iranica», которая прослеживается от древних доисламских, совсем архаических времён вплоть до нашего времени. Поэтому на самом деле разные культурные формы — это разные редакции этой идентичности. До того как Иран стал уже таким решительно шиитским, он в значительной степени был территорией распространения суфийских моделей; сама исламская философия на самом деле была создана иранцами. Соответственно, и шиизм в рамках джафаритского мазхаба лучше, чем остальные направления в исламской традиции, соответствует этому иранскому духу. Но, подчёркиваю, шиизм просто оптимально этому соответствует, и шиитская метафизика, особенно линия философии Ишрака или Хайдара Амули, Муллы Садры, вообще шиитско-иранская мысль точнее всего этому соответствует.
Но на самом деле, конечно, иранская идентичность шире, чем шиизм — она может включать в себя и неисламские формы мышления, неисламскую философию, а также нешиитскую. В частности, разнообразные формы среднеазиатского суфизма и исламской философии, которая в значительной степени была создана иранскими фарсоговорящими авторами — это тоже неотъемлемая часть иранской идентичности.
— Александр Гельевич, в своих работах вы часто говорите об эсхатологии, о конце истории. Какую роль вы придаёте шиизму, и, особенно, личности Имама Махди в этой перспективе? И считаете ли вы возможным некий эсхатологический союз между христианами и шиитами в борьбе с Даджалем (Антихристом)?
— Да, конечно, это мои глубочайшие убеждения, которые я впервые совершенно чётко и ясно изложил ещё в конце 80-х. Даже во второй половине 80-х годов я написал ряд текстов на эту тему о необходимости эсхатологического альянса между двумя типами культур ожидания. Этот термин — «фарханге ентезор» («культура ожидания») — подсказал мне в Куме, в Иране, один из ведущих аятолл современного Ирана, когда говорил о том, что является самой последней истиной современного иранского общества — это культура ожидания, это ожидание Махди, это эсхатологическое предвкушение радикального изменения самих онтологических основ современного мира. Для православного человека это теснейшим образом связано с христианским и мессианским комплексом. Не просто с ожиданием Второго пришествия Христа, но творением христианского мира в условиях тёмных времён. И вот этот эсхатологический настрой — духовно, концептуально, парадигмально, стилистически — объединяет православных христиан и мусульман-шиитов. Это не значит, что другие христиане или другие мусульмане должны быть исключены из этого альянса — все те, которые понимают остротой этой культуры ожидания, и кто способен считать смысл современности в этой эсхатологической оптике (а по-моему, это единственное возможное прочтение современности как последняя битва сил Даджаля с силами Махди и Христа), то вот тот, кто способен, он может спокойно примыкать к этому альянсу. Такие силы есть, и они широко представлены.
Но я всё-таки убеждён, что это духовный альянс, это созвучие, это симфония между шиитской иранской эсхатологией, и, расширенно, исламской эсхатологией и православной эсхатологией. Это важнейший завет. И я вижу, что эта религиозная идея проявляется сегодня в геополитическом смысле.
Сегодня мы, русские, с шиитами — не только две уважающие друг друга древние цивилизации, — но мы соратники по оружию, мы на одной стороне баррикад в Сирии. Фактически ливанская «Хезболла», иранские и русские военные находятся сегодня в Сирии по одну сторону баррикад, ведя свою войну с Даджалем.
Так религиозные и эсхатологические темы приобретают на наших глазах откровенное геополитическое выражение, и если сейчас это время ещё не наступило, то вот-вот наступит. Без учёта глубинной эсхатологии события новостного выпуска будут просто непонятны: кто с кем воюет, почему воюет, что означает то или иное дипломатическое или даже экономическое соглашение? Поэтому, я полагаю, что эсхатология — это не только вопрос теоретиков, отвлечённых богословов — это вопрос сегодняшнего дня и совершенно минимальной компетентности в интерпретации политических событий.
— Вы коснулись такого общего для нас принципа, как «концепция ожидания» (Имама Махди или Иисуса Христа). Но есть и другой принцип, который роднит шиитов и православных — это концепция мученичества, необходимость соблюдения траура (по страданиям Христа, по убийству Имама Хусейна, да будет мир над ними обоими). То есть шиизм и православие — это скорее «религии печали», чем «религии радости» в таком либеральном смысле. Вы согласны с подобным утверждением?
