— Евгений Николаевич (настоящее имя Прилепина — прим. редакции), как вам современная детская литература? Ваши четверо детей с ней знакомы?
— (делает глоток кофе, выдерживает паузу) Не очень я в ней сведущ, честно говоря, в силу самых разных причин. Но в нашей библиотеке есть книги современных детских авторов — это Юнна Мориц, Андрей Усачев, Артур Гиваргизов. Экспертом меня назвать сложно, поскольку своим детям «подсовывал» ту литературу, на которой воспитывался сам: начиная от Жюль Верна и Марка Твена и заканчивая Александром Беляевым и Корнеем Чуковским.
У моих детей огромная библиотека. Двое из них — читающие, а двое — играющие, по большей части (улыбается). Старшему Глебу уже 19 лет, он читает взрослые книжки, а Кире — 12. В их шкафах книг 800, наверное.
— Как вы прививали им любовь к чтению?
— Есть несколько элементарных ноу-хау. Во-первых, наличие книги в доме. Многие родители говорят: «Вот есть штучка замечательная — айфончик. В нем собрана мировая детская литература. Бери и читай!». Естественно, ребенок туда не сунется, а если сунется — будет заниматься другими вещами. Важно, чтобы ребенок с самого раннего возраста видел книжки, ползал и щупал их, картинки листал. Люди считают, что книжки — это пылесборники, а компьютеры и шкафы с платьями — это нормально. А потом плачут, почему их дети не читают.
Во-вторых, телевизоры, работающие в каждой комнате, на кухне, в ванной — это вещь лишняя. Ребенок не сможет сосредоточиться. Здесь телевизор, там радио играет, а рядом лежит телефон — никакой надежды, что ребенок вдруг возьмет книжку, нет. Мы живем без телевидения как такового. Есть телевизор: дети с родителями смотрят фильмы, иногда сами садятся перед мультиками. Но никаких носителей ложной информации дома нет.
И, в-третьих, важно, чтобы родители сами читали. Все такие занятые, но 15-20 минут выделить на чтение ребенку, по-моему, очень просто. Делать это нужно лет с полутора, когда дети начинают что-то понимать. Когда папа дома жил почаще (сейчас, в силу моей работы в ДНР это получается делать редко), то брал младшую Лильку, укладывал себе на плечо и читал.
«Придет серенький волчок, придет Лилю забирать», — читал я. Она смотрит на меня огромными глазищами. Это ее первый в жизни страх, он связан с книжкой, но тут папа рядом.
«Хочет Лилю забирать, мы не будем отдавать», — продолжал я.
«Не будем?» — с надеждой уточняет дочь.
«Нет, не будем», — и продолжаем читать дальше. А ей уже интересно, уже радость, уже спасение какое-то (улыбается). Смотрит картинку в книжке, смотрит на папу, кивает и снова слушает…
Это все на уровне подсознания. Ребенок в этом отчета себе не отдает, но понимает, что книжка — это и смех, и спасение, и близость родителей, и отцовская щека, и материнское дыхание. И вот этот книжный запах, возможность осязать то, что ты читаешь… это же невозможно передать как-то иначе.
— Смартфонов и планшетов у детей нет?
— Есть, они просто появляются чуть позже, причем не в качестве подарка. Жена принудила детей мыть полы в подъезде, чтобы они заработали себе на айфоны и айпады. У папы достаточно денег, чтобы им каждый месяц покупать по айфону (смеется), но мама сказала: «Надо заработать». И вот они месяц-полтора мыли полы, что-то там заработали, мы недостающую сумму добавили, купили смартфоны. Потом наш второй сын свой айфон потерял. Жена ему сказала: «Опять зарабатывай».
— Вы зарабатываете разными способами. Но кем вы себя считаете в большей степени: журналистом, публицистом, писателем или военным?
— Вы думаете, меня всерьез мучает этот вопрос? Вот я буду сидеть, думать и делить… Нет. По факту я литератор. И большую часть времени, если буду жив, буду заниматься написанием книг. Публицистика и журналистика — это, по большей части, средство заработка. Конечно, иногда это приносит мне какое-то удовольствие, но если бы была возможность этим не заниматься, я бы и не занимался. Никакая публичность мне не нужна, удовольствия от нее я не получаю, но семья большая — приходится ее кормить (смеется).
