Слабый политик поддается мантре о том, что «таланту многое прощается». Сильный политик понимает, что талант — не индульгенция.
Известна классическая мысль Парето о том, что неспособность применять насилие есть свидетельство деградации элиты. Не менее известно и изречение Наполеона: «Со штыками можно делать что угодно, но сидеть на них нельзя».
Наверное, можно считать эти формулы не противоречащими друг другу, но определяющими две порочные крайности, демонстрирующие деградацию элиты, требующую ее ротации: с одно стороны — боязнь крови и применения насилия и репрессий, с другой стороны — вера в то, что одно обладание инструментами насилия достаточно для обеспечения устойчивости своей власти.
Но, похоже, что некие подобные закономерности действуют и в применении к отношению власти, политической элиты и деятелей культуры и искусства.
Власть, не понимающая роли и значения культуры в развитии общества, либо обречена на падение, либо обрекает общество на распад и деградацию.
Но власть, которая начинает заискивать перед художественной элитой и главным в своих отношениях с последней считает необходимым нравиться ей и уступками завоевывать популярность в ее среде, также обречена на падение либо обрекает общество на распад.
Игнорируя либо рассматривая как вторичные интересы развития культуры и искусства, власть разрушает систему производства базовых латентных стереотипов поведения, ценности и смыслы существования общества. С этим все боле если менее понятно.
Но если она начинает мерить себя требованиями художественной элиты, она приходит к тому же результату.
Безусловно, художественное и образное мышление предельно необходимо политическому деятелю. И с точки зрения умения владения политической борьбой, как искусством. И с точки зрения обладания способностью к идеальному политическому конструированию. И с точки зрения режиссерского умения ставить политический спектакль. И с точки зрения умения сыграть в нем главную роль. И с точки зрения умения увидеть цели, предлагаемые им обществу — под углом рассмотрения из в эстетическом ключе.
И в этом плане политический лидер — если он обладает качествами политического лидера — родствен художественной элите, но представляет ее высший уровень: они создают имитации, подчас гениальные — он реконструирует жизнь.
И он должен чувствовать это — понимать художественную элиту и знать цену ее собственному тщеславию, эгоизму и фанаберии. И осознавать ее значение в обществе как социальной группы, допущенной к публичной деятельности, обладающей собственными эгоистическими интересами, лишь частично совпадающими с интересами общества в целом, но уверенной в том, что именно она и есть истинный выразитель истинных идеальных интересов народа.
А потому — часто готовой подчинить своим интересам интересы всех остальных. Каждый художник создает Свои Миры. Они безмерно важны и необходимы для реального мира, но они не есть этот реальный мир.
И, что еще хуже, то главное чувство, которое владеет художником — желание утвердить себя в Мире через создание Своего Мира: столкнувшись с реальными проблемами либо недостатком таланта в решении этих проблем, он начинает реализовываться уже не через созидательное взаимодействие с этим миром, а через уход от него, имитацию и в конечном счете — его же и разрушение.
Талант художника и его достоинство — умение перевоплощаться. Но его оборотная сторона — слишком частое забывание того, кто они есть на само деле, вернее, способность с одинаковым талантом превращаться и в ангела, и в демона.
Политическая элита всегда должна понимать, с кем она имеет дело, и понимать, что элита художественная — это своего рода прирученные тигры, которые садятся у ног сильного лидера, но всегда готовы вырваться из-под контроля слабого. Растерзать и его (что они часто делают посмертно), и всех, кто окажется рядом.
Как только политическая элита начинает демонстрировать, что она хочет нравиться элите художественной, последняя понимает, что перед ней слабая элита, «слабый хозяин» — а слабому хозяину нужно мстить и потому, что он оказался в статусе хозяина, и потому, что он слабый, и потому, что будучи слабым, он позволил себе претендовать на первенство над ними.
Причем художественная элита, будучи наделена чувством эмпатии, очень хорошо чувствует слабости и комплексы элиты политической.
И чувствует, что желание политиков понравиться художникам — это всегда проявление некоторых подростковых комплексов и фобий.
Каждый человек, тем более подросток, увлечен миром фантазии. Каждый любит те или иные виды искусства — большей частью кино, театр или книги — и каждому хочется либо оказаться одним из героев фильма или романа, либо стать актером, играющим его роль, либо оказаться знакомым и подружиться. Но это порождает и комплекс — того, что ими не стал.
Удается это явному меньшинству. И к нему относятся и те, кто сам стал художником, и те, кто стал политиком.
Сильные политики избавляются от этого комплекса. Слабые и случайные — его сохраняют.
Почему избавляются сильные: потому что они понимают, что они стали больше, чем их кумиры. Они их ценят, но знают цену и больше не поклоняются, не ощущают зависимости от одобрения вчерашних полубогов.
Почему сохраняют слабые: потому что становятся политическими деятелями либо случайно, либо в результате движения по «менеджерской» лестнице — они пришли в политику не для того, чтобы ставить цели и реализовывать проекты, не для того, чтобы служить стране, а для того, чтобы служить руководству.
Они не реализованы, какими бы должностями, деньгами и званиями они ни обладали. Они не знают, для чего они. Раньше им задачи ставили те, кто был над нами. Теперь высших рангов достигли они, и ставить им задачи и разъяснять смыслы стало некому. Они стали хозяевами, не избавившись от комплексов слуги.
И став хозяевами, они ищут себе новых хозяев, вполне естественно обращаясь к образам тех, кого боготворили в юности: актерам как носителям образов почитаемых героев.
И как робкий подросток, они, уже обличенные властью, собирают на встречу деятелей искусства, тайно мечтая — что же мудрое мне скажет этот воображаемый кумир.
И представители художественной элиты приходят на встречу, сами думая, что идут на встречу с Хозяином, и чувствуют, что пришли на встречу с недорослем, оказавшемся в кресле политического лидера.
И начинают его дрессировать: они же не дрессированные собачки, они-то действительно тигры, и подчиняться готовы лишь тому, при взгляде которого опустят свои глаза, но не тому, кто глядит на них заискивающим недорослем. До сих пор видящим в них полубогов.
Но слабый политик, не осознавший, что он здесь Главный Режиссер и Главный Актер, будет смотреть на них только так.
Сильный, понявший, что весь этот театр — один, и это — Его Театр, будет смотреть на них, безусловно, ласково, но с лаской предводителя, который понимает их лучше, чем они сами, умет больше, чем они сами, и, зная, что они полезны и нужны, готов их сохранять, если они сумеют быть ему нужными в его большом спектакле и в большом проекте, который он ставит.
Слабый политик хочет нравиться художественной элите. Сильный политик — будет ее использовать. Слабая элита думает, что богема полюбит ее за доброту и слабость. Сильная элита знает, что богема любит только тех, в ком видит жесткость и силу.
Слабый политик поддается мантре о том, что «таланту многое прощается». Сильный политик понимает, что ТАЛАНТ — НЕ ИНДУЛЬГЕНЦИЯ. Таланту может многое проститься, если его грехи не мешают политику. И не прощается то, что создает политику проблемы.
Верно, что неспособность применить силу — свидетельство деградации элиты. Но верно также и то, что желание понравиться артистам, писателям и художникам — свидетельство начала такой деградации.
Они не куклы — они тигры. Очень часто жадные и эгоистичные. И уступать им — нельзя.