— Да, совершенно верно. Сама стилистика того, что можно назвать «циклом оккультации», циклом сокрытия, гайба, в которой живут шииты, — это очень безблагодатное время, которое надо пережить, время, в которое мы проигрываем. Для христиан это очень понятно: христианская церковь стоит на опыте мучеников, на опыте тех, кто проиграл — фактически наш Бог был распят. И для нас сострадание Богу и личное страдание — это часть нашей религиозной культуры. Шииты в этом отношении очень нам близки. То есть это как раз культура ожидания, я совершенно с вами согласен. Вот чёрный цвет шиизма и чёрный цвет христианского монашества — это культура сострадания и страдания, из которой рождается героизм и самопожертвование, а также верность тем, кто проиграл, и это — фундаментальная вещь. Те, кто были унижены, те, кто были распяты, те, кто стали мучениками, те, кто проиграли якобы битву за земное царство — они же являются истинными властителями. Вот эта оппозиция временной власти дьявола на земле и финальная победы сил Света — она и роднит христиан и шиитов.
— Это красиво звучит, мы понимаем, что это так, но насколько это реально в нынешней российской действительности?
— Несколько последних столетий мы жили в условиях грубого материализма, колониализма, когда всё решалось оружием, экономикой, когда геополитическое объяснение истории доминировало и, казалось, что в XX веке религиозные темы мотивации вообще должны были уйти на задний план и давно исчезнуть. И, тем не менее, мы видим, Великую июльскую революцию в Иране, когда именно религиозные идеи восторжествовали, и аятолла Хомейни предложил совершенно консервативно-революционную повестку дня, вернув религиозно-теологические мотивы в центр политики. Но мы видим нечто подобное и в России, где всё происходит немножко по-другому. Если 20—30 лет назад было смешно говорить о каких-то религиозных мотивах тех или иных военных действий, о заключении тех или иных союзов или того или иного дипломатического и стратегического альянса, и мы бы сказали: «Ну что вы говорите, какую-то чепуху просто: всё определяет материя, природные ресурсы, экономика!», то сегодня, когда мы говорим о нашей идентичности, когда в концепции национальной безопасности включено понятие превосходства духовного над материальным, конечно, говорить об эсхатологии и о религиозных мотивациях уже вполне уместно.
Для нас, верующих людей, это всегда было уместно: мы всегда знали, что само отвлечение от этой духовной проблематики в пользу грубого материализма — это на самом деле уловка дьявола, что на самом деле никакой самостоятельной материи, самостоятельного материализма не существует! Существует дьявол, шайтан, Даджаль, который заставляет нас отвлечься от духовного и переоценить материальное, но это как раз и есть подтверждение важности и центральности нашей борьбы с ним — с дьяволом и с Даджалем — во всех сферах, и, в первую очередь, — в личной. Это, как мусульмане говорят, «большой джихад», который ведётся с собственными грехами и пороками. Но есть и «малый джихад» — это борьба с политическим воплощением зла. И этим политическим воплощением зла, для нас, православных русских людей, является либерализм, Запад, Америка и американская гегемония. То есть на самом деле та идеология, которая отказывается от традиций, от священства, от вертикального измерения, то есть «логос Кибелы», как я его называю. Поэтому эта великая борьба титана Мафия, борьба богов и могущих земли, борьба Аполлона и Кибелы, борьба светлого небесного начала и восставших подземных могуществ — это то, в чём мы живём, и то, что объясняет самые обычные вещи.
— Легко ли они объясняются?
— Вы знаете, как ни странно, очень легко. Казалось, что материализм давно, ещё до революции, захватил сознание российского общества. Это так, но это очень поверхностно и при первом серьёзном испытании этот материализм просто сдули, как будто его и не было. И, соответственно, в тот же самый советский период открылась как форма некоторого специфического, пусть очень где-то парадоксального, кроваво-еретического, если угодно, но именно идеализма. И на самом деле вся эта система материалистического объяснения истории в марксисткой догматике, которая вбивалась буквально физически, с пытками, с насилием, с миллионами жертв — она исчезла в одно мгновение. Поэтому, я убеждён, что чем дальше, тем больше духовные аргументы, эсхатологический анализ и обращение к священной традиции будет приобретаться и повышать своё значение во всех наших обществах. В Иране — это факт. И это становится большим фактом в России и среди западных элит: обратите внимание на влияние протестантской эсхатологии на внешнюю политику США — оно огромно.
— Какая, на ваш взгляд, версия ислама, шиитская или суннитская, имеет большее отношение к традиционализму?