В октябре будет год, как я занимаюсь военной деятельностью. Книжек не пишу. Но это связано больше не с моим нежеланием писать, а с личной ответственностью за все вещи, которые происходят на Донбассе. На войне меня как писателя никто не воспринимает. Бойцы в моем батальоне представления о моих книжках не имеют. Хотя некоторые видели меня в кино, в музыкальных клипах, слышали нашу группу «Элефанк». У некоторых на звонке даже наша песня «Пора валить» стоит.
Я провел в отпуске две недели с детьми. В большей степени сейчас чувствую себя отцом. Они — моя потребность. В них я нуждаюсь.
— А потребность в писательстве есть?
— Меньше, чем в детях (смеется). Никакого зуда по отсутствию писательства я во время нахождения в ДНР не испытывал. На войне происходит эмоциональное переосмысление. И для литературы с ним не нужно торопиться, потому что любые эмоции и даже технологические навыки расходуются. Посмотрите на Льва Толстого — он делал большие перерывы в писательстве, мог по 5-7 лет вообще не брать в руки перо.
Все, что я хотел написать, уже написал. Сделаю перерыв. Когда какие-то темы сами явятся, даже не идеи, а какое-то ощущение текста: «вот хочется написать» — появится и новая книжка. Сюжеты появляются сами, как мелодии. Уловил и начинаешь работать. Для того, чтобы сесть за книжку, мне нужно разобраться со всеми делами на Донбассе и вернуться в свою деревню. В ближайшей перспективе этого не случится.
— На молодежном форуме «Таврида» в Крыму на смене для молодых журналистов обсуждали вашу недавнюю колонку о людях, которых говорят: «Я выше политики!». Вы себя ощущаете внутри политики или на каком-то другом месте?
— Я говорил о том, что «политика» — это не просто слово, которое объясняет какую-то ложно-осмысленную суету. Политика — это форма существования народа. И фразой «я выше политики» человек зачастую объясняет собственное равнодушие и собственную безучастность к событиям на Донбассе, в Сирии и в других странах. Ему плевать, что там гибнут люди и совершаются героические подвиги. А он: «Я выше политики. И все!». Да это ты не политики выше, а выше человечности, я считаю!
Возможно, есть люди, которые действительно выше этого всего. Как, например, дедушка Серафим Саровский, который живет в своем мире и, в сущности, он все знает, но ему необязательно отвлекаться на какие-то вещи, которые болят у нас.
Я не внутри, не около и уж точно не выше. Я просто стараюсь разделять с людьми те вещи, которые им тяжелы, участвовать в них по мере возможности и реагировать на их переживания.
— Иногда складывается впечатление, что вы занимаете свою политическую нишу, играете роль, если можно так сказать. И за пределы этой политической роли — не выходите. Вроде бы есть «Свободная пресса», а вроде бы — определенный формат и правила, которые лучше не нарушать, чтобы не возникало лишних проблем. Это так?
— Знаете, издания, которые, как нам всем кажется, выходят за рамки: «Эхо Москвы», «Дождь», «Новая газета» и другие — тоже имеют свои правила. Я сотрудничал со многими изданиями, знаю их внутреннюю кухню и четко понимаю, за какие рамки они выходят, а за какие — нет.
Некоторые издания существовали еще в пору моей молодости, когда мы были радикальными «леваками», нацболами, и наши люди на стадии позднего ельцинского правления и раннего путинского попадали в тюрьмы — никто нашу деятельность не освещал! Никто нам внимания не уделял. Сегодня такие вещи тоже происходят, даже на примере Донбасса. Издания просто делают вид, что ничего не происходит, душа за другое у них болит.
Это определенные правила игры. Можете называть это нишей — суть не изменится.
— Как вы относитесь к сегодняшним популярным блогерам?
— Иногда я что-то пишу сам. Но пространство Facebook принадлежит людям достаточно далеких от меня убеждений, они достаточно вольготно себя чувствуют в этой соцсети. Площадка заточена под них, есть несколько инструментов, благодаря которым какие-то тексты могут быть в топе, а какие-то теряются в новостной ленте или вообще исчезают. Меня раза три-четыре блокировали.
