Владимир Можегов: Ось империи

1.

Архетипичность образа Александра Невского складывается из двух важнейших моментов: Александр как строитель государства, причём государства, находящегося в сложнейшем положении, теснимого и с Востока, и с Запада; и Александр как правитель, задающий и определяющий вектор развития страны, которая в обозримой исторической перспективе обратится в великую империю. Оба эти вектора коррелируют друг с другом и поддержаны третьим: Александр — святой благоверный князь, канонизированный православной церковью и почитаемый русским православным народом.

Однако в этом почти монументальном образе не всё так однозначно и просто. И чем внимательнее мы вглядываемся в фигуру Александра, тем более понимаем, что, реального русского князя, который в двадцать лет воевал на Неве со шведами, усмирял новгородцев, многократно ездил в Орду, налаживал отношения с князьями, боролся с братом за первенство и даже воевал с русскими князьями на стороне Орды, совершая и множество других неоднозначных и неизбежных поступков, свойственных его месту и времени, — образ этот до конца не отражает. Слишком много в нём и наслоений политической, прежде всего, конъюнктуры — многовековой борьбы партий и интересов. Притом что местное церковное почитание Александра начинается практически сразу после его смерти — случай достаточно редкий.

Князю благоволила Русская церковь, что и понятно: он отверг унию с Римом («всё доброе ведаем, а от вас учения не принимаем», — ответил Александр Папе); Иван Грозный прославил его в лике благоверных; Пётр Великий избрал его небесным покровителем своего броска на Запад («Александр бил шведов, и мы бить будем»). Затем своей идеологической иконой сделали его евразийцы, проповедуя строительство самодостаточной евроазиатской цивилизации. Советские культуртрегеры использовали образ Невского для ориентации русской молодёжи на войну с Германией. Причём в известном фильме Эйзенштейна главным врагом Советского Союза (понятно, что перед нами именно СССР, а не аутентичная Древняя Русь) выступает даже не военная машина Германии, а христианская цивилизация в целом (в то время антихристианские авторы, в ужасе перед Гитлером, называют его «Христос со свастикой», «этот Дон Кихот» — уже по этим кличкам ясно, что речь идёт даже не о Гитлере и нацизме; в них стигматизирована вся европейская христианская традиция в целом, приговорённая к окончательному искоренению). Наконец, уже в наше время, проявилась тенденция прикрыть образом Александра неудобную для современной российской власти фигуру Сталина. Так, в 2008 году именно Александр Невский спас лицо проекта «Имя России» (2008), заменив собой стремительно набирающего голоса вождя народов.

Как видим, различные группы и идеологии с удовольствием используют имя Александра в своих целях, причём порой в целях диаметрально противоположных. Можно даже сказать, что существует опасная тенденция: настойчивое желание некоторых групп подменить подлинный «код Невского» (силу и опасность для себя которого они отчетливо чувствуют) «антикодом».

Перед нами же стоит задача прямо противоположная: вскрыть все эти опасные подмены и раскрыть подлинный «код Александра Невского». То есть под всеми этими идеологемами нащупать настоящий образ князя. Но и не тот бытовой образ историков, скрупулезно изучающих каждый шаг. Нам необходимо обнаружить то главное и высшее в человеке, что делает его фигурой исторического масштаба, высшим выражением его времени, мостом из прошлого в будущее. Тот настоящий «код», включение которого наводило бы энергетический контур, работающий на возрождение России.

2.

Но, прежде чем искать ответ на вопрос, кем же был Александр Невский на самом деле, — заметим, что мы не должны бояться двойственности и двусмысленности в наших находках. Двойственность — неизбежна на земле. Каждая вещь этого мира отбрасывает тень, и чем вещь выше и объёмнее, тем эта тень больше. Что же может быть выше и объёмнее России с её бесконечным стремлением к Абсолюту во всём? «Россия граничит с Богом», — заметил Рильке. Но это значит, что и иная бездна распахнута перед ней в той же мере. «Две бездны рядом», — любил повторять Достоевский, называя эту мысль самой главной и глубокой во всём своём творчестве. Живя на земле, мы обречены на двойственность, и, возможно, именно здесь и необходимо искать настоящие ключи к коду самой России. Нащупывая пути к возрождению, приходится опасаться двух «драконов», стерегущих нас на двух обочинах нашего пути: как чрезмерного самобичевания, так и чрезмерного самовозвеличивания. Особенно учитывая то, с каким удовольствием русский человек склонен впадать в обе эти крайности.

