«Вопрос о бабушках», в первую очередь воспринимающийся как элемент демографической проблемы, на самом деле является куда более значимым комплексным социальным и социокультурным вопросом.
На первый план здесь действительно выходит момент, связанный с помощью родителям в воспитании и уходе за детьми, следовательно – вопрос возможности преодоления тенденции к однодетности, т.е. тенденции неизбежного сокращения численности населения.
Здесь все более-менее ясно, как в плане доводов «за», так и в плане известных ограничений: в современном обществе возникает проблема ограничения готовности старшего поколения посвятить свою жизнь тому, что уже было пройдено ими в молодости: воспитанию детей.
Однако, в значительной степени последнее ограничение возникает не само по себе, а в силу утверждения определенной социокультурной модели, где общей атомизации личности сопутствует определенная атомизация поколений: каждое из них тяготеет к ощущению своей самодостаточности и подчинению своих жизненных целей сравнительно узкой группе собственных интересов.
В значительной степени это было рождено самой философией проводимых в течение последних пятнадцати лет трансформаций, в рамках которых старшее поколение рассматривалось как «отработанный человеческий материал». Десоциализация этого поколения была изначально заложена подходами авторов трансформаций минимум по трем векторам.
Во-первых, изначально, в период массовой ломки общественного сознания и социокультурных приоритетов еще времен перестройки, по сути дела как ценности этого поколения были объявлены незначимыми и ложными, т.е. принесены в жертву текущим экономическим и политическим интересам элиты, так и были нивелированы и обесценены заслуги и труд этого поколения, т.е. оно было по умолчанию объявлено незначимым, лишним для планов начинаемой трансформации.
Во-вторых, как определенный вывод из этого, и социально-экономические интересы данного поколения были объявлены незначимыми, экономическая катастрофа 90-х гг. нанесла удар именно по ним: за счет обесценивания накоплений, за счет практической символизации существующих пенсий. Если пенсия до начала трансформаций, колебавшаяся от 70 до 140 рублей (35 000 – 70 000 рублей нашего времени), позволяла вести относительно достойный образ жизни с учетом символических трат на коммунальные услуги, транспорт, лекарства и т.д., пенсия «новой России» 90-х гг. превратилась сама в сугубо символическую подачку, обеспечивающую жизнь, в лучшем случае, на уровне нищеты.
В-третьих, произошел практический отказ государства от своих социальных обязательств по отношению, в частности, к данной категории населения.
Был утвержден негласный алгоритм: «старший, значит – лишний». Эта идеология была развита и утверждена с переходом к накопительной пенсионной системе. Если в пропаганде ее на первый план выводился постулат о том, что благосостояние после выхода на пенсию должно быть результатом накопленного за жизнь трудового вклада, то в глубине своей оно несло абсолютно циничный подход: человек имеет право на обеспеченную старость не потому, что он человек, и не потому, что в своем статусе он нужен обществу, а только потому, что он сам накопил себе деньги на старость.
То есть обеспечение последней из социального обязательства государства было превращено сугубо в личное дело отдельного человека: «каждый – сам за себя».
Если отвлечься от сугубо экономических моментов, в последнем имеется принципиальный модельный постулат.
Возможны, среди прочего, две отличающиеся модели культуры. Отличающиеся именно по оценке роли престарелых.
В одной такие признаются не нужными, в лучшем случае – им позволяют жить за счет того, что они накопили, в худшем, как в ряде первобытных культур, просто убивают либо отдают на съедение хищникам, чтобы избавиться от затрат на их содержание.
В другой престарелые («дедушки» и «бабушки») рассматриваются как носитель опыта и транслятор социализации. Общество видит в них свое социокультурное богатство, принимает значение их авторитета и признает свою определенную подсудность их мнениям и знаниям.
Первая культура, в естественных условиях рождаемая скудостью, является культурой выживания, соответственно – преимущественно культурой дикости, в которой общество не только вынуждено думать исключительно о сегодняшнем дне, но и обречено себя воспроизводить, поскольку в нем не выработана установка на социокультурное накопление.
Родители, ориентированные своим опытом на «сброс с баланса» собственных родителей, воспроизводят такое же отношение к себе и своих детей в будущем. В вечной проблеме — «если бы молодость знала, если бы старость могла» — из принимаемых ценностей изымается признание ценности того, что «старость знает», остается лишь то, что «молодость может». То есть ценностями признается исключительно физическая сила молодости и еда, которую она может добыть.
А поскольку «еда» (в современном обществе – более широкий круг текущего материального потребления) в этом отношении воспринимается как самоцель и самодостаточность, то, в известном смысле, такое общество — «общество желудка» — в значительной степени еще и не является человеческим, оставаясь животным.
