— …Сов. Союз, Герой Соцтруда, участник Великой Отечественной войны… Юрий, нам показалось, что название книги «Совдетство» — того же аббревиатурного странного устройства.
— Первоначально хотел назвать «Повесть о советском детстве». Но «Совдетство» как раз в традициях той эпохи лингвистических сокращений. В ту пору было модно все сокращать: соцсоревнование, райком (районный комитет)… А с другой стороны, в постсоветские годы появилось много сочинений о советском детстве. К нему относятся с каким-то пренебрежением, придумывая разную напраслину. Нынешние представления о его унифицированности, о стремлении заставить всех ходить строем сильно преувеличены.
— Неужели в вашем советском детстве все было вот так мирно, ласково? Как-то очень счастливо.
— Заканчивая новую книгу, я, как правило, даю ее своим друзьям, с разными взглядами и жизненным опытом.
— Например, внуку-выпускнику?
— Ему не до того. Он готовился сначала к ЕГЭ, потом к вступительным экзаменам. Но думаю, что внуки обязательно прочитают.
— Не боитесь критики с их стороны: дед, тебя в TikTok не напечатают?
— Это нормально, разные поколения воспринимают тексты по-разному.
В основном, я давал читать ровесникам, которые знают эпоху, просил поискать неточности. Интересно, что каждый прочитал то, что он хотел. Тот, кто хотел прочитать про счастливое детство, увидел именно это. А тот, кто хотел прочитать про несчастливое, говорил: слушай, как ты правильно написал. Так и было: толкучка в «Детском мире», не достоишься ни до чего, везде дефицит…
Моя задача была — воссоздать реальный этот мир, таким, каким он был, во всех его противоречиях, во всех его очарованиях, во всех его каких-то нестыковках, которых там было полно, как в любом живом мире. Поэтому я, если вы обратили внимание, дотошно воспроизвожу, что сколько стоило, что как выглядело и т.д.
— Да, в книге просто изобилие деталей, характерных для быта того времени! Все точно! Но вот мысли и чувства…
— Понимаете, объективно описать мир советского детства писателям отчасти мешал канон соцреализма. Например, не принято было поднимать вопросы полового созревания. Все знали, что у мальчиков в 13-14 лет появляются какие-то интересы помимо пионерских слетов, но это уходило в подтекст.
— Зато была уличная «академия».
— И она оставалась за кадром. Чуть-чуть тема приоткрыта в повести Леонида Пантелеева и Григория Белых «Республика ШКИД», и то, я думаю, сильно все подредактировано. А ведь беспризорники очень рано начинали половую жизнь. Когда их собирали во все эти коммуны, начинали с чего? С того, что откармливали, поскольку они все были шкетами, и лечили от венерических заболеваний, которыми они почти поголовно страдали (и мальчики, и девочки). Но был канон — об этом старались не писать. И в описание нашего детства включались внутренняя и внешняя цензура.
— Вы смотрите на наше детство глазами человека того времени. Но вы уже повзрослели, и на те же самые явления могли бы взглянуть по-другому.
— Я не ставил задачу «поругать» или «похвалить», моя задача — максимально точно показать то время, советскую Москву, как все это видел и понимал 13-летний мальчик, перешедший из 6-го в 7-й класс. Конечно, до конца мне это не удалось — «мурло» автора, которому исполнилось 66 лет, совсем спрятать за спиной бедного ребенка невозможно.
— Получается, что ваш взгляд на наше советское прошлое не трагический, не страшный?
— А почему он должен быть страшным? Я мальчик из заводского общежития, из рабочей семьи.
— Из общаги, в которой жильцы 11 комнат стояли в очереди в туалет.
— Ну, да, стояли. В Москве была острая жилищная проблема, жили тесно..
— Но это же «ужас-ужас»!
— Что значит — ужас? Это реальность тех лет, и были люди, которые гораздо хуже жили. И что? А три крестьянские поколения в одном пятистенке, куда еще пускали зимой скотину, чтобы она не замерзла в хлеву, это, что ли, идеал жизни? Да, мы теснились в заводских общежитиях, поскольку Москва не успевала за ростом населения. У советской власти волшебной палочки не было, чтобы сказать: «Мне нужно 3 миллиона москвичей, которые сюда приехали из-за индустриализации, расселить в комфортабельные квартиры, как у Абрамовича».
Нет, все достигалось каждодневным трудом. На моих глазах Москва общежитий и коммуналок постепенно превращалась в Москву хрущевок, потом в Москву новостроек — Крылатское, Орехово-Борисово, Чертаново. В моем родном Балакиревском переулке, когда я был мальчиком, была одна-единственная личная «Победа». Это была такая редкость, что я до сих пор помню фамилию хозяина этой машины — Фомин. Потом, когда я работал учителем в своей 348-й школе, машин стало несколько, в 1986-м я уже не мог припарковать там мой «Жигуль».
