…Поводом для встречи со знаменитым писателем, главным редактором «Литературной газеты» Юрием Поляковым стал выход биографической книги о нем «Последний советский писатель» в серии «ЖЗЛ» — «Современные классики». Автор монографии – Ольга Ярикова. Том с портретом героя оказался довольно увесистым и приятно поскрипывал новеньким переплетом.
— Книга толстая, но вы не пугайтесь. – Перехватил инициативу опытный редактор. — Она такой получилась не потому, автор хотела донести, как говорится, до потомков каждый мой чих и вздох. Просто Ольга Ярикова, начав свой труд, сказала мне: «Понимаешь, Юра, вот мы начинаем писать про твою работу в комсомоле, а теперь уже многим надо объяснять, что такое был комсомол. Или твоя позиция, скажем, в начале 90-х. Если не объяснить, что произошло тогда на самом деле, то вроде чего смелого-то? Сейчас все говорят, что не надо было расстреливать «Белый дом» (здание, где забаррикадировался взбунтовавшийся против бывшего тогда Президентом РФ Бориса Ельцина Верховный Совет России во главе со спикером Русланом Хасбулатовым – Авт.). А тогда за то, что ты осудил этот расстрел на страницах «Комсомольской правды», газету чуть не закрыли из-за той статьи». И Ольга придумала обширные отступления, где честно рассказывала о прошлой реальности. За счет тщательной реконструкции эпохи намеченный объем увеличился почти в два раза.
— Юрий, и как ощущаете себя живым классиком? – позволили себе нахальство интервьюеры. — Изменилось что-то? Нимб не жмет?
— А где нимб? Если вас смутило название серии – «Современные классики» – так оно условное. Кто классик, определяет со временем только читатель и в лице читателя – народ. Преждевременная канонизация погубила не одного хорошего писателя. Помните, как ответил таможенник Верещагина на вопрос: «Тебя сразу убить или хочешь еще помучиться?» Он ответил: «Еще бы помучиться…» И я еще помучусь просто в качестве известного литератора.
— Мы считаем, они вас уже определили. Книги-то расходятся огромными тиражами.
— Нет. Настоящий классик — это тот, кого продолжают читать после смены поколений и художественных кодов. Не скрою, у меня есть шансы стать классиком, потому что мои книги читает уже третье поколение. Но я помню многих советских классиков, которые, казалось, пришли на века, а вот смены политической системы не пережили, оставшись в той великой эпохе. Что тоже немало, кстати.
— Тут и политика тоже приложила свою руку. Потому что кого-то отодвинули за счет смены политических воззрений.
— Не без этого. «Литературная газета», кстати, старается возвращать незаслуженно забытые имена. Вот вышел номер, посвященный памяти Юлии Друниной. 25 лет назад, как раз в эти дни она добровольно ушла из жизни, не вынеся того, что творили с ее страной, за которую она сражалась с фашистами. Кроме нас, никто не вспомнил о ней, а ведь она яркий классик советской поэзии…
«…А с Евтушенко у меня был конфликт»
Просится начать от печки – от Евтушенко, который вас благословил на поэзию…
— Нет, это совсем не так. Моим учителем, наставником, давшим путевку в поэзию, был Владимир Николаевич Соколов. Замечательный поэт. Они с Евтушенко одного поколения, но разного направления. Евтушенко возглавлял «громкую поэзию», Соколов был лидером «тихой поэзии». А с Евтушенко у меня как раз был любопытный конфликт.
— Даже так?
— В 1986 году, то есть 30 лет назад, в рамках фестиваля молодежи и студентов на стадионе Лужники проводился вечер поэзии. Мне, как молодому поэту и секретарю комсомольской организации, начальство поручило там выступить. Евтушенко ко мне подошел и зло говорит: «Вы не имеете права выступать!» «Почему?» «Потому что вообще стихов писать не умеете!» Я протянул ему свою книжку. Он, морщась, листал, листал: «Нет, умеете… Зачем же меня обманули?» И показывает: «Читайте вот это — «Христос ходил по водам, как по суше…» Но я прочитал «Ответ фронтовику» и единственный раз в жизни обрел овацию двадцатитысячного стадиона.
— Но вообще-то мы хотели оттолкнуться от его хрестоматийной строчки «Поэт в России – больше чем поэт». И плавно подвести вас – к жизни, к обществу, к политике. Вы как-то сказали, что писатель ставит диагноз обществу.
