Рост одобрения политики Сталина, засвидетельствованный множеством социологических опросов, говорит о том, что наше общество морально состоялось и более спокойно оценивает своё прошлое, без экзальтации переходных периодов и сломов эпох. Мало того, нынешнее российское общество наконец-то начало учитывать преемственность истории, более не пытаясь выбросить из неё значительные фрагменты или начать заново. Мы пережили смуту девяностых, когда предыдущие эпохи: будь то дореволюционная или советская, — отрицались как мракобесие и катастрофа, это преодолено. Мы созрели до объективного, исторического взгляда и принимаем нашу историю целиком. И неотъемлемой частью этой истории является сталинская эпоха, собственно, и сформировавшая государственность, в которой мы все до сих пор живём.
Благодаря запасу прочности, который был вложен в эту государственность за тридцать лет сталинского правления, мы не развалились в 1990-х. Принятие её сегодня, разбор идеологических констант с учётом изменившихся обстоятельств и преемственность неизменных консервативных ценностных основ русской истории дают возможность для идеологического творчества. С одной стороны, с опорой на неизменные ценностные основы, в том числе институционализированные в эпоху сталинизма прошлого столетия, с другой — устремлённые в будущее, где нам также предстоит осуществить некий цивилизационный рывок, сопоставимый с тем, что мы уже осуществляли не единожды, и последний раз — как раз в эпоху сталинизма. Наш народ — консерватор, а консерватор никогда не отрицает прошлого. И это правильно.
Сталинизм сегодня, обращение к нему, его осмысление — это то, что вызвано запросом на понятную идеологию, которая была раньше, но которой нет сейчас. Это запрос на Идею, которая, если переходить на политологический язык, представляет собой синтез левой (социальной) экономики и правой, в нашем случае державной, политики. Это именно тот идеологический синтез, который был реализован Сталиным, несмотря на то, в какие идеологические формы он был обличён и какими терминами (имея в виду выхолощенный язык советского марксизма) он выражался. Если всё же суметь продраться сквозь эти нагромождения и условности советского марксизма к подлинным подразумеваниям, реализованным Сталиным в реальной советской государственной модели, то мы обнаружим, что именно этот синтез левой экономики и правой политики в её имперском воплощении сильного централизованного государства является наиболее востребованным и идеальным для нашего общества.
Сталинизм: отбросить фейки
Всякий раз затрагивая тему сталинизма, мы неизменно попадаем в ловушку, созданную в 1980-х годах усилиями, как сейчас выясняется, двух самых могущественных спецслужб того времени: ЦРУ и КГБ. Наиболее подробно и обоснованно суть этой, как часто выражаются в таких случаях, информационно-психологической операции (ИПО) описана в книге Александра Островского «Солженицын. Прощание с мифом», изданной при участии двух активных членов Изборского клуба — Михаила Делягина и Андрея Фурсова. Как только Леонид Брежнев, пришедший к власти в результате смещения прежнего главы партии Никиты Хрущёва (своими непродуманными реформами чуть не погубившего страну), задумал реабилитацию Сталина и его эпохи, тут же наперекор этому активизировались две упомянутые спецслужбы.
Суть данной ИПО в двух словах такова: КГБ, при содействии ЦРУ и с опорой на его архивные материалы, сфальсифицировали текст, якобы доказывающий наличие многомиллионных жертв так называемых сталинских репрессий. Подписать этот нечитаемый и неудобоваримый фолиант было поручено активному сексоту КГБ Александру Солженицыну. Технология изготовления этого откровенного фейка, что обстоятельно доказано в работе Александра Островского, типовая: берётся крупица правды и разбавляется на ведро лживой воды. Причём воду лили явно разные авторы, писавшие свои фрагменты по предложенным им тезисам, которые потом с трудом удалось склеить. В результате в «миллионные» жертвы «сталинских репрессий» попали вообще все, кто умер в советском государстве за годы сталинского правления. Это можно сравнить с «документальными исследованиями» украинских «учёных» о жертвах «голодомора», в которые точно так же записали всех, кто умер на Украине в период 1932–1933 годов.
Авторы как самой книги «Солженицын. Прощание с мифом», так и предисловия, и послесловия к ней, ставят под сомнение то, что даже сам Солженицын смог это прочесть перед тем, как ставил свою подпись под «рукописью», — настолько текст разнороден по стилю и нечитабелен по качеству изложения. Всё это в спешке готовилось к пленуму, где Леонид Ильич собирался произнести доклад о возвращении к сталинским принципам строительства государства, на основе которых оно, собственно, и было построено, и в результате отказа от которых чуть не было развалено ниспровергателями «культа личности».
