Сейчас Александр Андреевич Проханов, мой близкий и добрый друг, на мой взгляд крайне уместно и в высшей степени актуально поставил в центре внимания в серии своих фильмов и своих работ и исследований проблему русской мечты. На само деле тема обширнейшая, огромная, он провозгласил необходимость создания «Академии русской мечты», мне это всё чрезвычайно нравится, и я хотел бы пояснить, почему именно эта тема вызывает у меня интерес и глубокую солидарность.
Во-первых, с одной стороны можно сказать, что русские всегда искали идею, русский логос, и три моих тома последних Ноомахии, очень масштабных, посвящены русскому логосу. Это тоже часть процесса, русской мечты, они очень созвучны во многом, и вообще, русская философия постоянно возвращается к проблеме русской идентичности. Кто мы, чем мы были, кем мы хотим быть, а мечта это пожелание быть тем, кем мы хотим быть, может быть тем, кем мы есть, или, может быть, тем, кем мы, наоборот, не есть, это всё требует более внимательного изучения. Но в любом случае на каждом культурном и историческом этапе следует обновлять этот вопрос о нашей идентичности. Это очень полезно, и для этого стоит подыскивать новые слова.
В принципе, конечно, могут сказать, что это калька с «американ дрим», с американской мечты, или калька с китайской мечты, потому что китайцы сделали сегодня этот принцип частью своей социальной программы, в общем, тоже ориентируясь на Америку, но, тем не менее, выбор слова, подчас, чрезвычайно важен. И вопрос о русской идентичности как вопрос о русской мечте никто никогда ранее не формулировал, по крайней мере, не ставил в центре внимания.
Соответственно, сегодня это очень актуально, потому что это вопрос не о «русской партии», не о национальной идее, на которую уже многократно при разных администрациях за последние десятилетия выделялись какие-то фонды, это всё уже просто звучит страшно. Когда кто-то говорит «я буду заниматься национальной идеей», это значит, что человек хочет какой-то бюджет, в очередной раз создать какие-то нарезки из «умных мыслей», и, в общем, на этом всё останавливается. А вот русская мечта это некая свежее, очень здоровое, очень спонтанное, одновременно живое предложение.
Давайте как бы освободим наше сознание от проектов, стратегий, планов, карт, подсчётов, необходимости «народосохранения», этих бесконечных графиков. Освободим наше сознание, наше бытие русское от технологии — вот что такое русская мечта!
Русская мечта — это то, что предшествует технологии, а не то, что является каким-то политтехнологическим заказом. То есть русская мечта — она либо есть, либо нет; она может быть, а может и не быть. Это вещь немного произвольная, и поэтому она так важна, потому что всё утилитарное, всё, что имеет цену — ничего не стОит. Купить можно только дрянь, которая не имеет никакой ценности. Всё по-настоящему ценное, по-настоящему важное в жизни не имеет никакой цены, ни на что не меняется, вот мечта — такова.
Её нельзя купить, нельзя продать, она, в общем, не имеет цены, и именно поэтому она ценна. Она не необходима, она, если угодно, является аспектом роскоши. Её бытие не определено, она мерцает. Ведь сама этимология русской мечты, она интересна, я задался этим вопросом. Ну, например, слово «dream», немецкое «Traum», откуда «американ дрим», «американская мечта», изначально, в индоевропейских корнях означало иллюзию. То есть, обман.
По сути дела, главный смысл мечты — это то, чего нет. Тот, кто видит сон, видит то, что не существует в действительности, тот, кто мечтает, он — обманывает.
В китайском слове «мынк» мы видим два дерева, то есть, лес и ночь. Это ночной лес — мечта. Но на самом деле это сон, причём именно в лесу сон, а не просто в поле или у себя дома. Соответственно, это тоже связано со сновидением, со сном, с покоем. Мечта тут очень спокойная.
А вот русское слово мечта происходит от индоевропейского корня, который созвучен латинскому слову «мика», то есть «мерцать», «мигать», «смеживать». И значение мгновения, мига, к этой же самой основе восходит. Мечта — это как миг, как мигание, как брешь, это что-то, что видится смутно, и то ли есть, то ли нет, когда человек мигает, тоже, то ли есть, то ли нет. Это не просто какой-то проект, ведь проект — это уже не мечта.
Мечта, у русских по крайней мере, это мерцание, вот она есть, а вот её нет. Поэтому трудно говорить о русской мечте в таких конструктивных, созидательных, позитивных, жизнеутверждающих терминах: «вот, мы построим такое-то, вот, мы пойдём туда!».
