Ее представители любят обиженно вспоминать, что ее когда-то называли прослойкой, что на самом деле было очень давно — еще тогда, когда она действительно была прослойкой как нечто среднее между имущими и неимущими классами. По отношению к средствам производства – частью она собственности не имела и работала по найму, частью собственность на средства производства имела, но все равно занималась сложными видами преимущественно нефизического творческого труда.
То есть по отношению к средствам производства она была неоднородна, но по виду деятельности ее объединяло занятие умственным трудом, одновременно относясь к самым разным и находящимся в антагонистическом противоречии социальным классам.
Потому в начале советской эпохи ее четко и разделяли на буржуазную и рабоче-крестьянскую. Позже стали говорить о «трудовой интеллигенции».
К тому же тогда она была в численном отношении предельно немногочисленна, от чего и рождалась уменьшительная форма «прослойка».
На более поздних этапах — при возрастании ее численности и превращении умственного труда в массовое явление – ее стали называть слоем, правда, достаточно часто вульгарно уточняя, что это слой, «занятый умственным трудом и не имеющий отношения к средствам производства», что было полным бредом и являлось примитивизированным искажением научной формулы «не имеющий своего особого отношения к средствам производства», то есть по отношению к средствам производства не отличающийся от двух основных классов советского общества: рабочих и крестьян.
То есть с научно-социологической точки зрения интеллигенция – это та часть общества, которая занята преимущественно умственными видами трудовой деятельности: врачи, учителя, инженеры, ученые, писатели, актеры, музыканты – и т.д.
Социально-экономическим расколом постсоветского общества интеллигенция как профессионально-социальный слой вновь разделилась на тех, кто занят работой по найму и не обладает средствами производства, и тех, кто так или иначе оказывается входящим в число элитных групп, приобщен к кругу владельцев крупной собственности – иногда в качестве совладельцев этой собственности, иногда в качестве привилегированного обслуживающего класса: придворных элиты и крупного капитала.
Но это – с социально-профессиональной точки зрения. В той или иной степени всегда существовала определенная группа, которая свое профессиональное занятие умственными видами труда пыталась представить не как место в функциональном разделении труда, а как особое право на особую роль критически-мессианского характера, как исключительное право давать высшие этические и ценностные оценки всему и вся – от нравов до власти.
Собственно, то, что люди, занятые интеллектуальной деятельностью и тем более – публичной интеллектуальной деятельностью – в любом случае имеют большую возможность влиять на интеллектуальное состояние общества, естественно очевидно. Но обладание возможностью само по себе не означает обладания правом.
Иначе мы могли бы сказать, что человек, профессионально связанный с владением оружием либо боевыми искусствами, имеет особое право утверждать в обществе свои преставления о справедливости и особое право на воспитание граждан.
У него, скорее, есть особая ответственность за использование своих возможностей в повседневных условиях – и особо за злоупотребление своими преимуществами. Боксер либо каратист лишены права использовать боевое мастерство в повседневных условиях, и сам факт такого использования уже становится предметом уголовного расследования и судебного разбирательства.
Поэтому выскажу провокационную мысль: может быть писатель либо популярный деятель культуры точно так же должны подвергаться ограничениям в общественно-политической деятельности, как боксер не имеет права валить всех вызвавших его недовольство на улице мастерски исполненными оперкотами и хуками? Идея более чем спорная, но из чего-то рождающаяся.
Понятно, что, вдохновившись тремя моментами — падением роли религии и старого духовного сословия, прежде претендовавшего на роль нравственного судьи и носителя смыслов; своими возможностями участника публичной интеллектуальной деятельности; и еще идеями возможности существования класса-гегемона — эта социальная группа увлеклась и примеркой роли класса-мессии.
Некоторые основания в этом можно было бы увидеть в естественных и, в общем, верных идеях последовательной смены элиты знатности и меча элитой богатства и уже затем – элитой знания.
Но только с этой стороны элита знания – это действительно в первую очередь элита именно знания: ученые, инженеры, конструкторы. И если к этому и добавить носителей смыслов – философов и писателей, – то именно философов и писателей, а не модных литераторов и художественных критиков, подменяющих производство знаний производством суждений и скандалов.