— В общем, да, конечно. Но мне больше нравится формула моего учителя Владимира Соколова: «Нет школ никаких – только совесть, да кем-то завещанный дар…»
— Всему обществу мы диагноз ставить не будем. Пройдемся по каким-то точкам. Вот побегали по социальным сетям, и сейчас в них очень бурно обсуждают инцидент, который произошел на передаче «Право голоса». Вы в курсе?
— Там кого-то пинками вытолкали из студии?
— Да, да. Народ там, конечно, спорит – правильно, неправильно поступил ведущий…
— Я вел не одну передачу на телевидении, на разных каналах, в том числе и в прямом эфире, и считаю: так поступать нельзя, хотя иногда трудно удержаться. Например, в передачу «Контекст» на канале «Культура» ко мне приходили такие деятели передового искусства, которых хотелось убить софитом – такой они бред несли. Но я сдерживался.
— Даже если товарищ, как говорится, нарывается?
— Даже если… Многие из приглашаемых в наш эфир зарубежных журналистов, польских, украинских, американских, немецких, просто издеваются над нами, бессовестно используя пропагандистские методики. Заметьте, они никогда не отвечают на поставленный вопрос, не спорят, а нагло вбрасывают в наше сознание заданные клише. «Крым оккупирован!» «Как? Кем? Почему?» «А потому что Россия не выполняет Минские соглашения…» В огороде бузина, а в Киеве дядька. И такие люди действительно могут вызвать ярость. Я бы просто не приглашал на ТВ тех, кто приходит в эфир не дискутировать, а гадить. Разве мало приличных зарубежных журналистов? Нет, опять зовут тех же самых. Почему? Кто знает, о чем грезит Останкинская башня, пока Спасская башня борется за мир…
«У меня — личный сейсмограф общественных бурь»
— У нас такое впечатление, что в обществе какая-то нервозность появилась.
— Я давно это чувствую. Кстати, у меня есть личный сейсмограф общественных бурь.
— Вы его не принесли с собой? Всю писательскую лабораторию?
— Нет, не принес, великоват. Это мои спектакли, идущие по всей стране, от Владивостока до Владикавказа. Я езжу на премьеры и обращаю внимание, что острее всего волнует зал. А зрительский смех и аплодисменты – это четкий показатель общественного настроения. Если три-четыре года назад больше реагировали на шутки про семью, про любовь-морковь, то сейчас острее отзываются на социально-политические колкости пьесы. Сатира, которая раньше вызывала просто усмешки, теперь идет под злой хохот. Взять хотя бы мою комедию «Чемоданчик». Это свидетельствует: наше общество на нерве.
— А чем вы это объясняете?
— Необъяснимостью многих действий власти. Кризис. Санкции. Жить стало труднее… И тут — такое!
Как мог какой-то Дод, руководитель среднего звена, получить 300 миллионов рублей премии, да еще притибрить 70 миллионов, за что его, собственно, и взяли. Это же в сто раз больше, чем компенсация семье погибшего в Сирии нашего летчика-героя! Такое тупое попрание всех человеческих и божеских законов безнаказанно для здоровья общества не проходит.
Неужели кремлевские прагматики не понимают, что высокий градус социальной несправедливости, унаследованный от 1990-х, может испепелить страну. Я человек, в общем-то, не бедный, но даже меня такие перекосы просто бесят. От чего вообще зависит зарплата чиновника? От исполняемой работы или от того, насколько высоко кресло с его задом оторвалось от нашей грешной земли, населенной терпеливым народом…
— Юрий, с другой стороны, корреспонденты «КП» Владимир Ворсобин и Виктор Гусейнов, которые путешествуют по стране на электричках, провели такой эксперимент. Прочитав утром информацию, что арестован министр экономического развития Алексей Улюкаев, они в вагоне, в котором едет простой народ, тот самый, который обижен, громко объявили: «Граждане, вот арестован Улюкаев!» И никакой реакции.
— Знаете, 26 октября 1917 года люди, ехавшие в трамвае, тоже не знали, что произошла революция. Наши либералы долго твердили, что в стране станет совсем хорошо, если народ не будет знать, кто у нас президент и премьер-министр. Добились своего. Но когда страшно заглянуть в свой кошелек, люди начинают вглядываться в телевизор: «А кто это у нас там рулит экономическим блоком?!» Еще не вечер…
— А как относиться к тем писателям, которые не просто пишут и своими произведениями что-то пытаются сделать, но идут в политику, в Думу, например.