Надо сказать, что это практически первый случай в истории, когда ЦРУ и КГБ были так едины в своих устремлениях, что и дало ожидаемый ими эффект. Опубликованный на Западе «Архипелаг ГУЛАГ» произвёл запрограммированный эффект разорвавшейся бомбы. Получив медийную поддержку как на Западе, так и внутри СССР, он напугал Брежнева и сорвал возвращение государства на прежние, сталинские, рельсы, в результате чего страна продолжила двигаться в концептуальный тупик, что и предопределило последующий застой, а потом и «перестройку», завершившуюся крахом проекта.
Именно эта ИПО до сих пор работает, бесконечно самовоспроизводя тот негатив, который неизбежно с тех самых пор преследует любое упоминание имени Сталина, сталинизма и всего, что с этим связано. Тем важнее сегодня отбросить всё это бесконечное множество антисталинистских фейков и рассмотреть фигуру Сталина, а также всё то, чего он достиг, что называется, по модулю, как символ прорыва в строительстве сильного государства, основанного на столь близких нам принципах социальной справедливости.
Никто не спорит, что и в сталинский период, как во все другие, также были свои недостатки, просчёты, ошибки и даже проявления несправедливости. Весь вопрос в их соотношении с достоинствами, достижениями, успехами и объёмом справедливости, который был несоизмеримо выше, нежели до этого или после. Как говорят китайцы, Мао был плох на 30% и хорош на 70%. Вот точно так же нужно оценивать и сталинскую эпоху, да и самого Сталина, если мы оцениваем всё это с точки зрения исторической науки.
И всё же если наша задача заключается в осмыслении сталинизма для выстраивания идеологической перспективы, то нам надо отбросить и этот оценочный контекст, рассматривая сталинизм вообще вне контекста истории и выбирая из него лишь те фрагменты, свойства и проявления, которые подходят для нас сейчас, применимы в будущем и которые наиболее близки к тем константам, на которых и выстраивается вся более чем тысячелетняя русская государственность.
Неосталинизм как идеология современности
Попробуем выявить те самые идеологические константы русской государственности, которые сохранились даже при Сталине, собственно, и сформировав ценностную основу сталинизма как такового. Они нужны нам для того, чтобы, как было сказано выше, учесть их при идеологических изысканиях, направленных в будущее. Т. е. нас интересует то, что, будучи преемственным со сталинской эпохой, отвечает духу современности в обоих смыслах: и современности, понятой как Модерн, т. е. парадигмально, ибо нынешнее российское общество преимущественно выстроено на категориях Модерна (меньше Традиции, совсем немного Постмодерна); и современности, понятой как контемпоральность, т. е. то, что соприсутствует с нами здесь и сейчас, будучи унаследованным из сталинской эпохи напрямую.
Учитывая эту оговорку и сопоставляя сталинизм с понятием современность, рассмотренным во всех смыслах, следует скорректировать и сам термин, обозначающий комплекс соответствующих идеологем. Если сталинизм — это своего рода историческая фиксация идеологических принципов эпохи правления Сталина, то идеологические перспективы, основанные на этих же принципах, но направленные в будущее, точнее будет определять понятием «неосталинизм». Именно оно подчёркивает и преемственность от исторического сталинизма, и направленность в будущее, при этом основанное на категориях современности (как Модерн, так и контемпоральность).
Безусловно конвенциональным можно считать утверждение о том, что советизм был современной идеологией, то есть идеологией Модерна, или Второй политической теорией — в терминах Дугина. А в основе Модерна, как известно, лежат три основных базовых принципа: позитивизм, прогрессизм и материализм. Сам Модерн как парадигма, что тоже хорошо известно, разворачивался на отрицании Традиции, то есть на отрицании её трёх базовых принципов: метафизики, неизбежной апостасийности мира, а также Духа (Бога, соответственно).
Собственно, советизм, Вторая политическая теория, базируясь преимущественно на трёх этих основаниях Модерна, предуготовил приход либерализма, подготовил наше, до того консервативное и традиционалистское, общество, к нему, т. е. к Первой политической теории Модерна, базирующейся на тех же основаниях. Разница заключалась лишь в том, что субъектом советизма был класс (искусственная, социологическая общность), а либерализма — атомарный индивид. Позитивизм же, прогрессизм и материализм в их основании остались неизменными.