— То есть обид на ваше советское детство, на советскую действительность нет?
— А какие у меня могут быть обиды? Я же не голодал, меня в десять лет уголь рубить не посылали…
— А у некоторых есть, на всю жизнь остались.
— Как правило, эти обиды копятся у тех, кто считает, что он вообще родился не в той стране. Тут важна установка. Если объективно смотреть — да, мне повезло, я не попал на голодные годы, послевоенный разгул бандитизма. Я не попал в годы репрессий.
— У Полякова получилась некая ностальгия по всеобщему равенству. Тогда ведь не было столь резкого имущественного расслоения, как нынче.
— Действительно, в нашей ребяческой субкультуре тогда считалось неприличным выходить на двор играть в «казаки-разбойники», «в Чапаева» в новой одежде. Это считалось дурным тоном. Ты будешь валяться, кувыркаться, прятаться в щелях. Поэтому надо надевать потрепанные вещи. Когда мой внук выходит в новых джинсах копать землю, мне хочется его выпороть… Но нельзя.
— А сейчас не тот гаджет вынес ребенок, не столь навороченный айфон…
— Ну да. Скажут: «Ты чего, совсем лох?»
— А, может быть, это — тест? Тест на распознавание: свой — чужой. По тому, как мы относимся к советскому детству определяется, в какие окопы мы, в конце концов, в нынешней жизни и заходим.
— В известной степени — да. Я заметил, что люди, которые плохо относятся к советской эпохе в целом и к советскому детству в частности, они плохо относятся к России вообще. И к путинской России тоже. Хотя сами могут быть весьма обеспеченными, занимать высокие посты, в том числе и в администрации президента. Это все взаимосвязано. Плохое отношение к советской эпохе связано с убеждением, что «мне не повезло родиться в России».
Я заметил, что у моих родственников, в основном людей от станка и земли, было стойкое чувство оптимизма. Ну да, тяжело. А что делать, если вся страна так живет, почему мы-то должны жить лучше других? Мы работаем, получаем зарплату, не голодаем, вот обещали даже, что за облигации деньги вернут. И вернули, что самое смешное. А вот с ваучерами обманули.
— Ну, это уже о взаимоотношениях народа и власти. Если, например, входишь в соцсети и начинаешь обсуждать какую-то тему, непременно появляются люди, которые пишут: «Путин во всем виноват» или «власть во всем виновата».
— Скажем, у мамы и отца было противоположное отношение к власти. Если мама искренне верила во все устремления правящей элиты, у отца, наоборот, я замечал сверхкритическое и подозрительное отношение к начальству. Но в Сталина и он верил истово. Я, маленький, внимательно слушал их споры.
— А как правильно относиться к власти?
— Я думаю, к власти надо относиться, как к армейскому старшине; подчиняться надо, но любить не обязательно…
— Все поляковские книги предвосхищают будущее. А в этом произведении что вы хотели предвосхитить?
— Ничего. Я хотел восстановить утраченное время, литература дает такую уникальную возможность. Думаю, в этой вещи я проинтуичил, что очень скоро антисоветизм перестанет, наконец, быть нашей идеологией по умолчанию. Произойдет переоценка советского времени в позитивную сторону. И в том числе, советского детства.
— Всегда в революции сразу выплескивают ребенка вместе с водой. А есть, наверное, что-то, что можно сразу взять на вооружение?
— Мы и стали брать. Например, первые 10-15 лет после Октябрьской революции торжествовала так называемая историческая школа Покровского, детей учили тому, что до революции вообще ничего не было хорошего. А потом в начале 30-х, когда стало ясно, что не избежать новой большой войны, поняли: а кто же будет защищать страну без великого прошлого? И не стало школы Покровского, зато сразу вспомнили наших великих предков. И, действительно, поколение, выступившее на защиту Родины в 41-м году отличалось феноменальным патриотизмом и готовностью к самопожертвованию. И сейчас у нас происходит примерно то же самое, но только с большим опозданием. Вот в последнем послании наш президент озаботился учебниками истории. Случайно ли?
— Но это не первый раз. И ранее были заявления…
— А началось все в 2004 году с полосной статьи в «Литературной газете», которую тогда я редактировал. Это было первое выступление в прессе на больную тему — о соросовском курсе отечественной истории в школе. Поднялся гвалт. Но постепенно идея стала овладевать массами, потом появились публикации в других изданиях, в том числе, в уважаемой «Комсомольской правде». И вот, наконец, Кремль спохватился…
— Мы в предвоенное время сейчас живем?