Но это любопытно: быстрая циркуляция информации, реальный интеллектуальный поединок в живом режиме. Мой самолет задержали на шесть часов, я ждал в аэропорту и со скуки написал три текста. Немножко поскандалил с Максимом Кантором, удачно, на мой взгляд (смеется).
— Нет ощущения, что это подмена реальной жизни?
— Это анти-жизнь, по большому счету. Некоторые мои знакомые проводят почти все свое время в интернете, и это уже превращается в «манечку» (нехорошую привычку — прим. редакции), как говорят молодые.
Когда на Донбассе обостряются события, я вообще не понимаю проблем, которые обсуждаются в фэйсбуке.
Сейчас я отдохнул, с детьми пообщался, в Крым съездил и немножко поуспокоился на этот счет. А там иногда ну просто выбешивает! То погода плохая, то мальчика задержали в Москве… И ты в принципе не понимаешь, о чем идет речь?! Такое количество взрослых людей с глухим рыданием в голосе это все обсуждают… А тут все взрывается кругом, канонады, дети гибнут. И ты пишешь: «В чем дело? Посмотри вокруг! Здесь страшно, здесь проблемы!». А в ответ: «Отстань, у нас есть серьезнее дела».
И все люди кажутся себе такими вменяемыми, такими сердечными, такими сосредоточенными. Но появляется какая-нибудь дурацкая тема, которая может отвлечь от чего-то грандиозного и действительно важного. Пусть не на Донбассе. Где-нибудь в Латинской Америке случится буря, ураган, наводнение — а люди будут обсуждать цветочный горшок, говоря: «И с ним разбилась вся наша жизнь».
Получается, что в век информации манипулировать этими образованными людьми очень легко. Проще простого переключить их внимание даже не на второ-, а на третьестепенную тему. И вот уже все обсуждают Собчак или Божену Рынска.
— С этими же ничего уже не поделать. Можно просто удивляться происходящему.
— Пока не надоело, я буду вслух об этом говорить.
— В книге «Книгочет» вы почти вслух, но абсолютно беспристрастно рассказываете о великих писателях. Как удается сохранять равновесие в литературной критике, учитывая, что мир уже давно разделен на лагеря: либералы, патриоты и прочие?
— От крена в какую-то из сторон я тоже не избавлен, но стараюсь здравый смысл в себе сохранить. Скажем, я человек, скорее, «красных» взглядов и в Гражданскую войну был бы на стороне большевиков. Но любому взрослому человеку понятно, что с одной стороны были Бунин, Шмелев, Зайцев, а с другой — Алексей Толстой, Леонид Леонов, Шолохов. Эти фигуры соразмерны. Чтобы выяснить, кто лучше: Блок, Есенин, Маяковский или Багрицкий — еще таких «весов» не придумали. Было бы диковато в наше время упустить какие-то важные вещи из своих политических обоснований.
Честно говоря, меня периодически подбешивают представители моего почвеннического лагеря, потому что есть там дикари, необразованные люди, завистники, желающие все постричь и побрить, и откровенных упырей в нем более чем достаточно. Им сейчас дай в руки руль, они нарулят такого! Выжгут все напалмом. Они же считают, что все захватили пришлые люди, и теперь им, таким талантливым, не пробиться.
— Отчасти это так.
— Да, но есть и другая сторона медали — неконкурентоспособность! Эти завистники пишут плохие стихи, ставят плохие спектакли и снимают плохие фильмы. И там, где работает Борис Хлебников или Алексей Попогребский, они просто не могут составить конкуренцию. Они большие мастера, и я не думаю, что они не патриоты, взгляды у них весьма сложные. Нужно просто уметь конкурировать.
И ребятам на «Тавриде», про которую мы сегодня упоминали, на вопросы про Кирилла Серебренникова и прочих известных людей я объяснял: «Научитесь воевать на поле конкуренции». А если с вашим собратом по ремеслу происходит какая-то неприятность, то не надо раньше времени орать: «Ату его, ату!». Подождите суда, суд вам что-нибудь сообщит.
