О пересмотре итогов Ялты

О пересмотре итогов Ялты

Наталия Нарочницкая

Дорогие коллеги! Мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Наша конференция, посвященная 70-летию Крымской встречи союзников, проходит в историческом зале на российской земле.

История всегда подвергалась сложной и противоречивой интерпретации, однако еще никогда ее не превращали в инструмент политики столь цинично, как сейчас. Извращение, а порой и прямая фальсификация истории продиктованы политической задачей — подменить значение и смысл Второй мировой войны. Новым поколениям внушается, что это была не война за геополитические пространства, имевшая аналоги в прошлом и отражения в будущем, будто бы жертвенная борьба шла не за историческое существование народов, а исключительно за торжество «американской демократии». Не случайно в общественное сознание и Запада, и России внедряются представления о тождестве гитлеровского рейха и сталинского СССР, о войне как схватке двух тоталитаризмов, соперничавших за достижение мирового господства.

В русле такой концепции Ялтинско-Потсдамскую систему следовало сначала объявить устаревшим реликтом доктрины баланса сил, а затем — промежуточным итогом борьбы двух равно отвратительных тоталитарных режимов: Запад вынужден был временно смириться с одним из них, чтобы сначала разгромить другого, а потом в течение полувека ослаблять и разрушать прежнего союзника.

Собственно говоря, именно такие слова сорвались с уст президента США Джорджа Буша на праздновании приглашения Литвы в НАТО: «Мы знали, что произвольные границы, начертанные диктаторами, будут стерты, и эти границы исчезли. Больше не будет ни Мюнхена, ни Ялты». Симптоматично, что не только в России, но и на Западе это высказывание предпочли не заметить, не комментировать и даже, похоже, опустить в изложениях «эпохальной» речи. Однако в этом высказывании — квинтэссенция атлантической геополитики в Старом Свете на протяжении всего ХХ столетия. В устах американского президента формула «ни Мюнхена, ни Ялты» буквально означает: «Восточная Европа не будет отныне сферой влияния Германии или России — она будет сферой влияния США».

Не будем следовать политической моде и сравнивать цели других членов антигитлеровской коалиции с устремлениями Гитлера. Однако трудно удержаться от комментария: слова Буша — прекрасное подтверждение очевидного: все, что не удалось немцам за две мировые войны, успешно осуществили англосаксы к концу ХХ века. Не говоря уже о том, что карта расширения НАТО как две капли воды похожа на карту пангерманистов 1911 года, по которой кайзеровская Германия устремлялась на восток, мечтая об Украине, Кавказе, Прибалтике, контроле над Черным морем…

Важнейшим, хотя никогда вслух не произносимым итогом Ялты и Потсдама было восстановление фактического преемства СССР по отношению к геополитическому ареалу Российской империи в сочетании с новообретенной военной мощью и международным влиянием. Это, в свою очередь, определило неизбежность «холодного» противодействия результатам победы, восстановившим на месте Великой России силу, способную сдерживать устремления Запада. Сегодня все усиливающееся геополитическое давление испытывает на себе уже некоммунистическая Россия.

Симптоматично, что через 70 лет переоцениваются и перечеркиваются именно те итоги Ялты, которые были благоприятны для СССР — те, что были оплачены жертвенной борьбой советского народа с гитлеровской агрессией. О какой демократии в Европе, о каком Европейском союзе говорили бы сегодня, если многие восточноевропейские народы превратились бы в сырье для чужого проекта без собственного языка и культуры?

Подвергается сомнению статус Калининградской области и Курильских островов, но только не измененная в пользу Франции итало-французская граница или передача Додеканесских островов Греции (не состоявшиеся бы без согласия СССР, хотя в Греции Британией были приведены к власти воинствующе антикоммунистические силы). Возвращение территорий, утраченных нашей страной в ходе революции и иностранной интервенции, объявляется агрессией и оккупацией, а приращения к некоторым государствам территорий, вообще никогда не бывших в их составе, никаких сомнений не вызывают.