— Поскольку я говорю со стороны, то здесь есть субъективные факторы. Мне очень близок шиизм, я чувствую его для себя просто внутренне родным, но я православный человек, если угодно, абсолютно убеждённый православный фундаменталист, и для меня истина — только христианство, только Христос и только православная вера. Но при этом, если говорить за пределом православия, то мне чрезвычайно внутренне, если так можно сказать, с точки зрения религиозного стиля, очень близок шиизм. Во всех отношениях он близок, может быть, такому духовному внутреннему средоточению, мистицизму, который тоже очень свойственен русским людям. Поэтому шиизм в этом отношении есть нечто чрезвычайно захватывающее, увлекательное, глубинное, и это моя личная позиция. При этом не менее глубокими являются духовные суфийские толкования ислама. И если говорить о том, что мне ближе, суфизм или шиизм, то я не знаю — они оба для меня чрезвычайно интересны. Такие фигуры как Ибн Араби или Мулла Садра, которые объединяют и то, и другое, чрезвычайно мне близки.
Конечно, в современном исламе есть салафитское движение, которое как раз жёстко направлено и против суфизма, и против шиизма, и против христианства, и против того, что можно назвать тант, то есть традиционализма. Не скрою, у меня к этому течению существует глубокое, мягко говоря, непонимание. Я не вижу в нём ничего, и, более того, мне кажется, что этим очень легко манипулировать.
Если мы исключаем духовное эсхатологическое измерение из религии, его философскую и теологическую подоплёку, и оставляем только формальные предписания, то мы выхолащиваем всё содержание религии.
Религия становится неким формализмом или даже материализмом, протестантизмом, поэтому мне это направление не кажется традиционным. Более того, мне оно кажется в значительной степени инструментальным и используемым как раз врагами традиций, то есть Западом. Это сплошь и рядом подтверждается разного рода политическими манипуляциями с так называемым «радикальным суннитским исламом». Поскольку, повторюсь, это не моя вера, о которой я могу что-то судить и говорить однозначно, мне это категорически не близко, и я не вижу суннитского традиционализма без суфизма. Я не понимаю, что это за «традиционализм» — его никогда, собственно, не было, а если и был, то в какой-то ранний период ислама, а истинную структуру этого раннего ислама сегодня уже не восстановить — потеряны все ключи. Это то же самое, что протестантская реформа, которая под предлогом возврата к изначальному христианству создала что-то невообразимое, некую искусственную, абсолютно пародийную реальность.
В современном фундаментальном суннитском исламе салафитского типа я вижу настоящую карикатуру на ислам и политическую инструментализацию. Если бы какие-то традиционалистские течения в рамках чистого суннизма и салафизма были, — я бы на них обратил внимание.
Знаете, ко мне иногда обращаются представители именно радикального ислама суннитского толка, которые приводят аргументы в пользу «традиционализма» своей позиции: я их выслушиваю, поскольку готов вести интеллектуальные беседы с самыми разными кругами; если они отвергают, по крайней мере, доминацию американизма, американскую гегемонию, либерализм, современный мир, если они стоят за сакральную традицию против современного модерна и постмодерна, то я готов с ними активно и открыто взаимодействовать. Но я пока ничего, кроме какого-то довольно прагматического аргумента почему нам с ними надо взаимодействовать, не услышал. Может быть, я плохо знаю эту тему. Опять же, я подчёркиваю, что не являюсь в данном случае последним специалистом: я плохо знаю современный суннитский ислам. Но то, что я вижу сегодня, мне напоминает какую-то зловещую карикатуру и объект манипуляции. Может быть, есть что-то ещё… Я бы с удовольствием с этим «чем-то ещё» познакомился.
Возвращаясь к книге «Ноомахия», иранское влияние на исламскую традицию, мне кажется, наиболее плодотворным из всех существующих влияний, и оно воплощено в двух направлениях: в шиизме и в суфизме, а также на пересечении шиизма и суфизма в исламской философии, которую в большинстве своём практически создали иранцы. За редким исключением, таким как Ибн Араби, остальные авторы были ираноязычными. Поэтому самое ценное, что я вижу в исламе, почти на сто процентов создано иранцами и воплощено в шиизме и в суфизме. Всё остальное то ли я не понимаю, то ли мне это предельно не близко. Я, кстати, допускаю, что, может быть, ошибаюсь: человек не должен переоценивать своих компетенций, но у меня вызывает глубокое восхищение философская мысль, метафизика шиитов и суфиев, которая мне близка и интересна. И не просто оставляет равнодушным, но представляется противоречивым, инструментальным и враждебным тот радикальный исламистский ислам, который требует уничтожить то, что, на мой взгляд, является в исламе наиболее ценным и представляет его основное ядро. Опять же, это взгляд извне. Поскольку речь идёт не о той вере, к которой я принадлежу, мои мнения могут быть исключительно консультативными.
— Да, но именно такой взгляд со стороны нам и представляется интересным. В связи с чем хотелось бы узнать ваше мнение о шиитской концепции святости и непорочности, о таких монументальных сакральных фигурах нашей традиции, как Имам Али и Имам Хусейн, да будет мир над ними обоими. Считаете ли вы их недооценёнными в исламской истории?