Но вернёмся к князю. В краткой квинтэссенции своего образа Александр предстаёт перед нами как человек, побеждающий шведов и немцев, останавливающий экспансию с Запада, заключающий мир с Востоком и закладывающий фундамент будущей империи со словами: «Не в силе Бог, а в правде». Причём особенно люб нам запечатлённый в памятниках героический победитель Чудского сражения. Понятно, однако, что это лишь малая толика настоящего образа Александра. Невский — конечно, и воин, но прежде всего — дипломат и руководитель, которому приходится лавировать меж разными центрами силы, показывая, где нужно, несгибаемую волю, где нужно — мягкость и способность к компромиссу.

Вообще, когда мы говорим о благоверном Александре как защитнике западных рубежей, человеке, спасшем Русскую церковь от окатоличивания и повернувшего Русь на Восток, нужно понимать, что сам Александр вообще едва ли мыслил в таких категориях. Он занимался вещами гораздо более прозаическими: решал споры между князьями, искал опоры своей власти. И сама его западная политика, и легендарные битвы были продиктованы более интересами власти и новгородского купечества, нежели чем‑то иным. Да и самого понятия единой Руси тогда не существовало.

Так же и договоры с Ордой не были попытками установить стратегический союз или выбрать путь своеобразной цивилизации, как это представляется сегодня евразийцам. Ни о чём подобном князь думать, конечно, не мог. Он хотел обезопасить рубежи своих владений, обеспечив максимально возможное спокойствие на Востоке. Даже само устоявшееся в веках прозвание Невский намекает на то, что это всё же не вполне евразийская фигура. У Петра Первого прав на евразийскость, во всяком случае, было ничуть не меньше. То, что Александру удалось закрепиться на невских берегах, отбить атаку германцев, — дало возможность позднее Петру построить здесь крепость, открыть России путь к Балтийскому морю. И здесь, на древнейших землях Рюрика, на которых воевал Александр: устье Невы, где проходила некогда центральная магистраль пути из Варяг в Греки, — нам, прежде всего, открывается имперский смысл строительства русской цивилизации. В собственно «евразийском» смысле всё для Александра кончается как раз‑таки довольно плачевно. Его, по‑видимому, отравили в Орде. И все попытки обезопасить русскую государственность на Востоке удаются ему гораздо меньше, чем на Западе.

Итак, реальный человек Александр Ярославич Невский не воевал с Западом, не вёл Россию на Восток, империю как таковую не строил, даже в своих мечтах. Не был реальный князь той эпической фигурой, каким остались в истории Александр Македонский, Октавиан Август или Константин Великий. Нельзя и уверенно говорить о том, что он выделялся особой харизмой среди других русских князей. И если уж одевать Александра Ярославича в эпические доспехи, то ими окажутся, скорее, фартук и мастерок строителя.

С этим определением согласился бы, наверное, и сам благоверный Александр. И если мы хотим найти настоящий глубинный «код Александра Невского», то исходить должны отсюда, а отнюдь не от терминологии евразийства, западничества или славянофильства.

Вневременное и пророческое в образе реального Александра Ярославича открывается нам лишь в видении князей Бориса и Глеба перед Невской битвой. Святые братья, явившиеся и укреплявшие русское войско в начале жизненного поприща князя, перед самым дерзновенным его деянием, должны были оставить глубокий след в его душе. Вероятно, и дальнейшая его деятельность проходила под знаком этого видения. Всё это составляет тайну его души, проникнуть в которую мы не можем. Но можем предположить, что здесь дух Александра приближается к небу вечности, становясь необходимым мостом от Древней Руси Владимира Мономаха и Ярослава Мудрого к Руси Средневековой, а далее — к Ивану Грозному, Петру Великому и в наше настоящее и будущее, определяя поступательное движение Русского мира и русского духа. В деле жизни Александра Невского Русь отстояла свою государственность, свою самобытность, свою церковь, свой духовный облик, в котором и западные, и восточные черты слились: и лик немецкого рыцаря, и лик ханского воеводы — оба они оказались ей не чужды, и в русском менталитете сплавились в нечто уже по‑настоящему русско-имперское.