Важность осмысления и изучения всей подготовки к Ялтинской конференции не сводится к уточнению деталей переговоров и позиций о послевоенном устройстве. Ялта является наивысшей точкой взаимодействия СССР, США и Великобритании. Это было взаимодействие государств, которые объективно сделались системообразующими элементами архитектуры международных отношений, сохраняя свои имманентные особенности и импульс к исторической инициативе. После краха «козыревских» химер о «вступлении в мировое цивилизованное сообщество» эта неизменность ролей стала очевидной и в мире, провозглашенным «единым».

После холодной войны С. Хантингтон, первым из маститых политологов Запада указал, что противоборство между либеральным Западом и его коммунистическим оппонентом – было дискуссией в рамках одной философии, тогда как возрождение исторического лица России делает ее уже представителем иного конкурентоспособного мирового проекта. Бжезинский еще в начале 70-х годов был убежден, что «демократический и развивающийся Советский Союз с его размерами и мощью стал бы куда более серьезным соперником для Соединенных Штатов, чем сегодняшняя советская система в ее состоянии бюрократического застоя и идеологической косности» [15, p. 283].

Влиятельные умы на Западе никогда не сводили холодную войну к борьбе тоталитаризма и демократии. Тем более эта парадигма не подходит для объяснения «атлантической» стратегии в Восточной Европе в 1990-х годах или развернувшегося в первый год нового тысячелетия грандиозного евразийского проекта США с попыткой отождествить свои интересы со вселенскими моральными канонами и установить «глобальное управление» миром.

Общество и на Западе, и на Востоке весьма наслышано о «всемирных» претензиях коммунистического проекта, но предпочитает не замечать амбиции либерального проекта, который с троцкистским пафосом возвещает мировую либеральную революцию и приведение мира к единому образцу. Размышляя о всемирных претензиях Запада, А. Тойнби еще несколько десятилетий назад заметил: «Западная цивилизация имеет своей целью не больше и не меньше, как включение всего человечества в единое общество и контроль над всем, что есть на земле, в воздухе и на воде. То, что Запад совершает сейчас с исламом, он одновременно делает и со всеми существующими ныне цивилизациями — православно-христианским миром, индуистским и дальневосточным… Таким образом, современное столкновение… глубже и интенсивнее, нежели любое из прежних» [13, c. 116]. Противодействие подвергнутых насильственному преобразованию на западный манер, протест против бездуховного экспансионизма западной либеральной и рационалистической цивилизации и американского глобализма проявляется в нарочито архаичной форме. В первый же год нового тысячелетия попытки окончательно разгромить региональные конструкции биполярного равновесия породили невиданное по форме соперничество и конфликт между западным «сверхгосударством», пытающимся управлять миром, и трансграничным отпором подавляемых цивилизаций. Бросая технологический, военный вызов другим цивилизациям, не утратившим духовные цели за пределами человеческого земного бытия, Запад сам духовно разоружен в отличие от времен крестовых походов. Америку, претендующую на руководство миром, невозможно победить технологическими и военными средствами. Поэтому духовным антиподом меркантильной цивилизации выступают диаметрально противоположные аскетические учения. А. Тойнби предсказал этот протест, который он назвал «зелотизмом», проведя параллель с восстанием иудеев против Римской империи. Тойнби даже предположил, что это будет нарочитый «архаизм, вызванный к жизни давлением извне со стороны потребительской цивилизации». Он отметил, что в современном исламском мире это будет протест «пуританской направленности», и даже назвал «североафриканских сенусситов и ваххабитов Центральной Аравии» [там же, c. 117].

Это уже привело к опаснейшему противопоставлению христианского и нехристианских миров.

Осмысление ялтинской эпопеи возможно лишь на широком панорамном фоне. Ялтинские решения есть тонкое равновесие компромиссов, где будущая борьба прежних союзников уже витала в воздухе, вбирая в себя все, что пришлось отложить ради скорейшего достижения Победы.

Документы и обстоятельства самих ялтинских переговоров и бесед, дипломатические намеки важны до последней детали, но не менее важен исторический контекст этого саммита. Ибо и дух Ялты, и дух «контр-Ялты» родились одновременно. Начавшаяся сразу после Потсдама холодная война может быть понята лишь с учетом закулисных разработок задолго до 1945 года.