— Я имею представление о том, как складывалась модель шиитско-суннитского диалога с точки зрения интерпретации фигур. Та роль, которую шииты отводят Имамам, на мой взгляд, как раз очень созвучна тому, что можно назвать «мистической традицией», когда помимо буквальных, рациональных толкований, существует ещё такое понимание священной традиции, которое, по сути, открывает доступ за пределы формальной буквы, открывает дух традиции. Этот вопрос интерпретации, иджтихада, который связан с цепью святых Имамов в шиизме, на мой взгляд, является нервом исламской традиции.
Речь идёт не просто о великих личностях или каких-то «святых» — речь идёт о существах иного толка, в которых видовое общечеловеческое воплощено индивидуально.
Что такое «инсан аль-камиль» («совершенный человек»)? Как интерпретируется Имам в шиизме? Это не просто какой-то хороший или исключительный человек — это тот человек, в котором воплощено человечество, то есть это некий вид, который становится особью. И все мы особи, которые воспроизводят определённые части вида.
А вот есть или могут быть такие — и для шиитов это как раз святые Имамы, — которые воплощают в себе всё человечество; человеческое в них воплощено как таковое. Они — совершенные люди, поэтому к ним нельзя относиться просто как к людям — они представляют собой именно вид. И когда мы хотим обратиться к тому, что предшествует человеку, к его Творцу, наш голос, как особи, будет жалок, если мы не обратимся к Творцу через инстанцию человека как такового, а эта инстанция представлена в шиизме именно Имамами.
Те, кто отрицает роль и значение Имамов Али, Хусейна и других Имамов, на самом деле выказывает своё непонимание того, что такое совершенная человеческая природа. И тогда, когда они обращаются к Богу напрямую, от своего индивидуального начала, от своей особи, естественно, их обращение теряется, глохнет на периферии, потому что на самом деле Бог разговаривает только с человеком как с человеческой природой, как с видом, с совершенным человеком. Единственный способ по-настоящему духовного общения — это, безусловно, приближение к совершенному человеку.
— В данный момент наш проект работает над документальным фильмом о священном иранском городе Кум, и мы знаем, что вы приезжали несколько лет назад в этот духовный центр и даже посещали местные святыни, такие как молитвенный комплекс Имама Махди Джамкаран. Какими были ваши впечатления?
— Мы были там во время траура Фатимы, где всё было украшено чёрными знамёнами. Это удивительный город — Кум.
Я в восторге от такого рода городов-«платонополисов», в которых полностью торжествует духовное над материальным, где люди живут верой в священное. Этот город в каком-то смысле волшебный.
Мы посещали там и учебные заведения, и музеи с древнейшими текстами. В разговорах с аятоллами или при наблюдении за верующими в этом огромном комплексе у меня сложилось впечатление, что эти люди никуда не спешат, что они живут совершенно другой жизнью; у них существуют материальные заботы, но они не превосходят всё остальное.
Сам ритм, само сосредоточение Кума, его внутренняя жизнь течёт по совершенно другим законам, где священное, духовное, небесное, божественное является наиболее широко распространённым опытом, где всё в этом движется.
Это удивительное место, которое сопоставимо с Афоном, с монастырскими комплексами. Но такого целого города, в котором бы люди жили духовными проблемами, которые были бы первичными, вторичными, третичными и лишь потом, на четвёртом или пятом месте, шли какие-то материальные или политические вопросы, другого такого города в мире, наверное, трудно найти. Меня очень глубоко поразил этот настрой. Институты… Например, наличие Совета по духовной целесообразности, о котором мне рассказывали аятоллы в Куме. Это блестящая вещь. Принимается множество законов и решений, и их лоббируют, продвигают, реализуют. Все люди всегда заинтересованы. В светском мире не может быть незаинтересованных. Отсюда частичность, субъективность, некоторая пристрастность любого решения, любой инициативы. И идея того, что существует некий город или некая инстанция, населённая людьми, в которой глубоко безразличны все материальные, хищные, ежеминутные проблемы, которые совершенно свободно могут вынести своё суждение относительно целесообразности того или иного решения, закона — меня эта идея подкупила. Это прекрасный город, прекрасный мир, прекрасная шиитская цивилизация, которую необходимо отстоять, не потерять, не поддаться. Сейчас вот сняли санкции, и многие в Иране радуются… Может, это и неплохо, но, с другой стороны, всё это второстепенно. Если иранцы потеряют свою идентичность, ничто их не спасёт — они разложатся в два счёта. И, наоборот, они останутся великим народом и великой культурой, если будут держаться своей духовной традиции.