Таким образом, советизм предуготовил либерализм. Но был период, который отличался от всех остальных периодов советского проекта — это сталинский период, где религия, вопреки строгой марксистской догматике, была вновь легитимизирована. Пусть весьма поверхностно и под контролем органов, пусть вопреки идеологической системе, но всё же именно с 1943 по 1953 годы религиозные основы нашего традиционалистского общества переживали своего рода ренессанс — восстановление (по факту, а не номинально) патриаршества, собственно, создание РПЦ МП (до этого — Синодальная церковь), восстановление иерархии священства, духовного образования и т. д.
Всё это является ещё одним свидетельством (среди многих других) того, что сталинский период, особенно времён Великой Отечественно войны и после неё, когда Сталин получил всю полноту власти (чего не скажешь о довоенном периоде), идеологически в наименьшей степени соответствует ортодоксальному марксизму (левая экономика плюс левая политика) и в наибольшей степени соответствует такому идеологическому течению, как национал-большевизм (левая экономика плюс правая политика), одним из основных отличий которого от трёх политических теорий Модерна как раз и является нормативность религии.
Автор этих строк уже не раз доказывал тождественность понятий сталинизм и национал-большевизм во многих других своих работах, посвящённых данной теме. Но здесь нас интересует именно переход от Модерна к Традиции через, как мы уже определили выше, неосталинизм, который, за счёт этого своего нормативного отношения к религии и Богу, становится интерфейсом требуемого нам перехода от парадигмы Модерна к Традиции. Чему, как ни странно, во многом способствует становление Постмодерна, именно за счёт его безразличия как к Модерну (что отменяет его монополию), так и к Традиции (что, напротив, даёт ей шанс). И если Постмодерн, с точки зрения прогрессистского взгляда, свойственного Модерну, находится у нас «впереди», то собственно неосталинизм есть самая что ни на есть современная идеология. И в этом сторонники идеи современности должны быть удовлетворены. Как, впрочем, и сторонники Традиции, для которых неосталинизм — ещё один шаг в её сторону: от Модерна к Традиции, пусть и через Постмодерн. Конечно, ещё лучше — сразу консервативная революция. Но лучшее — это зачастую враг хорошего. Консервативная революция — это такой вызов Модерну, который потребует экстраординарных мер, а к этому нынешнее наше общество ещё не готово, поэтому будем двигаться шаг за шагом, оставляя в неосталинизме только положительное как от Модерна, так и от Традиции.
Сталинизм как национал-большевизм
Итак, каковы признаки неосталинизма, заимствованные нами из сталинизма, которые архетипически соответствуют нашему культурно-цивилизационному складу, то есть являются нашими идеологическими константами? Осмелимся назвать среди них следующие:
— сильное государство (Держава, Империя);
— многоукладная, социально ориентированная экономика;
— консервативные ценности, нормативность религии.
И то, и другое, и третье являются в то же самое время признаками идеологии национал-большевизма. Возникает логичный вопрос: почему бы тогда не использовать это понятие, вместо режущего ухо понятия неосталинизм?
Во-первых, и национал-большевизм не такое уж безобидное слово, чтобы его так вот сразу и безболезненно приняли обывательские массы, столь же напуганные такими понятиями, как большевизм, особенно с приставкой «национал», сталинизм, пусть и с приставкой «нео». А во-вторых, и это, пожалуй, основное, — термин национал-большевизм уже несколько… устарел. Заимствованный у немецких консервативных революционеров начала 20-х годов XX столетия, он, будучи описанным немецким идеологом Артуром Мёллером ван ден Бруком, всё же в большей степени отражал действительность республиканской Германии того периода, то есть периода активного формирования германской политической нации. Россия же никогда не была и не будет (тогда не будет и России) государством-нацией на европейский манер, но всегда была и останется традиционным государством-империей (стратегическое единство многообразия).
Однако в тот момент, когда русские интеллектуалы, такие как Трубецкой, Савицкий, Устрялов, рассматривали национал-большевизм как возможную альтернативу марксистскому большевизму, именно нации были в моде. Но не они, а именно возможность восстановления сильного государства-державы, многоукладная экономика справедливости и консервативные ценности, включая религию, привлекали их в первую очередь. Европейскую же политическую нацию, эту искусственную политическую общность атомарных индивидов, с лёгкой руки Трубецкого заменили на «общеевразийский национализм», сделав не индивида его субъектом, а народ, то есть коллективную органическую общность. Строго говоря, это уже никакая не нация и, соответственно, не национализм, поэтому и получившаяся идеология уже не национал-большевизм, а что-то другое. И это третья, самая главная, причина — термин национал-большевизм не совсем точно передаёт суть явления. Нужно бы подобрать что-то более точное по сути. Например, «имперский большевизм» (жуткое название для политически левых марксистов-большевиков, ниспровергателей царистской империи) или же, как сейчас понятно, — неосталинизм. Но это сейчас. А тогда и Сталин ещё не был тем Сталиным, и, соответственно, сталинизма никакого не было. Поэтому так и осталось — национал-большевизм. Можно и так. Но подразумевая, что национал-большевизм — это и есть сталинизм, а будучи переложенным на современные условия — неосталинизм.
