Михаил Кильдяшов: Евгений Курдаков — очень важная и яркая глава в истории литературного Оренбуржья

Из выступления Михаила Кильдяшова:
«Евгений Васильевич Курдаков – очень важная и яркая глава в истории литературного Оренбуржья. Я из того поколения оренбургских поэтов, которому, к сожалению, уже не удалось познакомиться с Курдаковым лично. Но его пример стал для нас определённым культурным кодом, творческим ориентиром.
Прежде всего, это касается истории БОМПа – Бузулукского объединения молодых поэтов, лидером которого в 60-е годы был Курдаков. Пасквильный фельетон одного из местных журналистов, углядевшего в творчестве бомповцев антисоветские настроения, привёл к тому, что большинству оклеветанных поэтов пришлось уехать не только из Бузулука, но и из Оренбургской области. Некоторым это буквально поломало судьбы, некоторые навсегда отошли от поэзии. И лишь Курдаков не только не отчаялся, но закалился в этих обстоятельствах. Его самозабвенная работа над словом, постижение русской и мировой культуры во всей полноте истории, природы, мифологии и фольклора лишь усилились после бузулукской трагедии.
Для нашего поколения всё случившееся с бомповцами стало свидетельством того, что поэзия – это не занимательная эстетическая игра, не лёгкая прогулка в сопровождении муз, а личный подвиг, самоотверженный труд с риском для жизни, проверка на прочность, которую должно пройти с таким же мужеством, с каким прошёл её Евгений Курдаков.
Расцветший как поэт в ту пору, когда вся страна могла заговорить стихами, когда поэзия стала языком и дыханием народа, Курдаков теперь справедливо стоит в одном ряду с Леонидом Мартыновым, Владимиром Соколовым, Анатолием Передреевым, Юрием Кузнецовым, хотя мало кого из них сегодня узнают благодаря школьной программе по литературе. И тем не менее верные русскому слову продолжают читать, осмысливать, изучать Курдакова.
Он был человеком пушкинской природы, пушкинского естества: по-пушкински дружил, по-пушкински презирал клеветников и льстецов, по-пушкински дорожил самобытностью Отечества, как Пушкин, во всех своих суждениях был глубок и парадоксален.
Однажды Курдакова поразила история, связанная с последним словом, написанным пушкинской рукой. Как выяснили литературоведы, это слово поэт оставил на закладке в собрании древнерусских летописей, которые изучал, размышляя над «Словом о полку Игореве». «КОНЕЦЪ» – было написано на закладке. Об этом Курдаков оставил такие стихи:

Есть словно надмирная тайна призванья,
Где случай царит над мирской суетой,
Где жест обращается в миф и преданье,
А каждое слово чревато судьбой.

Где время торопит подчас и не терпит,
И злого предвиденья не замолчать:
Стихает Эрато, тускнеет Эвтерпа,
И Клио со свитка срывает печать.

…Всевечная тайна, надмирная милость, –
Как жутко, но как бесконечно легко:
Подумал – и стало, сказал – и случилось,
И гнев, и тоска – далеко, далеко…

Концом копия преломляется снова,
Как в «Слове», предсказанный путь роковой, –
И снова судьбою становится Слово,
Всевластное даже над смертью самой.

Преодоление конца, одоление смерти – вот что было главной задачей, особенно в последние годы, для Евгения Курдакова. Потому так много сил и времени он посвящал воспоминаниям. Потому трудился реставратором и собирал фольклор. Потому стал уникальным резчиком по дереву, будто желал услышать, как в лишённом корней древе заговорит душа и обретёт новый облик под рукой мастера. Потому до последнего дня писал стихи, словно повторял: «БЕСКОНЕЧНОСТЬ».
Есть такое жуткое философское понятие «энтропия», в котором утверждается, что всё живое неизбежно движется к смерти. Но есть и обратное понятие «эктропия»: ничто не умирает, всё движется к жизни вечной. И если мы памятливы, чутки и отзывчивы, не глухи к подлинной поэзии, это значит, мы идём путём эктропии».

Евгений Курдаков родился 27 марта 1940 года в Оренбурге в семье военных врачей.
С 1956 по 1968 год жил в Бузулуке, с которым связано начало творческой деятельности (первая публикация в 1961 году). В Бузулуке работал на заводе тяжёлого машиностроения фрезеровщиком.
Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького по специальности «Критика и литературоведение». Жил и работал в Усть-Каменогорске и Москве, а также других городах, последние годы жизни провёл в Великом Новгороде. Работал реставратором, специалистом по народным промыслам, художником-модельером, старшим научным сотрудником этнографического музея, флористом-декоратором, литературным консультантом Союза писателей, заведующим отделом литературного журнала, руководителем поэтической студии, последнее место работы – заведующий художественными мастерскими Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. Член Союза писателей России. Автор многих книг стихов и прозы, изданных в России и за рубежом. Автор более 200 публикаций в литературно-художественных журналах страны.
Переводчик с тюркского. Исследователь творчества Г.Р. Державина, А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева, И.А. Бунина, С.А. Есенина, Низами, Абая. Действительный член-корреспондент Петровской академии наук и искусств. Лауреат премий журнала «Огонёк» за 1987 г., «Наш современник» за 1988 г. и за 1994 г., «Молодая гвардия» за 1997 г., Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» за 1998 г., Всероссийской Пушкинской юбилейной премии 1999 г.
Умер в Великом Новгороде 28 декабря 2002 г., похоронен 30 декабря в городе Старая Русса.