Самого пристального внимания заслуживает скрытая до сих пор от общественности борьба по Уставу будущей ООН в 1944 году, где США и Британия стремились отойти от принципов классического суверенитета и создать нечто вроде мирового правительства [9]. Примечательна и полная смена вех у Британии. В конце 1944 года она напрочь отказалась от линии, очевидной еще 1943 году: навсегда сдержать Германию с помощью СССР или даже фрагментировать ее. На смену прежней стратегии теперь пришел «фултонский» синдром. Борьба против новоприобретенных позиций СССР началась еще до того, как они были признаны де-факто и де-юре, а равновесие в регионе Проливов Черчилль упорно не желал даже обсуждать с СССР ни в Тегеране, ни в Ялте, ни в Потсдаме. Не без торга согласовывались послевоенные границы в Восточной Европе.

Основными узлами геополитической конфигурации послевоенного мира, окончательно закрепленными в Ялте и на Потсдамской конференции, были те самые геополитические точки, которые и за столетия до Второй мировой войны и в настоящее время немедленно реагируют на любое изменение в соотношении сил. Именно по этим направлениям шло наступление кайзеровской и гитлеровской Германии в двух мировых войнах. Именно эти регионы стали объектом давления, а затем и контроля США и НАТО после крушения СССР. Это Прибалтика, Балканы, Дунайский регион и стратегический контроль над Средиземноморьем и Проливами; Восточная Европа, где всегда первым возникает «польский вопрос». Польская тема звучит на секретных переговорах и в Москве и в Ялте. Кстати, нынешней Варшаве полезно понять истинную цену «польской карты» в глазах Запада и избавиться от роли служебного инструмента в чужих руках, направленного против России.

Разрабатываемые в недрах внешнеполитических ведомств США и Британии проекты послевоенной конфигурации мира существенно менялись в 1942—1944 годах, поскольку менялась оценка потенциальной сферы влияния СССР. В британских проектах, судя по документам разведки, к 1945 году уже вырастает план холодной войны вне зависимости от потенциального поведения СССР в отношении Западной Европы.

Достаточно сравнить несколько документов: меморандум министра иностранных дел Великобритании А. Идена от 28 января 1942 года, переписку с Иденом английского представителя при Временном правительстве Франции Д. Купера от 25 июля 1944 года и, наконец, доклад (меморандум) штаба военного планирования при Комитете начальников штабов Великобритании «Безопасность Британской империи» от 29 июня 1945 года [5].

В меморандуме 1942 года Иден оценивает идею создания западноевропейского блока как контрпродуктивную. Примечательно, что тогда закрепление западных границ СССР на 1941 год в Форин-офисе считали совершенно естественным итогом войны. Более того, Иден расценивает такие условия как весьма умеренные, полагая правомерным со стороны СССР претендовать на большее — «контроль над Дарданеллами… доступ к Персидскому заливу и Атлантическому океану с предоставлением русским норвежской и финской территории». В откровенной записке нет и тени сомнения в легитимности территории СССР: «Он требует только того, что уже являлось русской территорией», «Прибалтийские государства сами голосовали за присоединение к СССР», а «финская и румынская территория были предоставлены Советскому Союзу по договорам, законно заключенным с Финляндией и Румынией».

Спонсоры потенциально «могучей» Польши и не пытались особенно отстаивать идеи польской антирусской эмиграции на Ялтинской конференции, откровенно предлагая лишь позволить им «соблюсти лицо». В сегодняшней Польше публично утверждают, что Черчилль сдался лишь под «невиданным» нажимом диктатора Сталина. Однако вполне циничное отношение Черчилля к «польской карте», которую он сбрасывал весьма легко, демонстрировалось не впервые. Беседа И. Сталина с У. Черчиллем от 14 октября 1944 года в ходе визита У. Черчилля и А. Идена в Москву начинается с оправданий Черчилля перед Сталиным: «Он упорно работал с поляками все утро, но не добился больших результатов. Трудность состоит в том, что поляки хотят оставить за собой формальное право защищать свое дело на мирной конференции. Он, Черчилль, изложил на бумаге то, что он зачитывал полякам. Поляки были весьма недовольны, но, как он, Черчилль, думает, они не особенно далеки от того, чтобы принять это» [7, с. 145].