Соответственно, когда еды и становится больше, и даже много, она остается центральным началом, которое из необходимого средства обеспечения жизни становится его божеством, а потому, даже когда это общество выходит из черты скудости, служение этому божеству доминирует над всем остальным, и даже когда общество отходит от традиции убиения престарелых, «еда», а не исполнение иных функций, остается доминирующим и для них, то есть даже будучи сытыми, его престарелые видят смысл своего существования в том, чтобы есть самим, но, скажем, не воспитывать внуков.
Вторая культура предполагает, что «сила» и «еда» — не самоцель. Что есть что-то большее. И это большее – в широком смысле «знание» — опыт, традиции, человеческие отношения. В этом обществе «дедушки» и «бабушки» — это объект почета и носитель человечности, хранитель социокультурных кодов и общественной самоидентификации.
Здесь, конечно, тоже есть своя проблема: когда последнее начало начинает доминировать, опыт и обычай могут начать доминировать над тенденциями обновления, над познанием.
Но это общество все равно выше «общества желудка», поскольку включает в себя ценность чего-то большего, ценность знания и хранит площадку его развития. «Общество желудка» меньше ограничено традицией, в принципе, более открыто изменениям, но, даже освоив их, оно меньше способно их удержать, поскольку не имеет механизмов такого удержания, т.е. его развитие возможно лишь благодаря постоянному внешнему влиянию.
«Обществу памяти» сложнее овладевать новациями, но оно может их удерживать и развивать.
Теоретически снятие этого противоречия заключается в «обществе познания», когда преодоление традиции и ее постоянное развитие само становится традицией. Но это – другой вопрос.
В «двупоколейном» обществе, где «бабушки» списаны и признаны ненужными и в качестве значимых сохранены лишь «родители и дети», «списание», незначимость первых производит в потенции такое же отношение «детей» уже к своим родителям.
Отсюда – сам их авторитет изначально поставлен под латентное сомнение. Он держится лишь на том, что и так признано значимым: «силе» и «еде». Пока родители сильны, пока «еда» для детей зависит от них, они обладают авторитетом. Но в рамках этого авторитета, подспудно воспринимаемого как рабство, они лишь их признание и могут передать детям.
Не являясь носителями ценности «памяти» и почитания своих родителей, они не могут сделать носителями этого и своих детей. Сформированные как вынашивающие постулат сбрасывания авторитета своих родителей, которые «почитаемы» лишь в силу зависимости от них, т.е. воспитанные в скрытом ощущении конфликта «отцов и детей», они передают ориентацию на него и своим детям, конфликт обречен на постоянное воспроизведение в тех или иных формах, т.е. с социокультурной точки зрения постоянно обречено воспроизводится общество «манкуртов», в котором дети с одной стороны, не имеют возможности актуализировать для себя опыт «бабушек», которые не являются ключевым звеном их социализации и заведомо рассматриваются как «устарелые», но к тому же лишь в ограниченном объеме могут испытывать и социализацию опытом родителей – поскольку последним некогда их передавать.
Отсюда «вопрос о бабушках» — это вопрос не просто облегчения ухода за детьми для родителей. Это вопрос возможности их долговременной и устойчивой социализации, которая основана не только на перенимании образцов успешного поведения, но восприятии уже осмысленного опыта, усвоения апробированных социокультурных кодов и принятии тех или иных ценностей. Выходящих за рамки «ценностей желудка».
При двупоколейном обществе отношение к детям, в значительной степени является вопросом вынужденной обязанности, при трех- и более поколейном – вопросом ответственности, во многом – добровольной.
Отсюда, не имея в обществе «института бабушек», мы в значительной степени доминирующим у его гражданина делаем начало «обязанности», во многом тяжкой и тяготеющей к собственному сбрасыванию, к бегству от нее, при наличии этого института мы раскрываем дорогу отверждению в гражданине чувства ответственности, в большей части – добровольной, являющейся формой личностной самореализации.
Таким образом, при отсутствии «института бабушек» мы воспитываем подданного, скрыто недолюбливающего своего суверена, при его наличии – гражданина, ответственного участника социальной жизни. В первом случае мы получаем в обществе политическую культуру «подданничества», во втором – «свободного участника».
Разумеется, одним названным фактором все проблемы, связанные с установлением той или иной политической культуры не исчерпываются, но этот фактор – один из определяющих в ее становлении.
И здесь во многом от общества и его политической элиты зависит, что мы хотим иметь в стране: «общество желудка», пусть даже сытого, общество «манкуртов», которое усиленно создавалось последние двадцать лет, или общество разносторонней социализации, опирающееся на опыт прошлого и способное к его органичному возвышению и обновлению.