— Я считаю, да. Если американцы открыто говорят о готовности к конфликту и даже частичному использованию ядерного оружия, что еще нужно?
— Мало ли, что они там говорят… Обещать — не значит жениться.
— Гитлер обещал всех евреев уничтожить. Кто же в этом верил? Он же не псих! Спохватились, когда уже половина еврейского населения Европы было уничтожено. Мы хотим повторения? Чего-то подобного?
— Нет, не хотим. То есть, переучивать надо уже более активно?
— Самое печальное, что воспитано два поколения учителей истории с соросовским взглядом на наше прошлое: советское, значит, там ничего хорошего быть не могло. Монархизм, значит, мракобесие. Этот подход, к сожалению, въелся в мозги значительной части преподавателей.
— Поляков пытается это вытравить?
— Одному человеку это не под силу. Это под силу только государству, которое примет серьезную программу оздоровления нашей исторической науки, нашего курса истории.
— Тут еще надо, чтобы общество почин поддержало.
— Общество у нас патриотично настроено, достаточно посмотреть на «Бессмертный полк». Но, к сожалению, школьные и вузовские программы, книгоиздательские планы, у нас формируют не большинство, а очень узкий слой с подзападным мировоззрением. И эта разрушительная идеология отчасти стала элементом нашей государственной идеологии.
— Уличные протесты, которые провели Навальный со своими соратниками, где было много молодежи, это следствие такого образования?
— Отчасти следствие.
— А чего вы боитесь? Повзрослеют — поумнеют.
— Энергия молодого поколения всегда избыточна, она может быть направлена на созидание, а может на разрушение. И когда ее удается направить на разрушение того, что существует, это понимают уже только потом, задним умом.
— А чтобы люди захотели защищать страну, надо это желание впитать с молоком матери?
— Не обязательно с молоком матери. Можно со словами учителя. Я считаю, что в сегодняшней России есть очень много того, что следует защищать и что, действительно, является колоссальными достижениями. Но мировоззрение молодежи формируется так, что недостатки они видят, а достижения — нет.
— Почему так получается? Почему очень юные часто говорят: мы даже стиральную машинку создать не можем!
— Они не знают, что очень многие современные технотронные идеи были у нас рождены.
— Да ведь даже аргумент, что мы швейную машинку, в конце концов, если что, изобретем, пусть «они» попробуют изобрести ракетный двигатель, юные воспринимают с определенным скепсисом.
— Подлость заключается в том, что те же самые взрослые дяди, которые стоят за этим самоуничижительным взглядом на нашу страну, еще двадцать лет назад говорили: «А зачем нам изобретать свои стиральные машины? Мы лучше их у «Сименса» купим. Зачем нам свой автомобиль? Мы у «Фольксвагена» возьмем!» И те же самые дяди теперь сокрушаются; у нас ничего нет! У нас были аналоги абсолютно всего, что делалось на Западе.
— Но похуже.
— Что-то хуже, что-то лучше, но вы даже это поломали! Вы же сами сказали: «Зачем нам строить свои самолеты, когда есть «Боинг»?» А теперь вы молодежи нашептываете: «Вот видите, у нас даже самолетов своих нет. Что же это за цивилизация такая?» Такая вот многоходовка, которая может закончиться очень печально.
— Если бы вы писали автобиографическую книгу про нынешнее время, скажем, «Моя зрелость», как бы вы современность описали? Грустно? Весело? Трагично?
— Зрелость описана во многих моих книжках.
— Но там лирический герой, там не о себе.
— В «Совдетстве» тоже не совсем я, я чуть-чуть отстранился. И своему герою дал фамилию Полуяков. Как бы «полу я». Так устроен писательский мозг, от частного и конкретного тянет на обобщения.
— А если бы это было полное «я»?
— Тогда это была бы не литература. А в жизни есть и светлое; и темное…
— Вот в вашей личной жизни чего больше? Баланс какой?
— Все зависит от цели. Если ты хочешь ненавидеть — любой повод подойдет. Если хочешь реально разобраться в том, что хорошо, а что плохо, всегда найдешь больше хорошего.
— И при этом вы даете публицистику за публицистикой с такой жесткой критикой современности.
— Правильно. Но я же критикую для того, чтобы лучше стало!
— Практический вопрос: когда мы увидим книгу?
— «Совдетство» выйдет, думаю, в середине сентября в издательстве АСТ. И представлять я ее буду на Московской международной книжной ярмарке, которая в этом году состоится позже, чем обычно — в 20-х числах сентября.
