Русская литература, рождённая пушкинским гением, устремлённая им в грядущее, уже третье столетие пытается определить сопоставимую величину, указать второй берег, омываемый рекой поэтического времени. Одни в этих поисках говорят: «Пушкин и Лермонтов – две вершины русского слова». Иные убеждены: «Был Пушкин и был Блок… Всё остальное – между». Третьи ведут летопись «от Пушкина до Бродского». Но в каждом случае на том берегу недостаёт пушкинской всемирности и всемерности, пушкинской отзывчивости и «ответчивости» всему и всем, глубины и одновременной лёгкости, легкокрылости, с которыми целый мир сам собой укладывается в строку. Тот, кто равновелик Пушкину, воплощает и в творчестве, и в биографии русскую мечту, вбирает в себя всё, что предшествовало, преображает всё, что есть, прозревает всё, что будет, позволяя современникам «века пережить наперёд».
Таков, быть может, Твардовский. Несправедливо усечённый в нынешнем читательском сознании до нескольких хрестоматийных стихотворений и отрывков из «Василия Тёркина», вписанный в литературный процесс, главным образом, как редактор «Нового мира», Твардовский при глубоком прочтении достоин обстоятельных работ по эстетике и поэтике, психологии творчества, истории русского литературного языка.
Твардовский – код русской гениальности. Автор, кажется, не проходивший периода становления, мгновенно, без разгона набравший высоту. Взявшийся за дело по-крестьянски, без сомнений и приноравливания, и с большой, и с ухватистой силою. Если возможны стихи пятнадцатилетнего Твардовского, если возможна в двадцать пять лет «Страна Муравия», то и «Тихий Дон» молодого Шолохова возможен, возможна великая литература той эпохи, когда события, герои, судьбы наваливались на поэтов и писателей, сами просились на бумагу, когда весь народ мог стать писателем – Вещим Бояном или Нестором Летописцем. Твардовский – воплощение русской ранней зрелости, с которой сыновья генерала Раевского идут в атаку, с которой Аркадий Гайдар командует полком, с которой Зоя Космодемьянская и молодогвардейцы становятся страстотерпцами.
Твардовский – код русского языка. Поэт сохранил нас пушкиноязычными. В новое, красное, время он перенёс, как благодатный огонь, как антиминс из разорённого алтаря, пушкинское слово. Благодаря Твардовскому мы говорим сегодня не на сухом, номенклатурном языке производственного романа или секретарской прозы, а на том языке, что, как музыка, как благоуханный цвет, на языке, что «слаще меда». Как «Евгений Онегин» стал опытным полем русского языка, поиском баланса слов, корней и смыслов, так каждая поэма Твардовского оказалась восстановлением этого поля. Твардовский напитал язык молодой страны Советов языком Руси – былинным, напевным, не дал утратить живость и глубину дыхания. Народная интонация, бойкий диалог, частушка, прибаутка, присловье – всё, в чём самобытность нашего языка, сохранил Твардовский:
– Как в двадцать лет
Силенки нет, —
Не будет, и не жди.
– Как в тридцать лет
Рассудка нет, —
Не будет, та́к ходи.
– Как в сорок лет
Зажитка нет, —
Так дальше не гляди…
Языковая связь времён не распалась, летоисчисление современного русского языка мы сегодня по-прежнему ведём от Пушкина, потому что на самом грозовом перевале у «великого и могучего» появился Твардовский.
Твардовский – код русского единства. О чём бы ни писал поэт – о коллективизации, «незнаменитой» финской войне или о «большой», «жестокой» войне — всегда блаженное наследство русского слова и русской истории с ним. Странствующий герой «Страны Муравии» Никита Моргунок ищет благодатную землю, как некрасовские мужики ответ на вопрос «кому на Руси жить хорошо?». Ищет её, как искали наши пращуры Беловодье и Китеж-град. В каждом военном стихотворении Твардовского угадываются интонации «Слова о полку Игореве» и «Задонщины»:
Ой, родная, отцовская,
Сторона приднепровская,
Земли, реки, леса мои,
Города мои древние,
Слово слушайте самое
Мое задушевное.
Все верней, все заметнее
Близкий радостный срок.
Ночь короткую летнюю
Озаряет восток.
Бунин из далёкой Франции восхитился Твардовским: «какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, какая точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, литературно-пошлого, слова». И в этом залог нерасторжимости русской литературы на эмиграцию и митрополию, русской литературы, что вышла из «Шинели» Гоголя и «Словаря» Даля.
Твардовский не позволил миру расколоться на павших и живых. Победный салют внятен всем. Победа одолевает смерть, жизнь продолжается «по праву памяти»:
И, нашей связаны порукой,
Мы вместе знаем чудеса:
Мы слышим в вечности друг друга
И различаем голоса.
И нам, живущим ныне людям,
Не оставаться без родни:
Все с нами те, кого мы любим,
Мы не одни, как и они.
И как бы ни был провод тонок,
Между своими связь жива.
Ты это слышишь, друг-потомок?
Ты подтвердишь мои слова?..
Жизнь продолжается в бессмертных литературных героях. И самый бессмертный из них – Василий Тёркин.
Герой, который больше реальности, для которого невозможен прототип и который одновременно живёт в каждом. «Книга про бойца» не имеет ни начала, ни конца, не потому что у «войны сюжета нету», а потому что сам Тёркин безначален и бесконечен. Он первооснова русского воина, он зерно русской жизни, русской души.
Враг, готовя, блицкриг, пытался разгадать русскую душу, взломать все её коды: читал наши сказки, «Повесть временных лет», Тургенева, Достоевского, Толстого и Чехова. Но враг не знал нашего потаённого оружия, он не учёл «Василия Тёркина». Да и не мог учесть: поэма шла вровень с войной, жизнь писала поэму. Но в какой-то момент литература обогнала жизнь, явила то, чего в ней ещё не было, но что обязательно должно было народиться. Твардовский угадал в Тёркине код русской Победы, наделил им советского солдата, и тот, ощутив в себе тёркинское, уже под Москвой узрел поверженный Рейхстаг.
Поэма стала грозной боевой силой: литературной «Катюшей», от которой под ногами врага горела земля, неодолимой Т-34-кой. Враг бросал на нас дивизии и армии, а Тёркин вновь и вновь представал перед ним: одолевал вплавь ледяную реку, шёл в рукопашный, первым врывался в отвоёванную деревню. Неубиваемый Тёркин сломал косу смерти, сбежал от неё даже с того света.
Тёркин – неутомимая пехота, неостановимый пешеход, очарованный странник войны, идущий к Победе, как паломник к святыне. Тёркин – былинный богатырь, чьё тело – карта боевых ействий; рубцы на теле – битвы нашей Победы. Тёркин – русская радость с заливистой трёхрядкой и русское горе «солдата-сироты», потерявшего семью и кров. Его «святая слеза», в которой и горечь, и праведный гнев, прожигает любой вражеский камень.
Тёркин – русский солдат «всех войн великих и времён», солдат былых и грядущих русских свершений. Тёркин – русский человек во всей полноте:
То серьёзный, то потешный,
Нипочём, что дождь, что снег, —
В бой, вперёд, в огонь кромешный
Он идёт, святой и грешный,
Русский чудо-человек.
Тёркин – мой дед, мой отец, мой брат. Теркин – я сам. Люблю в себе Тёркина. Взгрустнёшь, бывает, запечалишься, а он тебе: «Не унывай! Как ни трудно, как ни худо – не сдавай, вперёд гляди».