Воспоминание о Бузулуке

Вадиму Нестерову
…Ночь и темь, город нем от мороза,
Каждый звук, как испуг, сразу вдруг,
Как далёкий гудок паровоза,
Раздвигающий времени круг.
               Стихи 60-х, г. Бузулук

Может, эти далёкие звуки,
Вдруг сложившись когда-то в размер,
Стали б сном об ином Бузулуке,
Овеваемом музыкой сфер.

Не о том, где мертвело сознанье
Без любви, без души и лица,
А о том, что рождало преданье
Нашей молодости – до конца…

В том преданье, далёком, прекрасном,
Город был бы вне сумрака лет,
И сады в нём цвели б не напрасно, –
Словно сон, – словно белый рассвет…

Словно белый рассвет безобманный
Над пустынной тоской бытия,
Над погостом Всехсвятского храма,
Где покоится мама моя…

Над Самарой, ещё не уснувшей,
Над сухими холмами вокруг,
С тенью Пушкина, здесь промелькнувшей,
Лишь на миг по пути в Оренбург.

…Ты прости меня, серый, убогий,
Моей юности давний приют,
Что к тебе заблудились дороги,
И преданья тебя не найдут.

Может, это и к лучшему, – в пошлом
Этом сонме мятущихся лет –
Пусть останется прошлое в прошлом,
И сгорит, словно белый рассвет.

Что б как прежде немел от мороза,
Всякий новый, неведомый звук,
Как забытый гудок паровоза,
Замыкающий времени круг.

* * *
«Ночью слышно: ветер стонет,
Это – надо мной!..»
Анатолий Передреев
Приснилось мне, что смертною метелью
Я занесён в затерянном краю,
И звуки ветра хриплою свирелью
Мне тихо напевают жизнь мою.

Земную жизнь, прожитую по-русски,
С отчаяньем и верой позади, –
Чтоб здесь, в конце, под этим настом
хрустким
Проститься с ней, смиряя стон в груди.

Но нет упрёка в этом слабом стоне
В нем лишь печаль о том, что у конца
Горючий снег уже ничьи ладони
Мне не смахнут с холодного лица.

Что уж никто прощальными губами
Не тронет губ моих, любя, дыша, –
И улетит в метельный этот пламень
Навеки не прощенная душа…

Приснилось мне, а может, не приснилось,
А может, этот снег, что бьёт в окно
Навеял эту боль и сиротливость,
Что вечно нам в себе нести дано, –

До запоздало горького признанья,
Которое возникнет вдруг, разя,
Что можно жизнь прожить без состраданья,
А умереть без этого нельзя.

И потому растерянно и слабо
Я все прошу кого-то без конца:
Хотя б во сне, во сне, во сне хотя бы
Смахни мне на прощанье снег с лица.

* * *
Есть та правда, что тягостней лжи,
Та, что душу ввергает в смятенье,
И безмолвно стоишь у межи
Чьей-то глупости и самомненья.
И молчишь, состраданьем томим,
Перед бездарью или пороком,
Чтобы словом нелегким своим
Не умножить бы зло ненароком, –

Чтоб в непрошенной правде скупой
И свое не узреть пораженье…
Сокол птицу не бьет над водой,
Чтоб не видеть свое отраженье.

* * *
Ветер взовьётся, и птицы взлетят,
И потемнеет, на миг обессилев,
Воздух, промешанный сотнями крыльев,
Перетекающих в дальний закат…

Я ничего не хочу от тебя,
Жизнь, ты дана мне, и этого хватит, –
Этих взлетающих птиц на закате,
Этого ветра, чтоб жить не скорбя.

Этих отмеренных случаем дней
Хватит, чтоб ими сочесть свою участь,
Лишь бы любимых суметь не измучить
Неугомонною жизнью своей…

Вот и опять поднялись, поднялись
Тёмные тени без снов и пристанищ.
В этих взлетаниях разве не станешь
Сам полутенью, взметнувшейся ввысь?..

Ветреной птицей, сквозя и трубя,
Перечеркнуть бы вечерние тучи!..
Жизнь, золотой мой закат неминучий,
Я ничего не хочу от тебя.

* * *
Время глухо стекает в песок,
Шумной жизни иссякло круженье, –
Только там, вдалеке, в отдаленье
Ещё слышен родной голосок.

Голосок, голосок, голосок,
Не зовёт, не корит, не взыскует,
Всё о чём-то прошедшем тоскует,
Как и я, до конца одинок.

Лишь один в нём укор и упрёк,
За мученье без сна и прощенья,
За смертельное это томленье, –
Голосок, голосок, голосок…

Время сбилось в усталый поток,
Всё вокруг пустота и смятенье,
Продержись ещё только мгновенье,
Голосок,
голосок,
голосок…