Неосталинизм и неоевразийство
Однако нас интересует следующий шаг от Модерна к Традиции, укладывающийся в обозначенный нами интерфейс неосталинизма, и этим шагом является идеология евразийства или, опять-таки, переложенная на современные условия, — идеология неоевразийства.
Здесь интуиции европейского по своей исходной сути национал-большевизма всё больше приобретают наши, русские, евразийские (а евразийство — это именно русская идея), черты.
Государство-империя. Никакой нации с его атомарным индивидуумом в центре у нас нет и не будет, а есть и будут традиционные этносы и народы (лаос). Поэтому и государство наше — это не модернистское государство-нация, а традиционное государство-империя, где стратегическое единство, выраженное вертикалью сильной власти, сочетается с культурным, этническим, языковым и даже правовым многообразием традиционных народов во главе с русским народом, берущим на себя основную тяжесть и ответственность государственного строительства и безопасности самого этого имперского государства. Ничего не напоминает? Кто из правителей пел оды русскому народу? Кто фактически восстановил романовскую империю и даже превзошёл её в масштабах? Кто восстановил вертикаль сильной власти?
Религиозный плюрализм. Это одна из базовых категорий евразийства. Беря за основу Традицию, евразийство признаёт нормативность многообразия всех традиционных (т. е. не модернистских версий сектантства) религий. Отсюда полная свобода вероисповедания на евразийском пространстве таких религий, как православие, ислам, иудаизм, буддизм, а также других, более миноритарных, форм именно традиционных (ориентированных на Традицию, Вечность) конфессий. О ренессансе религиозности сталинской эпохи мы уже упоминали выше.
Нормативность многообразия идентичностей. Субъектом евразийской идеологии, в отличие от идеологий Модерна, является именно коллективная органическая (а не искусственная) общность — этнос и народ (лаос). Такой субъект не только нормативен, но и желателен. Недаром одним из базовых постулатов евразийства является формула философа Гердера: «народы — это мысли Бога».
Отказ от Модерна и переход к Традиции. Этот переход, в отличие от национал-большевизма (где религиозность хоть и нормативна, но всё же не является базовой категорией), в евразийстве является более радикальным и выраженным. Утверждая традицию, евразийство именно настаивает на религиозности, а не мирится с ней. И это, в отличие от сталинизма, где религиозность носила скорее символический, поверхностный характер, черта уже именно неосталинизма, шагнувшего по отношению к классическому сталинизму далеко вперёд и заимствующего этот пункт также из евразийства.
Таким образом, можно сказать, что неосталинизм, который мы здесь пытаемся помыслить, практически совместим с тем, что мы привыкли называть неоевразийством. Разница лишь в том, что неоевразийство — это задание, то, к чему мы стремимся, некий идеал, а то, что мы здесь определяем как неосталинизм, — это лишь путь продвижения к этому идеалу, его этап.
Собственно, с неосталинизмом можно было бы соотнести и Четвёртую политическую теорию, но разрыв ещё более недостижимый, нежели в соотношении с неоевразийством, ведь 4ПТ — это политическая теория, выстроенная на основе категории Вечности (а не времени). В соотношении с ней конструируемый нами неосталинизм слишком современен, то есть слишком модернистичен, укоренён в Модерне. Это своего рода начало пути к мечте, некоему пока ещё слишком недостижимому идеальному мифу.
Цензура и новые чистки
Что нам обязательно потребуется для того, чтобы реализовать идеологию неосталинизма, но не относится собственно к обязательным свойствам идеологии? Правильно, цензура и чистки. Чтобы двигаться дальше, необходимо освободиться от всего лишнего. Оба эти понятия, как и сам сталинизм, полностью дискредитированы либеральной пропагандой, столь же тоталитарной и нетерпимой к инакомыслию, как и те тоталитарные идеологии: марксизм (2ПТ) и фашизм (3ПТ), — с которыми либерализм так остервенело боролся всё двадцатое столетие.
