Поэт в ответе за скорость времени, за сердцебиение эпохи. Слово поэта определяет глубину нашей памяти на столетия или недели, остроту нашего зрения, способного охватить либо три аршина земли, либо бесконечность. Поэт восклицает «Время, вперёд!» или зачаровано шепчет: «Остановись, мгновенье…». Поэт выбирает ритм своему веку: будет ли это размеренный гекзаметр, подобный набегающей и уходящей волне, или усечённая, резкая, словно выстрел или удар молота, строка, вмещающая всего два слова.
Работа и любовь – те слова, которыми задал скорость своему времени Ярослав Смеляков. Только одухотворённая любовью, работа созидает города, умножает пространство. Только рождённая в великих свершениях любовь – искренна и долготерпелива. Она одновременно пламенна и строга. Только от такой любви в пору первого снега можно вымолвить: «С тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей». Строгая любовь дарует поэту и свирель Есенина, и трубный глас Маяковского.
Строгая любовь наделяет всепрозревающим оком, позволяет увидеть многоликую историю, которая отовсюду следит за поэтом: «Всё явственней её приметы, понятней мысли и дела». Набережные и мостовые, колокольни и фасады домов, проспекты и переулки – во всём многолюдье и многоголосица поколений. Каждый век ложится на поэта тяжестью шапки Мономаха и петровского венца, прожигает настоящее молнией минувшего.
И нужно уйти туда, где ещё не началось летоисчисление, нужно принести с собой работу и любовь в те потаённые места, где сокрыт исток времени. Это степи, которые впервые потревожит плуг. Пустыни, посреди которых расцветут сады. Безлюдные берега холодных морей, откуда отплывут могучие корабли. Здесь родится новое время.
Но на пути к грядущему стеной встанет война. Она тоже всегда была для нас работой – кровавой, изнурительной, но посильной. Поэт уже выполнил её на северной войне в 1940 году. И теперь в канун 1941 года, в новогоднюю ночь, он уповает на благоденствие, на неизбывное счастье:
Откроем дверь: пусть в комнаты сегодня
в своих расшитых валенках войдёт,
осыпан хвоей ёлки новогодней,
звеня шарами, сорок первый год.
Мы все готовы к долгожданной встрече:
в торжественной минутной тишине
покоем дышат пламенные печи,
в ладонях ёлок пламенеют свечи,
и пляшет пламень в искристом вине.
В преддверье сорок первого, вначале
мы оценить прошедшее должны.
Мои товарищи сороковой встречали
не за столом, не в освещённом зале –
в жестоком дыме северной войны.
Стихали орудийные раскаты,
и слушал затемнённый Ленинград,
как чокались гранаты о гранату,
штыки о штык, приклады о приклад.
Мы не забудем и не забывали,
что батальоны наши наступали,
неудержимо двигаясь вперёд,
как наступает лёгкий час рассвета,
как после вьюги наступает лето,
как наступает сорок первый год.
Но «незнаменитая война» сменится «священной войной», где каждый «с путёвкой своего военкомата, как с пропуском, в бессмертие пойдёт», где будет «второе русское крещенье осадной ночью на Днепре».
Когда войны обрушиваются без просвета, без передышки, возникает аритмия времени, от которой смешиваются все эпохи. Время может пойти вспять, уничтожив всё содеянное, убив в человеке любовь, превратив его в зверя. Война – пряха с адским веретеном в руках, на колени ей ссыпается «и пепел сожжённых селений, и жёлтые листья берёз». Время – нить, что становится тоньше и тоньше. Время – изогнувшаяся ось, вокруг которой планета вращается так, будто вот-вот сорвётся в бездну.
Все, кто могут, хватаются за «землю Земли», пытаются остановить смертельное вращение. Сражённый вражеской пулей солдат в последнем движении сжимает горсть родной земли. Пленный немец с потухшим взором, когда-то выстроивший Атлантический вал, берёт на лопату русскую землю и надрывается ею. Землекоп выворачивает целые пласты, словно ищет «забытые видения земли» о жизни без вражды. Шахтёр, опускаясь во тьму, готов добраться до кипящего ядра, только бы найти рычаг, способный остановить кружение, запущенное войной.
Но главное усилие за поэтом. Поэт – удерживающий. Земля для него – Держава. Каждой строкой необходимо останавливать войну, выравнивать ход истории. Ради этого слово должно стать как никогда весомым. Тяжести рукописного стиха уже не хватает. Слова из черновиков поэта сметает вихрь войны. Слову нужна иная форма, иная материя.
Поэт сам набирает в типографии свою книгу. Кажется, стихи рождаются, минуя бумагу и чернила. Поэт принёс с собой россыпь металлических литер, собранных в долгих странствиях, в битвах и в плену. Теперь осталось только расставить буквы и слова в поэтическом порядке.
мы это нами созданное время
сегодня же, а вовсе не потом –
и тяжкое и благостное бремя –
как грузчики в историю внесём.
Поэт становится летописцем-первопечатником. Станицу за страницей он прижимает набор книги к живой плоти земли. Книга поэта – это оттиск эпохи, контур времени. Отныне никто не посягнёт на «минувшие даты», никто в правдивом свидетельстве не поменяет слова.
Книгу поэта размножили. Стихи из неё засветились, «как угль во рту», у того, кто начал их произносить. Слова из неё достигли небес, и звезда со звездою заговорила по-русски. Эти слова исцелили мир от аритмии, задали планете спасительное вращение. Теперь её точка опоры – слово.