— Нормально. Меня тоже звали, но я отказался… А вот Сергей Шаргунов, молодой, активный писатель, пошел в Думу. Замечательно! У него много времени впереди, и он может потратить часть жизни на работу в парламенте. Писатель – это такая же профессия, как и другие. Если в депутаты идет ученый, спортсмен, актер, то почему не может пойти писатель?
— То, что писатели не просто сами идут, а их стали активно приглашать, означает ли, что популярность литераторов и их значение в обществе повышается? Было же какое-то ощущение, что литература ушла на задний план и в обществе уже не так важна.
— Тут ситуация более сложная. В 1990-е годы писателей убрали на задний план. Либеральную контрэлиту, тогда победившую, пугало влияние писателей, чьи выступления и книги (в том числе и мои) она использовала, свергая советскую власть. Хотя я писал повесть «Сто дней до приказа», чтобы помочь армии очиститься от дедовщины.
Простите за параллель, но и Куприн сочинил «Поединок» не для разложения царской армии, а совсем наоборот. Но политика даже невинность может поставить на службу пороку. «Властителей дум» объявили маргиналами, вытеснили литературу из политики и из сфер, где формируется общественное мнение. Стали насаждать идею, что литература – это вроде домашнего рукоделия, которое иногда можно и продать…
— Поднималась всякая окололитература.
— … И недолитература. Стали говорить, что Донцова и Маринина – вот это писатели! Были Лев Толстой, Булгаков, Фадеев, а теперь – Акунин. В Думу на место писателей пришли спортсмены… В лучшем случае. Были ведь и стриптизеры, и светские львицы, и бандиты, снявшие кожаные куртки. Но, удалив настоящих мыслящих писателей, власть потеряла интеллектуальную подпитку, ибо в нашей стране литература – испокон мощный источник новых идей. В какой-то момент, видимо, власть это почувствовала. Я вижу, как год от года Путин все больше внимания уделяет тем соображениям, которые высказывает наш Совет по культуре. По нашим выступлениям принимаются конкретные решения, чего в 90-е годы не было и в помине. Вот только писатели продолжают числиться по ведомству Министерства связи. А ведь Президент давно обещал вернуть нас в Минкульт. Поговаривают, будто против премьер Медведев…
— Тенденция похвальная. Кстати, позвольте несколько слов в защиту Дарьи Донцовой. Пусть она и не Толстой, но у нее есть своя ниша. Речь идет о тенденциях серьезной литературы и литературы развлекательной, которая тоже потребна читателю, и дай Бог ей существовать.
— Сочинительницы коммерческой литературы, вроде Донцовой, были всегда. Та же Чарская. И я к Агриппине Аркадьевне и ее ироническим детективам отношусь с симпатией, тем более, что ее папа – Аркадий Васильев – являлся парторгом МГК в нашей Московской писательской организации, когда я был там комсоргом. Увы, имена Донцовой и Марининой стали нарицательными, когда их попытались противопоставить таким мастерам, как Распутин, Астафьев, Искандер, Битов… Дамы в этом не виноваты и пишут, как умеют…
«Начинать экономить — с «золотых парашютов» чиновников!»
— Юрий, в одном отрывке из новой книги попалась знаковая фраза: «Я не занимаюсь всякой хренью». Вы занимаетесь серьезными проблемами. Одну из них вы охарактеризовали как «осеннее обострение вольнолюбия». Это было в вашей статье «Вольные бюджетники и немотствующий народ», и мы хотим использовать их как затравку для разговора о взаимоотношении власти, творчества и народа, потребителя этого творчества.
— Моя статья в «ЛГ» – это ответ на манифест режиссера Звягинцева, опубликованный в «Коммерсанте». Выражение «немотствующий народ» — это его. Я бы себе такого не позволил.
— Напомним: кинорежиссер Андрей Звягинцев, а до него худрук московского театра «Сатирикон» Константин Райкин, очень эмоционально обвинили власть в жестокой цензуре, сравнив ее даже с 37-м годом. Дурной сон госзаказа? Вы очень резко раскритиковали их позиции.
— Есть за что. Какая цензура? Власть давно уже не вмешивается в творческий процесс. Говорю это вам как практикующий литератор. По моим сценариям, пьесам, романам снято 15 фильмов, мои комедии идут по всей стране, выходят стотысячными тиражами книги. И работаю, я, согласитесь, не в жанре детективной пасторали.
— Кстати, довольно злые у вас произведения, хоть и смешные.
— Правильнее сказать – сатирические.