Именно эти «носители суждений», видящие свою особость в универсально критическом мессианстве собственного языка, говорят о совсем особом праве играть роль всеобщего судьи и морального авторитета.
И они утверждают, что, не занимаясь политикой как таковой, уходя от признания политичности своих суждений, они сознательно отказываются от участия в политике и во власти, в обмен принимая право политику и власть судить.
Строго говоря, политику и власть судить имеет право каждый гражданин страны. Просто не каждый имеет возможность свое мнение сделать публичным. Но обладание такой возможностью, скорее, должно накладывать большую ответственность и ограничение.
В ином случае претензия «производителей суждения» начинает выглядеть малообоснованной узурпацией властных полномочий. В ответ на вопрос «А кто вам это право дал?» они гордо бросают «Права не дают, права берут». Забывая, что брать без спроса может оказаться и наказуемо.
В их же постановке вопроса их претензия на право судить с использованием профессиональных возможностей слишком напоминает формулу известной практики «Что охраняю – то имею».
По счастью, искусствоведы и модные актеры еще не предъявили претензию на суждения по технологиям строительства мостов и лечения больных, но почему то считают, что достаточно компетентны, чтобы судить о политике, экономике и морали. Хотя возмущаются, если политик начинает говорить то, что думает об искусстве.
Все может быть – все имеют право на мнение и все имеют право на ошибку.
Проблема в том, что та часть лиц, занятых интеллектуальной деятельностью, которая заявляет о себе как об ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ в смысле воплощения общественной совести, требует и ей нужно не право на мнение, а право на исключительность и элитарную избранность. И, пользуясь профессиональными возможностями доступа к публичной деятельности. пытается представить себя как высшую касту, стоящую и выше народа, и выше власти.
Причем если церковники имели некое основание говорить о своей высшей роли, поскольку могли сослаться на свою близость к официально-признаваемому абсолюту, просветители 18 века – на свое профессиональное занятие философией и экономикой, а пролетариат – на то, что именно он является производителем материальных благ и связан с наиболее передовыми вилами производства, то элитарная художественная интеллигенция, твердящая о своем особом мессианском призвании, может сослаться лишь на свою профессиональную возможность доступа к публичности: микрофону, телеэкрану, издательству.
Еще раз: в этом смысле ее право – ничуть не больше права охранника воровать водку и колбасу с охраняемого склада.
И что особо важно: она, эта «критически-мессиански мыслящая группа», с одной стороны, претендует на избранность. С другой, в отличие от интеллигенции 19 — начала 20 века, крайне мало связана с жизнью реального общества. Даже с той же реальной интеллигенцией: врачами, учителями, инженерами. И если что-либо и выражает, то частью – сословные интересы и учреждения той же богемы и светско-художественного бомонда, а частью – собственные экзальтированные фантазии.
При этом когда, казалось бы, на мгновение загипнотизированное ее «вольно-струящимися потоками сознания» общество приходит в себя и с насмешками и чертыханием поворачивается к ней спиной, эта вольноструящаяся, претендующая на значимость группа, не только возмущается, но и объявляет уставших от ее морализаторства отсталыми, темными, совками, ватниками, нуждающимися в радикальном политическом лечении.
Они хотят быть всем и иметь право судить обо всем, хотя на деле в большинстве своем не имеют за пределами своей профессии ничего, а иногда и в своей профессии лишь свой эпатаж и скандальность представляют как свою известность и талантливость.
Они не могут ничего создавать – но хотят иметь право все судить.
Свою формальную принадлежность к лицам нефизического труда выдают за свою интеллигентность, а формальную принадлежность к социально-профессиональной группе интеллигенции – за свое особое и высшее интеллектуальное и нравственное состояние.
Они не представляют общество (а если и представляют, то его пороки и начало деградации), но хотят для этого общества быть хозяевами его мыслей.
Они претендуют на принадлежность к классу творцов – на деле составляя лишь класс гиперпотребителей и социальных деградантов.
Они существуют не потому, что нужны обществу, и не потому, что обладают объективным созидательным потенциалом, а потому, что им еще удается представлять себя в качестве значимых для власти и элиты, принимающих их за интеллигенцию, хотя являются лишь ее морально деградирующим антиподом.
