Дорогой друг Станислав Юрьевич! Думаю о тебе, и на душе тепло. Она полнится нежностью, любовью, возвышенными чувствами. Ты — кормчий великого корабля, имя которому — «Наш современник». Ты — Ной, который пускал на борт своего ковчега Распутина и Белова, Астафьева и Носова. Среди шторма и грохота волн на этом ковчеге раздавались стихи Кузнецова, Тряпкина, Рубцова. Ты — чудесный поэт, русский мыслитель, литературный забияка, правдолюб, рыбак, и нет в России таких рек, из которых ты не выхватывал бы тайменя или хариуса. Одним из таких хариусов был я, кого ты выловил когда-то и посадил на кукан. С тех пор все мои романы я печатаю в журнале «Наш современник» с твоего высокого благословения.
Помнишь, как во время оно ты провёл в ЦДЛ свой блистательный полемический вечер «Классика и мы»? Ты дал первый открытый бой шестидесятникам, будущим перестройщикам, нынешним либералам. Я сидел в это время в Дубовом зале, бражничал с друзьями, и ты явился огненный, восхищённый, грозный, рассказал мне о свершившемся деянии, а я бросил тогда необдуманно: «Мы пойдём другим путём». Ты всё удивлялся, каким другим путём можно идти, сражаясь с этой тьмой. Ты был прав — нет другого пути, и на этом пути горят не только рукописи, но и стреляют танки, рушатся русские империи.
Помню, как мы с тобой волею судьбы оказались в Риме, ходили вокруг Колизея, и ты, исполненный славянофильства, поклонник Аксакова, Хомякова, Данилевского, глядя на развалины Рима, вещал о «священных камнях Европы», которую мы, русские, прижмём к своему сердцу. А потом в крохотной гостинице на юге, вкусив удивительного итальянского вина, мы ночью пошли плавать в бассейн, оглашая весь юг Италии своими русскими криками. И я обогнал тебя в бассейне, выиграв бутылку коньяка, которую мы с тобой до сих пор распиваем.
На космодроме Плесецк поздней осенью мы были званы ракетчиками на ракетный пуск, а перед этим отправились в лесную баню. Ты закидывал в чёрную бездонную реку спиннинг, а я смотрел на маленькое озеро, на которое падал мороз, и оно замерзало, шелестело, звенело, становилось ледяным, сверкающим. Потом был взлёт ракеты, и мы казались непобедимыми. Наивные, мы думали, что опасности, которые нависли над Родиной, устранимы и не смертельны. Но вот танки Язова робко покинули Москву, и наш Союз писателей России на Комсомольском стал осаждённой крепостью. Мы ждали атаки шестидесятников с их победившими вождями, закрылись в нашем писательском чертоге, пели песни, пили водку и готовились принять мученическую смерть.
Мученическую смерть русские люди приняли позже, в 1993 году, и ты, громогласный поэт и вития, с балкона Дома Советов читал свои прекрасные стихи, и баррикадники рукоплескали тебе. Быть может, это были самые благодарные твои почитатели, которых через день смели с земли пулемёты.
Как восхитительна была наша поездка в твою родовую вотчину, сельскую больницу, где по сей день висит портрет твоего благородного деда, земского врача. В окрестностях этой нижегородской больницы, в сосняках и дубравах был скит, куда удалялся от мирских сует преподобный Серафим Саровский. В лесах оставались гранитные валуны, «малые камушки», как их называли, где молился отец Серафим. Мы на закате дня отправились в эти леса искать те драгоценные камни. Нас застигли сумерки. Чудом, уже перед самой тьмой мы добрались до лесной часовенки, у которой стояли два огромных тёмных валуна, на одном из них были две лунки, две выемки, истёртые коленями великого молитвенника. Дул вечерний студёный ветер, ты взял в часовне тонкую церковную свечу, возжёг её и поставил на камушек. Помню, как горела эта свеча, твои ладони защищали её от ветра и были розовыми от огня. Ты убрал ладони, и ветер задул свечу, она погасла. Мне было страшно, что это недобрый знак, худое знамение. Ты приблизил свои ладони, и свеча опять воспылала. И так несколько раз — в твоих ладонях свеча чудодейственно возгоралась. Я вспомнил тогда чудесные слова одного из московских князей: «Чтобы свеча не погасла». Чтобы не погасло Государство Российское, чтобы не погасла русская словесность, не погас русский космический дух. Журнал «Наш современник» был тем журналом, который ты своими ладонями и своим сердцем закрывал от злых веяний, и эта свеча не погасла.
Как огромна прожитая нами с тобой жизнь! Сколько прекрасных людей, чудесных лиц, сколько восхитительных стихов, благородных возвышенных слов мы слышали! Скольким нашим друзьям мы тихо закрывали глаза. Ты по-прежнему в схватке, в борьбе, пишешь свой огромный и вещий труд, в котором вскрываешь тайну беззакония, тайные грибницы, которые существовали в советской культуре и погубили её. Шестидесятники, о которых ты пишешь, — это тот мох-людоед, что, поселившись на теле Государства Российского, съедает его, оставляя один скелет.
Стасик, друг ситный, а что, если нам с тобой сложить наши перья — те, которыми мы пишем, и распушить те, на которых мы летаем? И не отправиться ли нам на чудесное Белое море, на реку Варзуга, где стоит божественный деревянный храм XVI века? Ты забросишь в блестящую хрустальную воду свой спиннинг, и к тебе приплывут все хариусы и таймени мира. Они будут говорить человеческими голосами, и мы с тобой, как и они, никогда не умрём.