Черчилль добивался от поляков согласия с тем, что союзники не дадут им голос на мирной конференции, ибо польский вопрос планировали обсудить вовсе без поляков не только «плохой» Сталин, но и «добрый» Черчилль. И в доялтинских документах, и на переговорах по Польше в Ялте очевидна задача союзников не омрачать такой «безделицей» как Польша переговоры по куда более важным для англичан вопросам. А в совокупности документы по всем переговорам, касающимся послевоенного равновесия в мире, позволяют сделать вывод, что наиболее важным для Британии была не Восточная Европа, в которой уже в силу конфигурации фронта вошла советская армия, а положение в средиземноморско-черноморском регионе – извечном стратегическом нерве для владычицы морей.

При этом надо было еще скрыть свой цинизм от общественности, ибо, «если сведения об этом проникнут в прессу, то поляки могут поднять большой шум и это принесет большой вред Президенту на выборах». «Поэтому, он, Черчилль, думает, что лучше было бы держать все это дело в строгом секрете, включая и тот документ, который он показал сейчас маршалу Сталину, в течение трех недель, пока не состоятся выборы в США». Сталин предлагал в качестве основы польской границы «линию Керзона», что Черчилля вполне устраивало. Он лишь докладывал Сталину, что «поляки были бы готовы принять документ, если бы было оговорено, что они согласны с линией Керзона как границей, но все же протестовали против нее». «Это не подходит» – невозмутимо отверг Сталин, и беседа закончилась заверением Черчилля в том, что «британское правительство полностью сочувствует желанию Маршала Сталина обеспечить существование дружественной Советскому Союзу Польши» [там же]. Так что в Ялте Черчилль заботился лишь о сохранении лица перед лондонской польской эмиграцией, которой Британия дала слишком много авансов.

Что касается США, то Рузвельт и вовсе был более всего увлечен своей идеей создания всемирной организации – будущей ООН, и ради этого признавал статус-кво в Европе без всяких возражений.

Поворот Черчилля от союзнических отношений с СССР был предрешен, но он вытекал вовсе не из идеологии, а из принципиально изменившейся геополитической архитектуры Европы. Нерушимая традиция Британии — препятствовать превращению любой континентальной державы в доминирующий центр влияния.

Было бы наивно полагать, что до получения документальных свидетельств о грядущем повороте англосаксонской политики или до начавшейся дипломатической войны за плоды победы, советское руководство не отдавало себе отчет, с кем в качестве соперника придется иметь дело в послевоенном мире. К Ялте все союзники пришли с четким пониманием, что они рисуют послевоенный мир, вокруг которого тут же сами воздвигнут стены.

Уже 26 декабря 1941 года С. Лозовский пишет записку Сталину о создании комиссии «по послевоенным проектам государственного устройства стран Европы», подчеркивая необходимость начать подготовку мирной конференции, «задачи которой будут гораздо сложнее Парижской мирной конференции, собравшейся после разгрома Германии в войне 1914 — 1918 годов», ибо «мы будем иметь против себя… не только блок Соединенных Штатов и Великобритании, но и другие капиталистические страны, которые вместе будут, прежде всего, заботиться об удержании Советского Союза, во что бы то ни стало в старых границах до 1939 года» [6, c. 119 – 123].

Поскольку «Рузвельт и Черчилль уже объявили программу будущего устройства Европы и всего мира» (Атлантическая хартия), Лозовский считает необходимым «тоже заняться, хотя бы в предварительном порядке, подготовкой будущего мира». Судя по архивам, в Кремле на том этапе не придавали слишком большого значения предварительным разработкам, полагая, что многое будет зависеть от положения союзных войск к концу войны.

Заметно, что все записки исходят вовсе не из идеи безудержной экспансии в Западную Европу, в чем часто сегодня обвиняют советскую внешнюю политику, а, наоборот, из задачи установить с партнерами по антигитлеровской коалиции прочный модус вивенди. Так и Майский ориентируется на «компромисс» с Англией в балканских делах, предлагая не вмешиваться в дела Греции, в которой СССР «заинтересован гораздо меньше», чем Англия.