— Один «Чемоданчик», пьеса, кстати, поставленная Александром Ширвиндтом в прославленном московском Театре Сатиры, чего стоит – в нем замахнулись вы даже на святая святых – Президента Российской Федерации…
— Да, комедия о том, как у Президента России сперли ядерный чемоданчик. Следуя логике Райкина и тех, кто говорит о цензуре, я давно должен сидеть в тюрьме в кандалах, а спектакль — исчезнуть из репертуара. Но автор сидит перед вами, а спектакль регулярно идет на аншлагах. Врать-то зачем?
— Да… Ну, и гонений каких-то особых на авторов манифеста вроде не было заметно. Тот же фильм Звягинцева «Левиафан», очень неоднозначно принятый зрителями, многие из которых прямо обвиняли автора в очернительстве России, шел в российском прокате…
— Фильм снят, кстати, на казенные деньги. Зато продюсерам, хотевшим экранизировать мои сочинения, Фонд кино без объяснений отказал. Я должен возмущаться, а не Звягинцев. Но наши либералы давно перепутали, где верх, а где низ, где перед, а где зад. И Райкин, и Звягинцев, и Калягин, и Табаков – все они абсолютные баловни власти…
Им всем предоставили полную свободу творчества, их театры государство прилично финансировало, даже не спрашивая о результатах… Но вот впервые за 25 лет им очень мягко сказали: «Дорогие друзья, вы живете за счет государства, за счет налогоплательщиков. Не кажется ли вам, что все-таки театр должен отражать не только ваши личные вкусы, но и считаться с интересами общества»… Почему в половине московских театров, в том числе академических, таких как театр имени Вахтангова, нет ни одной современной русской пьесы? Господин Туминас, вам не интересна наша Россия? Почему? Ах, вы из Евросоюза… И тут чуткие ноздри Райкина, поставившего единственную современную пьесу «Все оттенки голубого», уловили запах 1937 года!
— Может, такие пьесы просто не пишут?
— Нет, они пишутся, но все реже. Драматургия не может развиваться, если пьесы не ставятся. Это как писать картины на внутренней стороне чемоданных крышек. Никто их не увидит. Получается заколдованный круг: если современные русские пьесы не ставят, то их и писать перестают. Но вдруг государство озаботилось состоянием театральной культуры. И началась паника… Почему? Привыкли жить как рантье? Надо отвыкать. Театр – не родовое имение.
— С другой стороны, театр должен иметь право, так же, как и любой художник, на эксперимент. На попытки искать новые средства выражения.
— Правильно. 25 лет искали. Но тут как раз: кризис, цены на нефть упали, санкции ввели, денег стало мало… Государство очнулось: давайте все-таки как-то поэкономнее будем, хотя начинать экономить, по-моему, надо с «золотых парашютов» чиновников.
Владимир Мединский, выступая на ТВ, сказал (привожу цитату по памяти): «Почему у вас, господа худруки, на 10 премьер 9 провалов? Может быть, что-то у вас неправильно в театре? Может быть, художественный руководитель просто не понимает, что интересно зрителям?»
Лично я думаю, Станиславский просто застрелился бы из наследственного пистолета, если бы у него из десяти премьер девять проваливались. Да, эксперимент предполагает неудачу, и театр – своего рода лаборатория. Но лаборатория не может быть размером с Нижнетагильский металлургический комбинат. Куда горы неудавшегося железа девать будем? На металлолом? А в театре у нас именно так и происходит…
Фаллос на мосту: перформанс или хулиганство?
— Существует позиция, что не всегда «голосование ногами» может быть критерием художественности. А некоторые даже считают, что народ не имеет права судить, хорошо это или плохо. Потому что он ничего в творчестве и новаторстве не понимает. В пылу полемики была даже такая реплика: а кто такой вообще этот байкер Хирург, который осмеливается выносить какие-то свои рецензии, давать оценки произведениям искусства?
— Хирург – зритель. Если речь идет о вашем домашнем театре, тогда никаких претензий. Если бы в театре была одна только сцена, без зрительного зала, тоже вопросов нет. Обэкспериментируйтесь! Но театр – это зрелищное учреждение. И есть зрительный зал. Есть права худрука и труппы, но есть и права зрителей. Есть права общества, которое может спросить жесткими устами того же Хирурга: вот этот спектакль, он обогащает духовно или развращает? Для некоторых постановщиков, вроде Богомолова, я бы вернул телесные наказания. Причем, бить лучше папками с бухгалтерским отчетом.