Русские очень чувствительны к значению слов, мы, вообще, народ языка. Мы — народ риторики, мы не народ концептов. Мы народ таких нюансов, когда подчас звонкие или глухие буквы, какое-то созвучие слов может определить наше отношение к… историческом выбору! Потому что мы чутки к самой форме, к звукам, не только к смыслам, к фонемам.
Неслучайно концепцию фонем ввёл русский евразиец Николай Трубецкой. Фонема — это минимальный звук, наделённый смыслом. Так вот мы такой фонемный народ. Для нас не надо много речей, мы засыпаем, плохо их понимаем. А вот короткие, яркие, подчас даже не слова, а части слов и слога могут оказать на нас колоссальное влияние
Слово мечта относится к тому краткому, полуопределённому состоянию, когда мы что-то схватываем, а что-то не схватываем одновременно. То есть, когда мы находимся в некоей пленительной неопределённости относительно того, что от нас ускользает. Вот это и интересно, если русская мечта не есть калька с американской или китайской, а есть некий момент освобождения от жёсткой механической необходимости. То есть мечта не может быть навязанной, она произвольна, очень свободна, то есть «хочу и мечтаю», никто не может «запретить мечтать», никто не может заставить мечтать.
Это то, что случается, либо нет. «Сел, помечтал». Как бы это сказать, «что-то не мечтается»… Это совершенно непредсказуемая вещь в русском языке и в русском смысле. Поэтому формализация русской мечты, и, тем более, «академия русской мечты», кажется парадоксальным, антиномистским, в духе антиномии Флоренского, заданием: институционализировать то, что принципиально не подвержено институционализации. Описать рационально то, что не поддаётся рациональному описанию. Выразить в чётких терминах то, что всячески избегает, каких бы то ни было терминов, что звучит, скорее, в музыке, что передаётся в каких-то отдельных картинах, в сочетании предметов и ускользает, рассыпается снова.
Вот это мгновенное существование русской мечты, мне кажется, на это надо обратить внимание, надо удержать, и как-то культивировать это «тонкое замечание», не пытаться придать этому схоластическое измерение. Это будет проект или какая-то национальная идея.
Академия Русской Мечты — это уникальный момент в экзистировании русского человека, когда он оказывается свободным, оказывается предоставленным самому себе, на мгновение, это не может быть долго, этому нельзя научить… На само деле это можно выделить в нашей жизни этот момент мечтательности, этот момент ослабления внешнего давления на нас, и момент сосредоточенности на самих себе.
Помимо всяких жёстких требований, жёстких императивов, мечта — это свобода, наша свобода. Мечту нельзя навязать. И, тем не менее, это можно поставить в центре нашего внимания. можно двигаться в культуре, в образовании, в науке к тому, чтобы как-то стараться сосредоточиться на мечте, погрузиться в неё. То есть не гнать её, не пытаться её сразу же рационализировать, а сделать её нашей темой. Попытаться дать этой мечте, этой мечтательности право на существование. То есть не спешить поместить её в конкретные рамки. Но одновременно реабилитировать мечтательность, реабилитировать мечту, её онтологический статус.
Нам говорят «ну-у, это лишь мечты», вот этот скепсис, на самом деле, должен быть потеснён.
Ну, мечты, и хорошо! Это же прекрасно! Это же, на самом деле, наше воображение.
И тут, если мы скажем, что мечта это некое свободное воображение — это отличное определение, «мечта — это момент свободы воображения», обычно наше воображение не свободно, оно обусловлено множеством факторов, внутренних, внешних, и так далее… Если допустить какой-то момент свободное развёртывание нашего воображения — это и есть мечта. Свободное воображение, именно свободное.
Может быть, в Академии Русской Мечты изначально учить практикам освобождения воображения? Не стараться загнать, «вот, допустим, ты сейчас будешь воображать то, что я тебе скажу». Ну, какое же это воображение, это не то.
Русская мечта должна быть состоянием свободных русских людей. Где мы таких видели? Соответственно, надо русских людей освободить. Освободить их от многих разных нерусскостей, или просто от тупых сторон нашей идентичности, даже не тупых, а от таких тяжёлых сторон. Мы очень материальные подчас бываем…
Мы всё время в быту — то какой-то целлофановый пакет из магазина тащим, то что-то ещё. Но, в том-то и дело, что всякий раз мы сами нагружаем себя и нагружаемся сами с удовольствием или без удовольствия, но постоянно кто-то нас нагружает, мы оказываемся в положении нагруженности. Что-то решаем, что-то исправляем, занимаемся, в общем, чем-то немечтательным, это очень неправильно. А мечтаем мы в этих фрагментах, в этих зазорах… Так вот, сделать Академию Русской Мечты — значит этих людей немного, чуть-чуть освободить от нашей же собственной, подчас добровольно избираемой тяжести.