Планы послевоенного устройства, изложенные в документе «Безопасность Британской империи», открывают новый период истории ХХ века, известный как «холодная война». Будучи директивой министерству иностранных дел и военным министерствам Великобритании, доклад официально называл СССР главным противником и намечал ряд военно-политических мероприятий, которые позднее с удивительной точностью были реализованы, а именно: «установление особых отношений» с США, прочно обосновавшимися в Западной Европе, создание блоков НАТО, СЕНТО и СЕАТО и сети военных баз по всему миру.

В кабинетах Вашингтона весьма прагматически и без демагогии о «нации-искупительнице» и «знаменосце свободы» анализировали новое соотношение сил и новые геополитические реальности. Секретная разработка Госдепартамента США от 16 февраля 1944 года посвящена сравнительному анализу геополитических устремлений Германии, Японии и СССР, их конфликту с интересами США, которые по-прежнему экстраполировали на Восточное полушарие доктрину Монро.

Разработка интерпретирует доктрину Монро как вариант геополитического мышления, превращающего «большие пространства» в зоны своего решающего политического влияния. Откровенная германская экспансия, не говоря уже об азиатских и дальневосточных аппетитах Японии, всегда вызывали тревогу в Вашингтоне. После краха завоевательных походов стран Оси главным препятствием к реализации доктрины оказывалась советская концепция «дружественной» Восточной Европы, то есть вовлечение Восточной Европы в орбиту СССР. Хотя авторы указанной разработки декларативно признают за другими государствами право на зоны влияния, стремление России-СССР к «зоне безопасности» вдоль своих границ выглядело для США некоей узурпацией. Их неприятие чужих претензий на зоны преимущественного контроля совершенно очевидно. Это дозволялось единственной державе, призванной управлять миром, — США.

Сегодня Америка преподает Вторую мировую войну и свое в ней участие как святую борьбу за демократические ценности. На деле вступление США в войну было продиктовано стремлением не допустить неограниченного или преимущественного господства какой-либо силы, независимо от ее характера.

Любопытно, что разработка откровенно признает идентичность доктрины Монро и немецкой доктрины «Grossraum». Мы не встретим здесь осуждения ни нацизма, ни тезиса о природной неравнородности людей и наций. Даже гитлеровский план подчинения Европы, от Гибралтара до Урала, от Норвегии до Северной Африки, именуется просто и откровенно «нацистской доктриной Монро» (!) и разбирается как родственный тип геополитической концепции. Каковы бы ни были идеологические и философские обоснования и средства реализации доктрин «Grossraum» и Монро, объединяет их одно: стремление к господству над миром или значительной его частью.

Сравнивая американскую и гитлеровскую концепции «Америка для американцев» и «Европа для европейцев» (сейчас мало кто знает, что идея единой Европы принадлежала Гитлеру и Муссолини и прямо нацелена на лишение наций суверенитета, что и становится очевидным через полвека после первого оформления «европейской интеграции» [18]), автор указывает, что «нацистская доктрина Монро» предполагает огромный район, управляемый господствующим народом, обосновывающим это «естественным правом»… Возражение вызывает только тот факт, что для Гитлера «международное право теряет свое значение и означает узаконивание прав рейха править по усмотрению. Такой Гроссраум экспансивно динамичен и отвергает границы» [1].

Аналитики Государственного департамента ставят единственный вопрос: можно ли считать регион Восточной Европы пределом советского Гроссраум и не будет ли целью СССР постоянное его расширение, что можно подозревать в силу «его военной мощи, экономического потенциала и тоталитарной философии». Подобное сомнение, поскольку «нет никаких ясных показателей на пределы этого района, внутри которого советская политика должна быть решающей», со стороны американцев вполне закономерно и оправданно. Но это всего лишь сомнение, не подкрепленное никакими доводами и фактами.

Весьма примечательно, что разработка, не содержавшая никаких секретных данных, но грозившая своим прагматическим подходом подорвать доверие к пафосу Атлантической хартии, циркулировала под грифом «Совершенно секретно. Из Государственного департамента не выносить».