3.

Итак, реальный Александр Невский являет нам лик труженика, строителя государства, который упорно, неутомимо, методично, не путём одних героических рывков (хотя были и такие рывки, конечно), но путём скорее разноплановых действий — дипломатии, сделок, лавирования меж полюсами, — сшивает тело будущей империи. Не евразиец и не западник, но, сколь бы это ни показалось парадоксальным, всё же больше западник, чем евразиец. О чём говорит и его почитание, прежде всего, в петровскую и послепетровскую эпоху. Именно в это время имя Александра обретает настоящую цельность, обретает всегосударственное значение. Пётр переносит ковчег с мощами благоверного князя из Владимира в Петербург и делает его святое имя духовным основанием своей империи. А дальнейшая перекличка имени Александра с именами русских царей выстраивает единую её духовную ось. Три Александра Романовых, к которым мы должны приложить и четвёртого Александра — Пушкина. Итого, вместе с самим князем, — пять Александров. Вот ещё одно измерение, ещё один секрет этого кода. Собственно, к этому обязывает само имя, отсылающее к первому великому имперостроителю, и даже, прежде всего, — культуростроителю. Главным деянием Александра Македонского стала ведь не столько империя, которая оказалась эфемерной и его не пережила, сколько эллинская культура, его усилиями завоевавшая мир. Завоевав Восток, Персию, дойдя до Индии, Александр создал общую ойкумену эллинской культуры — пространство для её торжества. Не тем ли занимались и Александр Первый — победитель Наполеона, и Александр Второй — освободитель крестьян, и Александр Третий — строитель Русского мира?

При этом деятельность всех трёх Александров и её результаты также оказались неоднозначными. Александр Первый победил Наполеона, однако участие в заговоре против отца бросило тень на всё его царствование и сделало опеку англичан над русским двором, мягко говоря, чрезмерной. Если Павел хотел воевать вместе с Наполеоном против Англии и строить русско-французскую Европу, то и Александр пытается создать новый имперский союз, новое переиздание Священной Римской империи под именем Священного союза. Однако начинание это ждёт крах, Революция же (после поражения Наполеона и ослабления Франции) одерживает одну победу за другой.

Александр Второй — освободитель крестьян, либеральный реформатор. Однако земельная реформа, которая, конечно, была необходима, приводит к роковому разрушению крестьянской общины. Чёрствость и тяжеловесность петровской бюрократической машины, железно сцепившей к тому времени тело страны, и не могла, вероятно, привести к иному. Неудача реформы становится следствием глубокого разделения крестьянского мира и мира петровской аристократии, к тому времени уже свершившегося, глубокого непонимания властью того, как и чем живёт крестьянин. Двусмысленность реформы привела к большому недовольству крестьян, раскачала страну, что в конце концов подталкивало её к революции.

Александра Третьего многие, особенно славянофилы, называют лучшим русским царём. С удовольствием присоединимся к такой оценке. От Александра Невского до Александра Третьего (в дни царствования которого никакая война в Европе не могла разразиться без его санкции) мы видим триумфальное восхождение русского знамени над Европой.

Однако именно позиция Александра Третьего относительно Германии и Австро-Венгрии привела к переориентации России на противоестественный для неё союз с Францией и Англией, что, в свою очередь, стало причиной катастрофы Первой мировой войны. Противный духовному смыслу, идеалам и интересам страны союз с либеральной Антантой против родственных России имперских держав стал роковым для его сына Николая.

Как видим, и здесь нам никуда не уйти от двойственности, как от нашего имперского византийского орла о двух головах, каждая из которых не всегда в ладу с дугой. Фигура Николая Второго, на котором обрывается царственная русская традиция, являет исход этой двойственности. Но не исход самой империи. Советская империя — это снова сумма неустойчивых колебаний меж двух векторов: идеями сталинского имперского строительства и мировой революции Троцкого, очередного броска на Запад. Проецируя которую на времена Александра Невского, убеждаемся, что общая картина принципиально не сильно меняется: то же балансирование между полюсами, та же борьба сил, необходимость, с одной стороны, — отражать агрессию, с другой — вести переговоры и вступать в компромиссы, договоры с неоднозначно дружественными сторонами. Всё то, с чем приходилось иметь дело и Александру Невскому, и русским царям, и Сталину, который также вынужден был воевать с Германией, имея в союзниках главного и извечного врага России — Англию.

