Я хотел бы рассказать о русских сказках, с точки зрения мечты того смысла, который в них закодирован. Вы не ждите в моём выступлении сугубо этнологических и этнографических выкладок, поисков и мотивов в русских сказках, нет, я хотел сказать о другом. Тем более, что я из Оренбургской области и мне очень сложно на ментальном уровне размежевать Европу и Азию. В своё время В.И. Даль, который в общей совокупности провёл в нашей губернии порядка 20-ти лет, и тут же он начал создавать свой знаменитый словарь, у него есть очерк «Европа и Азия», в котором он говорит: «Главная наша ошибка в том, что мы ищем границу между Европой и Азией, а надо искать шов, который их сшивает». И в своих работах он этого шва не находит. Евразия — это что-то такое метафизическое, в первую очередь. Ведь сказка, как и метафизика нашего сознания и являет для нас своего рода такую Евразию.
Историю русской словесности можно выстроить по-разному. Можно сосредоточиться на писательских биографиях, или авторской эстетике, или на своеобразии художественного языка. И у каждой из выстроенных историй будут свои особенности.
Но традиционные литературоведческие методы отступают, когда речь заходит о русской народной сказке. Говорить о биографии автора здесь невозможно. Текстология бессильна, потому что, записанная даже самым искусным собирателем, сказка утрачивает свою живую «изустную» природу. Рассуждения об эстетике неуместны, ведь эстетика – это взаимоотношения искусства и действительности, а сказка не знает этого деления: для неё – всё естество.
Единственное, через что можно увидеть сказку во всей полноте – мечта. Мечта – это знание о неведомом, переживание ещё не случившегося, прозрение невидимого. И только сказка нашла слово для мечты.
Мечта и сказка — ровесницы. Сказка родилась, когда ещё не было исторического времени и географического пространства, оттого ей тесно в конкретной национальной культуре. Её пространство – простор, на котором встречаются разнородные традиции, мифологии, языки и образы. Русской сказке мал славянский мир, мал мир запада и востока. Пространство русской сказки – Евразия.
Удивительно, что представители классического евразийства никогда основательно не обращались к сказке, не писали о ней монографических исследований, не искали в ней опоры для своих теорий, тогда как наши знаменитые фольклористы так или иначе указывали на её евразийскую природу, хоть и не использовали термина «Евразия». Так, А.Н. Афанасьев объяснял сходство сказок разных народов общим истоком: «Сравнительное изучение сказок, живущих в устах индоевропейских народов, приводит к двум заключениям: во-первых, что сказки создались на мотивах, лежащих в основе древнейших воззрений арийского народа на природу, и во-вторых, что, по всему вероятию, уже в эту давнюю арийскую эпоху были выработаны главные типы сказочного эпоса и потом разнесены разделившимися племенами в разные стороны — на места их новых поселений, сохранены же народною памятью — как и все поверья, обряды и мифические представления». Народы расподобились в языке, религии, ментальности, их разлучили катаклизмы, ожесточили войны, и только сказка сохранила для них общие смыслы, общую мечту.
Русская сказка – это сакральный код. Код доступа к общеевразийской мечте. Главное, о чём мечтают все народы Евразии – одоление смерти. Эту мечту через сказку унаследовала русская литература. Она тоже грезит о торжестве жизни, и потому всегда стремится быть сопричастна сказке: через образ, сюжет, мотив, через переложение или бережную литературную запись.
Сказка указывает несколько путей противостояния смерти. В калмыцкой сказке, которую в «Капитанской дочке» Пушкина Пугачёв рассказывает Гринёву, орёл удивляется долгожительству ворона: «скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсего только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон: чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там, что Бог даст!». Полнокровная жизнь и обретение в ней свободы от смерти – это цивилизационная мечта Евразии в противовес западной мечте о выживании любой ценой: даже через поедание падали, насыщение трупным ядом, даже через жизнь в умирании.
«Аленький цветочек» — сказка, которую С.Т. Аксаков изложил живой речью ключницы Пелагеи в «Детских годах Богрова-внука». Большинство, к сожалению, знает эту сказку по экранизациям и постановкам. А между тем в ней нет ни одного второстепенного эпизода, ни одного случайного слова. Например, в начале сказки одна дочь просит отца привезти подарок с запада («золотой венец из камениев самоцветных»), другая – с востока («тувалет из хрусталю»). И только меньшая просит аленький цветочек, что растет в неведомой стороне, до которой не дойти земными путями. Тропа в царство аленького цветочка узка, за спиной идущего по ней сгущается тьма. Аленький цветочек – последний источник света для мира, утонувшего во мраке. Последнее упование на жизнь перед надвигающейся смертью. Аленький цветочек – это драгоценная капля крови, которую ты готов отдать ближнему. Аленький цветочек – это одоление смерти любовью, милосердием и самопожертвованием.
«Дикое поле» — своеобразная повесть-сказка Алексея Саморядова, больше известная по экранизации. В малолюдную деревню, где-то в бескрайней степи, на стыке Европы и Азии, приезжает молодой врач. К нему привозят смертельно больных и тяжелораненых. У врача нет ни лекарств, ни условий, ни помощников, но все пациенты чудом, вопреки естественным законам, выживают. «Здесь можно жить вечно. Здесь не умирают люди» — говорит герой своей любимой. Смерть боится приблизиться к дикому полю, потому что оно не знает времени, не ведает ни начала, ни конца. Смерть оказывается бессильна перед тем, кто не верит в неё, кто сохранил упование на вечную жизнь.
Евразийская мечта о поруганной смерти важна сегодня как никогда. В нашей жизни все меньше остается места русской сказке. Она ушла вместе с русской деревней, где когда-то были сказительницы. В учебниках для начальной школы русскую сказку потеснили зарубежные фэнтези и переводные стихи. У нас уже выросло целое «поколение планшета», поколение, которому ни бабушки, ни мамы не рассказывали сказок.
И вместе со сказкой исчезает мечта о жизни, жажда жизни. Без сказки одолевает жажда смерти, упоение смертью, мечта о смерти. Суицидные группы в интернете весьма условно называют подростковыми. В них попадает и те, кто еще младенцами угодил в социальные сети. Там выпололи аленькие цветочки и насадили цветы зла. Там в беззащитные сердца впрыснули яд уныния, отчаяния, равнодушия.
Русская сказка с её евразийской мечтой – это щит над сердцем, это спасительный антидот, которым ещё не поздно спасти многих. Русская сказка однажды вернется к каждому, чтобы вновь пробудить мечту о попрании смерти.