Поняв, что СССР — это геополитический гигант со всеми присущими такому феномену свойствами, США уже при Трумэне, то есть через считаные месяцы после Ялты, приняли стратегию всемерного сдерживания. Западная Европа превращалась в их главный форпост и опору. Геополитические очертания «зоны безопасности» на Тихом океане сформировались еще в начале XX века. Как только ощущалась угроза интересам США, немедленно принимались меры — интервенция на Дальнем Востоке и бдительная забота о судьбе Транссибирской магистрали. Теперь же, чтобы создать надежный плацдарм в Азии, США постарались не допустить перехода Корейского полуострова под стратегический контроль коммунистического Китая.

Любопытную оценку двадцатипятилетней холодной войне дал З. Бжезинский в одной из своих веховых статей 1972 года. Именно тогда этот политолог, извлеченный на свет Д. Рокфеллером, одним из главных идейных и финансовых спонсоров Совета по внешним сношениям, обрел авторитет и стал регулярно выступать с программными разработками. Автор разделил исследуемые годы на периоды, оценивая в каждом устремления и сравнительные возможности соперников. Ни в один из периодов Бжезинский не приписывает Москве завоевательных целей. Наоборот, он фанатично утверждает, что СССР в течение всего времени едва справлялся со своим наследием.

В результате войны американские обретения значительно превышали советские, а контроль США над целыми регионами мира и возможность их структурного подчинения имели несравненные глобальные параметры. Именно об этом и говорит Бжезинский, сетуя, что США сразу после Ялты и Потсдама не попытались отбросить СССР и решительно опрокинуть Ялтинскую систему.

Бжезинский предполагает, что конфронтация между США и СССР выкристаллизовалась в течение следующей фазы — 1947—1952 гг., чему немало способствовало формирование консенсуса в пользу конфронтационного курса как в американских правящих кругах, так и советском руководстве, которое после введения сталинского террора нуждалось в атмосфере «осажденного лагеря».

Однако, по оценке Бжезинского, Советам опять было не до экспансии, ибо сам «осажденный лагерь» испытал ряд сотрясений — Чехословакия, Берлин, отход Югославии. В этот период отмечается быстрое наращивание советских вооруженных сил, способных компенсировать наличие атомной бомбы у США. Впрочем, в 1951 году у СССР уже появился небольшой собственный арсенал, равный приблизительно одной десятой американского.Хотя в этот период СССР демонстрирует решительность и жесткость в ответе на вызовы, «эффективность его вооруженных сил ограничивалась лишь охраной советского политического доминирования в Восточной Европе — зоне, которая даже и не оспаривалась Западом активно» [16, p. 182-183] (выделено мной. — Н.Н.)

В целом, по мнению Бжезинского, этот период выиграли США. Началась реализация давно лелеемых целей: организация зависимого экономического развития Западной Европы, оформление новой политической коалиции — НАТО, начало ускоренного вооружения США. Противодействие Советскому Союзу оказывалось на трех направлениях — Берлин, Корея и Югославия. Последняя, благодаря амбициям Тито, принесла выигрыш англосаксам в их стратегии не пустить СССР на Балканы.

Этим во многом объясняется наступательная стратегия СССР тех лет, однако она не затрагивала принципов Ялтинско-Потсдамского мира. В их пересмотре были заинтересованы США, которые и начали холодную войну. Была ли она неизбежна в силу закономерностей мировой политики, когда весь мир стал единой ареной геополитической борьбы? Следует признать, что это так. Неизбежно было и превращение разгромленной и несамостоятельной Германии из объекта расчленения в инструмент разделения Европы.

Эфемерным оказался достигнутый в Ялте модус вивенди относительно Средиземного и Черного морей. Вопрос в Ливадийском дворце поднимался, но натолкнулся на упорное, хотя внешне благожелательное настояние Черчилля отложить его решение на будущее. Именно из-за Проливов в течение веков шли войны и разворачивались главные европейские интриги, и всегда за ними стояла Британия. Именно Черчилль играл главную скрипку в этих вопросах и в Тегеране, и в Ялте [10].

Едва отгремели пушки, настал черед дипломатических ристалищ, выявивших истинные причины предшествующих политических маневров. Британские планы «правофлангового наступления на Балканы» и привлечения Турции в антигитлеровскую коалицию, переворот в Греции — все это требовалось для того, чтобы не позволить решить старый Восточный вопрос в пользу России. Тем более неприемлемым было для США и Британии возвращение России отторгнутых Турцией в 1918 году Карса и Ардагана, о чем был поставлен вопрос в беседах на Ялтинской и Потсдамской конференциях [12, c. 159].