Насчёт цензуры и чисток уже очень точно выразился философ Александр Дугин, поэтому нам остаётся его здесь лишь процитировать: «Цензура и репрессии есть в любом обществе. Они всегда строятся вокруг вполне определённой идеологии, системы базовых установок и принципов. При этом они никогда строго не прописаны в уголовном или административном праве, но предопределяют скорее мировоззренческий вектор, который выступает дополнительным драйвером закона и его применения. Что допустимо, а что нет, что можно потерпеть, а что требует силового вмешательства государства, никогда не определяет отчуждённый закон. Напротив, законы принимают носители правящей идеологии, они же дают их трактовку, и они же выстраивают иерархию — когда, к кому и в каких случаях их надо применять более или менее строго. Они же следят и за применением и системой наказания. Поэтому социолог Вебер точно определил, что «легитимное право на насилие есть только у государства». А государство строится на основании Идеи.
Современное западное общество не является в этом смысле исключением и принципиально ничем не отличается от других тоталитарных режимов последних столетий, будь то коммунизм или фашизм. Разница состоит лишь в идеологии и методах, а в остальном любая правящая идеология функционирует так же: то, что соответствует ей, — принимается, то, что выходит за её рамки или, более того, оспаривает идеологические устои (в данном случае либерализма), становится объектом цензуры и репрессий. Либерализм строит свою цензурную политику на критике, маргинализации, демонизации любых нелиберальных теорий, ценностных систем и практик, криминализирует их, удаляя всё с ними связанное, с любых информационных и сетевых платформ, а затем устраняет и самих носителей нелиберальных взглядов. Это и называется «культурой отмены» (cancel culture), «пробуждённостью» (wokeism) и так далее».
То есть, если мы говорим о восстановлении идеологии, в данном случае неосталинизма, то здесь же надо говорить и о необходимости того, что способствует её установлению, очищая от чужеродного и наносного, от всего, что этому становлению препятствует, а именно: о цензуре и чистке элит через репрессии не соответствующих новым идеологическим установкам. Вот это будет настоящий неосталинизм (либералы при этих словах трепещут).
Неосталинизм, национал-большевизм, евразийство — какую идеологию мы хотим?
Размышляя об идеологических основах нашего русского, евразийского государства, следует идти именно от ценностных и идейных констант как нашего, русского, человека, так и представителей других народов и этносов, входящих с нами в единое культурно-цивилизационное пространство. Чего на самом деле хочет русский человек? Чего хотят народы, входящие в русское государство, построенное на общих — наших и их — культурных и ментальных кодах? То есть нас интересует некое идеологическое повествование, передающее представления наших, евразийских, народов об окружающем мире, о месте нашего человека в нём, как и наш взгляд на происхождение всего сущего, наше представление о Боге, наших целях и героях. То есть обо всём том, что определяется понятием «миф». Русский миф — какой он? От точности его определения зависят параметры той идеологии, которую мы ищем, о которой мыслим, которую рождаем ради будущего.
Русский человек хочет социальной справедливости в экономике и сильной традиционной Державы. Миф о Великой России — это то, что лежит в основе нашей русской цивилизации. Он порождён в момент создания нашей имперской государственности, за которую русские люди складывали головы столетиями. Именно он лежит в основе грядущих подвигов и свершений. Без образа великой Державы не будет России, русской цивилизации, русского народа. Всё это мы находим в сталинизме, обращая своё внимание только на то, что для нас ценно, отбрасывая и забывая всё плохое и ненужное, всё то, что для нас чужеродно и нам не нравится.
Многое из того, что нам нравится и имеет непреходящую ценность для нас, было и раньше, до сталинизма, на протяжении всей нашей истории. Сталинизм же мы упоминаем просто потому, что это самая близкая для нас историческая эпоха реализации основных исторических проявлений этого русского мифа, самая последняя фиксация нашего величия. Конечно, то же самое было и в романовской России, в определённые времена этой эпохи, и в государстве рюриковичей. Сильное государство и социальная справедливость — иногда больше первого, меньше второго — но справедливость всегда в основе. Просто сталинизм, или национал-большевизм как идеология, или же евразийство как мировоззрение — ближе всего к нам хронологически. Сталинизм мы ещё помним, отчётливо узнаём его черты, системно описанные в национал-большевизме и евразийстве. Последнее — это, перефразируя Ницше, стрела, брошенная на тот берег, к Четвёртой политической теории.
Всё то же самое мы хотим видеть и в будущем, ожидая тех же самых неизменно ценных для нас качеств, теперь уже в идеологии неосталинизма как интерфейса на пути к Традиции через евразийство к Четвёртой политической теории, которая, пожалуй, и есть та самая искомая, идеальная для нас Идеология Традиционализма. Но пока наша Русская империя — это миф, желаемый образ русского будущего, и неосталинизм — это то, что нас к этому мифу приближает, шаг за шагом.