— С другой стороны, реакция зрителя тоже может оказаться за гранью приемлемого. Хорошо, если он просто ушел, может не просто прийти, а устроить дебош около сцены.
— И устраивают…
— Или облить мочой фотографии, как это произошло в галерее с известной выставкой. И это очень не понравилось обществу.
— И обливают… Но об этом «обществу с ограниченной ответственностью» надо было думать раньше, когда революционеры от искусства в 1991 году, обвязав трос вокруг шеи, срывали памятники с пьедесталов, когда выставляли свинью в галерее с надписью «Россия», когда нахваливали кощуниц, устроивших в храме чертовы пляски. Те, кто теперь рыдают, виноваты сами. Нарисовать гигантский фаллос на разводном мосту – это же круто!
И вдруг появились другие: они считают, что круто – повесить чучело Солженицына на музее ГУЛАГа. Тоже, как ни крути, перфоманс.
Не надо было мешок Пандоры развязывать. Конечно, с этим необходимо бороться. И надо сказать, что в отличие от перечисленных случаев, которые были в 90-е годы, по всем нынешним эпизодам заведены уголовные дела. И люди будут наказаны, как были наказаны плясавшие в храме. Но из них-то наши «передовые ценители искусств» сделали героинь. Вот вам двойной стандарт, типичный для либеральной интеллигенции.
— Возникла хулиганская мысль: а если бы эти ребята, которые пришли с пресловутой колбочкой с мочой в галерею, заявили, что их действие – перформанс, акт искусства, как сделали это Pussy Riot в храме Христа Спасителя. Какая была бы тогда реакция?
— Никакой. В том-то и дело. В книге «Последний советский писатель» есть такой эпизод. Когда я вел «Контекст», мы обсуждали как раз фаллос, нарисованный группой «Война» на питерском мосту. В студии была Ольга Свиблова и еще кто-то продвинутый. Я их спрашиваю: «Это, по-вашему, искусство?» Они в один голос: «Настоящее! Да еще напротив здания ФСБ. Вообще супер!» Тогдашний министр культуры Авдеев даже премию «Войне» отвалил, за что его, кажется, и упекли послом в Ватикан. Тогда я спрашиваю: «А если тот же самый прибор нарисовать на стене музея академика Сахарова, тоже искусство?» «Ну, что вы, — возмутились они, — это хулиганство?» «А почему?» И они поняли, что попались: «Прекратите съемку, это надо срочно перезаписать!» Я уперся: «Что сказано, то сказано!» Они побежали к начальству и добились своего…
«А чем Слава Малежик хуже Боба Дилана?»
— Сегодняшние возможности издания книг создают такой широкий спектр предложений в книжном магазине, что у читателей возникает необходимость искать какие-то ориентиры, чтобы не утонуть в этом море. Одним из таких важных ориентиров всегда была Нобелевская премия. И вдруг мы видим ваше высказывание: «Я к Нобелевской премии отношусь с юмором».
— А как еще? После Светланы Алексиевич, лауреата прошлого года, можно любому блогеру-русофобу «нобелевку» выдавать. Кстати, мы одновременно с ней получали премию Ленинского комсомола: я – за повесть «ЧП районного масштаба», а она за публицистику. Почему премию дали Бобу Дилану, а, скажем, не Славе Малежику? Малежик нисколько не хуже Боба Дилана… Где критерий? Бунин, Шолохов, Бродский — это я понимаю…
— Во всяком случае, Дилан проявил некую скромность, что ли, или трезвую самооценку, не сразу явился за этой премией – две недели просто молчал.
— Значит, он умный человек, и, наверное, очень удивился.
— Хотя в принципе он приличный поэт.
— Надеюсь… Хотя под гитару можно спеть даже инструкцию по разведению кроликов. Если бы Нобель узнал, кому дают сейчас его премию в области литературы и сколько там теперь политики, он бы собрал свой динамит, запалил и рванул, как шахид, вместе с Нобелевским комитетом.
— А на что же тогда ориентироваться?
— На «Литературную газету» (улыбается) и вкус умных друзей.
— … Так вам везет, у вас есть такие друзья. А у нас-то нет.
— Мне звоните! А если без шуток, то проблема, действительно, есть и серьезная. В советские времена критика носила, как ни странно, прежде всего, эстетическую направленность, и уже потом — идеологическую. Оценивали: как написано — хорошо или плохо, интересно или неинтересно, отражает реальные процессы или нет, есть литературная новизна или одни перепевы… Нынче критика обслуживает премиальные фонды, издательские концерны и тусовку. Что тут могу посоветовать? Ну, читайте «Литературную газету. У нас в каждом номере около 20 рецензий на новинки. Есть даже рубрика «Литературный прожектор».