Пока еще латентная холодная война уже разгоралась на дипломатических форумах по послевоенному урегулированию. Всего через полгода после Ялты на первой же сессии Совета министров иностранных дел осенью 1945 года начались позиционные дипломатические бои с участием В. Молотова, Государственного секретаря США Дж. Бирнса и министра иностранных дел Великобритании Э. Бевина. Англосаксонская линия была очевидна и неизменна: ни в коем случае не пустить СССР на Балканы и в Средиземное море. Граница «зоны безопасности» СССР ни в коем случае не должна была доходить до Средиземного моря. Ее надо было сдвинуть на Восток, полностью отделив Черное море от Южной Европы и оставив Средиземноморье под контролем англосаксов.

Однако, по мере возрастания роли СССР в разгроме Германии, Сталин начал более настойчиво ставить вопросы, чувствительные для интересов партнеров. В конце переговоров «Большой тройки» в Тегеране он заговорил о Дарданеллах и пересмотре Севрского договора с Турцией: о возвращении Карса и Ардагана, полученных Россией по Берлинскому трактату 1878 года и оккупированных Турцией в 1918 году. Эту оккупацию большевики признали в Карском договоре 1921 года взамен на невмешательство Турции в «советизацию» меньшевистской Грузии и дашнакской Армении. Черчилль счел этот вопрос «несвоевременным», сославшись на свой план втянуть Турцию в войну, и отреагировал необязывающей фразой, что «русский военный и торговый флот будет бороздить океаны, и мы будем приветствовать появление русских кораблей» [14, c. 375]. Подобное он изрек и в Потсдаме на слова Сталина: «Если Вы считаете невозможным дать нам укрепленную позицию в Мраморном море, не могли бы мы иметь базу в Дедегаче?» (греческий порт Александруполис в Эгейском море неподалеку от турецкой границы) [17, p. 93].

Это важнейшее противоборство было отложено в Ялте, но проявилось через несколько месяцев после капитуляции Германии. На конференции в рамках сессии Совета министров иностранных дел в беседе Молотова и Бевина 23 сентября 1945 года вопрос был сторонами поставлен с предельной ясностью. Беседа началась с выяснения причин нежелания союзников признавать новые «дружественные» правительства Болгарии и Румынии, и уклонения Советской делегации дать согласие на передачу Додеканесских островов Греции. Стороны фактически признались, что используют свои «нет» лишь в качестве торга. За «маленьким вопросом», как Молотов, охарактеризовал передачу Додеканесских островов Греции (которая, «конечно же, получит их!») стояли стратегические параметры.

«Почему Великобритания интересуется черноморскими проливами? Черное море — внутреннее море, и вместе с тем небезопасное для Советского Союза, как показала эта война… – говорил Молотов, предлагавший сделать бывшие итальянские колонии подмандатными территориями победителей, — В Черноморских проливах нас хотят держать за горло руками турок. А когда мы поставили вопрос о том, чтобы нам дали хотя бы одну мандатную территорию в Средиземном море — Триполитанию, то сочли, что мы покушаемся на права Великобритании… Между тем Великобритания не может иметь монополии в Средиземном море… Неужели Советский Союз не может иметь уголок в Средиземном море для своего торгового флота?» (выделено мной. — Н.Н.).

В ответ Бевин прямо сослался на, якобы, данное Сталиным обещание не искать присутствия в Средиземном море: «Черчилль в свое время говорил, что в одной из бесед с ним Генералиссимус Сталин сказал, что у Советского Союза нет намерения двигаться в Средиземное море.» Далее он поставил ребром вопрос о международных внутренних водных путях в Европе, четко указав, что «при установлении международного режима на водных путях Британскому правительству должно быть возвращено то, что было потеряно Великобританией во время войны». Перекидывая тут же мостик к Балканам, Бевин прямо намекает, что «Британия могла бы изменить свое негативное отношение к признанию румынского и болгарского правительств и посмотреть, не является ли политика Британского правительства по отношению к этим странам неправильной».

Продолжая этот дипломатический торг, наконец, Бевин изрекает классическую двухсотлетню