4.

В последнюю коллизию погрузимся чуть глубже, поскольку её вектор непосредственно выходит в наш сегодняшний и завтрашний день. Если Александру Невскому приходилось выбирать между Западом и Востоком, то подобный геополитический выбор стоял и перед Петровской и Советской империями. Только читался он иначе: ориентация на континентальную Европу или Англию? При этом и в национальном, и в политическом, и в геополитическом, и даже духовном планах Россия всегда была гораздо более родственна Германии, нежели Англии. Последняя грезила о России как своей колонии, интересуясь лишь её ресурсами (в том числе и в качестве пушечного мяса). Что же касается германского мира, то, как и русский, он всегда транслировал вовне традиционные смыслы, отличая себя от модернистского Запада.

Что и понятно: Россия и Германия являются наследниками единой христианской Римской империи: одна Восточной (Византия), другая Западной (Карл Великий и Оттоны) её частей. О чем, кстати, никогда не забывали ни русские цари, ни наши враги. И что нашло всеобъемлющее отражение в геополитической теории Макиндера, которую можно сформулировать так: для обеспечения геополитического господства англосаксов необходимо во что бы то ни стало разрушить союз России и Германии. Ибо только этому союзу под силу сокрушить мировое господство англосаксонского мира. На разрушение самой возможности такого союза и был потрачен Англией, а затем США весь ХХ век. С этой целью и были развязаны в ХХ веке две горячие и одна холодная мировые войны. Так обстоят дела и сегодня.

К сожалению, возможности союза двух самых родственных в мире народов англичане понимали гораздо лучше нас, лучше немцев, лучше всех славянофилов (обуреваемых утопическими идеями объединения славян), и западников, и евразийцев вместе. Будучи хозяевами дискурса, англичане умело направляли русскую мысль, пестуя все удобные себе идеологии в ущерб единственной, по‑настоящему им опасной — идеи союза России и Германии и восстановления христианской Римской империи.

Дважды стравив Россию и Германию в опустошительных войнах, англосаксонские элиты добились тотального ослабления силы русской и германской крови. А вместе с тем — и гибели традиционной Европы в целом. Задача, которая стоит перед глобальной элитой нынешнего века — уничтожение уже белой расы в целом как основного носителя имперской и христианской идеи. А значит — и единственного потенциального конкурента глобалистского антихристианского проекта. Именно ради этого глобальные культуртрегеры вели и продолжают вести сегодня работу по демонизации образа России в Европе и образа Германии в России.

В связи с этим ещё раз вспомним фильм Эйзенштейна, в котором христианское рыцарство и сама христианская идея представлены абсолютным злом. Рыцари-монахи, ритуально сжигающие детей под воздетые благословляющие руки епископа, — это глумление примерно того же рода, как и известное фото, на котором Эйзенштейн улыбается в камеру, развалившись на троне русских царей (его пустили в зал Эрмитажа для съемок фильма «Октябрь») и задрав толстые ляжки на его подлокотники.

Задача культуртрегеров, подобных Эйзенштейну, понятна. Ритуально убив царскую семью и затопив Россию в крови, им необходимо было создать в сознании новых русских детей (которых уже готовили к новой, необходимой им войне) нужный образ, представляющий убийцами христиан и немцев. Создать нужный «антикод» в русском сознании им удалось. Им также удалось уничтожить ещё десятки миллионов русских и немцев в результате вновь раскрученного маховика войны. Сегодня те же глобальные культуртрегеры продолжают транслировать тот же антикод (уже в терминологии квир-большевизма) в сознании новых поколений русских и европейских детей. Но сегодня их цель, как мы уже говорили, — уничтожение всей европейской цивилизации в целом. Получится ли это у них? Во многом это будет зависеть от того, сумеем ли мы разгадать их маневры и нейтрализовать их антикоды.

5.