ВОПРОСЫ НА ЗАСЫПКУ
«Кто вы, писатель Поляков? На кого работаете?»
— Мы пытались ваш политический портрет составить. И как-то немножко растерялись. Вот вы жестко власть критикуете – а либералов, которые тоже против власти, – критикуете не меньше. Не с ними, то есть. Нестыковка какая-то.
— Видите ли, писатель по роду занятий обязан быть оппозиционером. Власть – это всегда, в общем-то, насилие. Хорошо еще, если разумное и необходимое. Кто вступится за малых мира сего? Писатель. Кто сформулирует то, чем именно недоволен народ? Писатель. Однако оппозиция совсем не обязательно должна быть непримиримой. Вот к Ельцину я был в непримиримой оппозиции, потому что это была не власть, а напасть. С нынешней властью я состою скорее в критическом соратничестве.
— Что категорически не приемлют наши либералы, которым все революции подавай…
— Конечно, они критикуют власть, чтобы самим стать властью: «Мы создаем Кремлю проблемы за то, что сами не в Кремле мы!» Я же просто хочу, чтобы наша страна жила лучше во всех отношениях. Например, недавно спросил у президента: Владимира Путина: «А почему, например, к столетию великого русского композитора Свиридова поставили памятник Ростроповичу?» Он очень удивился. Теперь собираюсь спросить, почему памятник Плисецкой в Москве поставили раньше, чем Улановой? Странно как-то выходит…
— Кстати, а почему так получилось?
— Сведущие люди говорят: «А вы найдите денег на памятник Свиридову, и мы ему тоже поставим!» Значит, на памятники Ростроповичу и Плисецкой сбросились. Хорошо это? С одной стороны, неплохо: нашлись щедрые люди. Но, с другой стороны, должна же быть какая-то внятная государственная политика по увековечиванию имен выдающихся сограждан.
Если мы будем ставить памятники на коммерческой основе, то далеко зайдем. Как известно, криминал денег на мрамор для усопших братков никогда не жалел.
А что у нас с юбилеями выдающихся людей? Вы слышали про надвигающиеся 150-летие Горького и 200-летие Тургенева? Нет? То-то и оно. А по поводу 100-летия Солженицына, которое грянет в 2018-м, всех еще в 2014-м на высокий старт поставили.
— У нас как-то… чем больше писатель презирает свою страну, тем почему-то его больше поднимают на щит. Вы не замечали?
— Не только замечал, но и постоянно об этом говорю. Но поймите правильно: это не значит, что писатель не может поссориться с властью, уехать из страны, ругать ее из-за границы. Может. А бывает – и должен. Но нельзя лишь это обстоятельство делать решающим при оценке места человека в отечественной культуре. Но именно так чаще и происходит….
КСТАТИ
«А на Украину меня не пускают за Раду Переяславскую…»
— Юрий, вас на Украину не пускают?
— Не пускают, я в списке невъездных..
— Вы в список скопом попали или за какие-то конкретные прегрешения?
— Я думаю, что за позицию «Литературной газеты» прежде всего, хотя жена у меня, между прочим, украинка, и родилась в Борисполе. Мы в «ЛГ» о том, что происходит на Украине, стали писать гораздо раньше, чем другие наши СМИ. Еще в 2002-м -2003-м годах у нас была рубрика «Севастопольские рассказы», где мы писали о незалежных безобразиях в городе русской славы. А чтобы не подставлять наших инсайдеров, мы сфотошопили мордашку симпатичной девушки и придумали ей псевдоним – «Рада Переяславская».
И вот мне звонит из посольства Украины какой-то советник: «Мы внимательно читаем колонку, Рада Переяславская, конечно, — талантливый журналист, но многое пишет неправильно. Мы хотели бы побеседовать с ней. Вы можете нам такую встречу организовать?» Я мнусь: «Это, знаете, будет примерно так же трудно, как организовать вам встречу с Козьмой Прутковым». На что он мне ответил: «Можно и с Козьмой Прутковым тоже встретиться».
Мы потом опубликовали еще немало острых материалов на украинскую и крымскую темы, как говорится, по собственной инициативе, не дожидаясь, пока власть озаботится проблемой. Наверное, поэтому, когда в честь воссоединения с Крымом наградили большую группу российских журналистов, про «Литературную газету» даже не вспомнили…