Мечта — это состояние, в котором релятивизируется наша тяжесть. Наша, в том числе, и телесность, наша обременённость, наша технология. Мы начинаем немного подниматься, немного освобождаться. Немного раскрывать наше внутреннее воображение. Интересно, что у Аристотеля в его представлении о физике была очень здравая идея, что разные стихии подлунного мира имеют разную притягательность, разные полюса притяжения. Что есть огонь и воздух, которые находятся сверху, они — левитация, они соответствуют принципу левитации, то есть лёгкому, то есть притяжению к лёгкости, а вода и земля — гравитации, то есть притяжению к тяжёлому. Они сами тяжёлые, тянуться в тяжёлому, лёгкое к лёгкому, тяжёлое к тяжёлому.
Русский человек, конечно, состоит из всех этих четырёх стихий. Но последние несколько столетий, или, уж может, точно, последнее столетие эти тонкие стихии левитации подавлены, украдены, порабощены гравитацией. Мы приняли современную науку, где нет левитации, где стихии, естественно, тянутся только к гравитации и всё. Гравитация становится абсолютной.
Но если мы признаем этот закон о всемирном тяготении единственным и забудем о левитации, то мы не сможем мечтать. Наши мечты будут приобретать очень телесный, мрачный, закабаляющий характер.
Для того, чтобы мечтать, надо открыть в себе стихии утончённого притяжения к чему-то другому. Дать возможность визуализировать в воображении более высокие, более тонкие, более разряженные сферы. Это очень трудно, потому что вся наша жизнь, история, общество, наша забота , они погружают нас именно в гравитацию. Для того, чтобы сосредоточиться на русской мечте, необходимо предварительно трансформировать нашу психологию.
Сделать открытым, оживить наше воображение. Потому что наше воображение тоже стало каким-то очень гравитационным, мы мечтаем о машине, о жене, о детях, о даче, о зарплате, о каком-то высоком посте, но это какая-то отвратительная мечта (хотя в жене, детях, зарплате ничего плохого, но это не мечта!)
Мечта начинается там, где этот уровень воды и земли преодолевается, где начинаются более высокие, более тонкие стихии.
Соответственно, очень хотелось бы, чтобы эта прекрасная инициатива А.А. Проханова «Академии русской мечты» плотно и верно следовала этимологии слова «мечта» — за свободным воображением, за чем-то деликатным и тонким.
Необходима переоценка ценностей. Русский человек очень мечтательный, левитационный человек. Не случайно мужики пытались сделать крылья, летать, левитировать, с башен многие прыгали, многие пострадали, но есть свидетельства, что некоторым это удавалось. Несколько мужиков построили крылья, на которых можно летать, не знаю, насколько это физически возможно… Но воля к этому была. Воля мужика спрыгнуть с колокольни очень близка к русской мечте. Надо оценить это, это же часть нашей культурной идентичности. У Мамлеева был рассказ, как его ученик надел шубу и выпрыгнул в окно, думая, что шуба его спасёт, с девятого этажа. При всей дурости такого поступка, и вы не пытайтесь это повторить… идея полёта, некоего освобождения, внутреннего раскрепощения и ценность этого состояния мечтательности должна быть признана, и стать такой прелюдией к этой Академии русской мечты. И здесь не надо стесняться. Ведь в Серебряном веке подобного рода инициативы по созданию вселенских ораторий, которые должны изменить ход истории, как у Скрябина, или каких-то грандиозных постановок Гезамкунстверк, где объединяются все виды искусств у Станиславского или вообще у наших поэтов, музыкантов, художников, у литераторов, у философов, всё это было вполне обычным делом.
Академия русской мечты — это прекрасная идея, вполне русская, кстати, но очень важно избежать упорядочения, что ли. Мы должны сохранить зазор для нашей свободы, избегать слишком простых формул. Лучше мы скажем, что это нечто апофатическое, чем давать заведомо какую-то интерпретацию. Ни одна фигура, ни один гештальт, ни один символ нашей русской мечте не соответствует. Многие соответствуют, но нет какой-то эксклюзивности. Мы слишком большой народ, мы всечеловеческий народ. Наша мечта очень деликатная, очень тонкая, осторожная, но одновременно она очень могущественная, она всеохватывающая. И надо дать её должный масштаб. Надо её взрастить.
И это, конечно, прекрасная инициатива, которую я всячески поддерживаю.