В условиях сегодняшней культурной войны наша задача — не только раскрыть и разрушить планы глобальных элит, но и противопоставить им собственный культурный проект. Таким проектом может стать, на наш взгляд, только идея восстановления Христианского мира — единства христианских народов — во всей возможной полноте. Возможно ли это? Как это возможно? — это уже другие вопросы.

Кто‑то скажет, что настоящий наш союзник — Китай, и наша цель — Евразийские степи. Что ж, и такое направление восстановления традиции в принципе возможно. Но без европейского вектора оно означало бы для нас только одно — утонуть и раствориться в песках Азии. То есть сделать то, что хотят сделать с нами наши враги, своими собственными руками. Двигаться по этому вектору (учитывая и нашу усталость, и то, что коммунистический Китай — просто ещё один, запасной сценарий глобализации) нужно очень осторожно, не забывая о других, гораздо более нам близких: европейском векторе (преимущественно Римо-Христианском) и Индо-Иранском, ещё более глубинном векторе индоарийской цивилизации. Но без исцеления ядра христианской цивилизации, по крайней мере в нас самих, мы едва ли найдём в себе достаточные силы двигаться дальше.

Возможно, дело дойдет и до того, что сама Россия останется единственной настоящей Европой будущего, и здесь нам придётся принимать европейских беженцев из захваченной новым квир-большевизмом и исламизмом старой Европы.

В XVIII–XX вв. из окна, прорубленного Петром, к нам хлынула зловонная муть антихристианского «просвещения» — вековых нагноений уже умирающей Европы. Возможно, в ХХI веке вектор истории станет обратным. И уже нам придётся нести в Европу очистительные смыслы, освобождая её от новой «большевистской» чумы. А возможно — и готовить последний очистительный Крестовый поход. И воевать нам придётся тогда уже не с немецкими рыцарями и не с Чингисханом-Батыем, а с реальностью, едва ли не постчеловеческой… ХХ век любил демонизировать врагов, но в наше время враг и правда начинают обретать уже откровенно демонические черты. «Дьявол вышел без маски в мир», — говорил ещё Гоголь. За прошедшие 200 лет дьявол проделал большую работу по погружению мира в инферно. Сегодняшняя глобалистская элита и те ультралевые идеологии, которые она транслирует вниз, уже и правда не имеют в своей природе почти ничего человеческого. Англосаксонская жажда мирового господства, банкирские сверхкапиталы, жадное могущество ТНК — это квинтэссенция зла, противоположная всякому народному духу, всякой национальной идее — английской, немецкой, русской, еврейской, китайской, какой угодно. И если завтра нам действительно придётся выходить на бой с этим драконом, то союзниками нашими могут стать представители всех наций и народов, не утратившие традиционных начал и национальных смыслов… Ибо выходить на бой нам придётся уже с самим люциферианским духом зла, который, уничтожив почти всё человеческое в человеке, желает теперь пожрать само человечество… Вот это будет уже по‑настоящему мессианская война — война со зверем, выходящим из бездны. И тогда рыцари, побеждённые некогда Александром, возможно, оттают изо льда, всплывут со дна Чудского озера и встанут в наши ряды… И воины Чингисхана, восстав из песков, которые их погребли, тоже окажутся с нами. И сам Александр Невский будет нашим знаменем. Вот так, быть может, следовало бы нам разгадать сегодня код Александра Невского?

В заключение посмотрим на Александрийский столп, ставший символической осью Дворцовой площади имперской столицы. Монумент, воздвигнутый Николаем Первым в честь победы его старшего брата Александра над Наполеоном и увенчанный фигурой ангела, — является прекрасной иллюстрацией к нашему разговору. (Кстати, установка колонны на пьедестал и открытие памятника состоялись 30 августа, в день перенесения мощей благоверного князя Александра Невского в Санкт-Петербург и главный день празднования святого). Памятник отсылает не только к Александру Первому и Александру Невскому (в одном из проектов колонна должна была увенчаться его фигурой), но и к Вандомской колонне Наполеона, которую он превосходит высотой, и к колоннам Траяна и Антонина в Риме и Помпея в Александрии… В нём, таким образом, заключена вся история имперского Рима. История, увенчанная и бессмертным пушкинским «Памятником», завершающим каменноостровский евангельский цикл и представляющим собой, в свою очередь, пасхальный гимн победы человеческого духа над смертью.