— Юрий Михайлович, в своей прозе и драматургии последних лет вы часто обращаетесь к советскому времени. Почему?

— Да, мои последние сочинения можно назвать «ретро-романами», а меня самого — «ретророманом». Человеку вообще свойственно «по пути с ярмарки» вспоминать детство и юность, а писателю тем более. Но есть и другая причина. Советская эпоха, если пользоваться словечком Розанова, «слиняла» так стремительно, что литература не успела по-настоящему в ней разобраться.  К тому же наша словесность и XIX, и XX вв. чрезвычайно идеологизирована, а политика и правда жизни, как правило, — две вещи несовместные.

Что скрывать, многие десятилетия в СССР существовала некая установка на «принудительный оптимизм», что особенно заметно в детской и юношеской литературе. Официальному канону противостоял столь же политизированный негативизм диссидентов и «фигокарманников» от искусства. Однако в 1990-х негативизм стал уже государственной установкой. По мне, государственный оптимизм лучше, нежели госпессимизм. Конечно, большие художники честны в любые времена, но даже в их произведениях мы имеем дело с «мозаичной правдой». Читая, скажем, Гайдара, лишь по глухим намекам можно понять, в каком жестком и противоречивом мире жили те же Чук и Гек, ведь сельские сверстники этих двух обаятельных обормотов попросту голодали, пока не наладилась колхозная система. Но об этом читатель узнает от писателей-деревенщиков лишь через четверть века после страданий вокруг разбитой «голубой чашки».

Вообще, мировидение талантливого писателя (мнения о приспособленцах. даже даровитых, я не говорю) — это загадка. Откуда взял недавний революционер-террорист и мизантроп Александр Грин свои «Алые паруса»? Если дать неофиту прочитать сначала «Человека из ресторана», потом «Небо мертвых», а затем «Лето Господне», то он решит: перед ним три совершенно разных писателя… Но ведь все это Иван Шмелев, во многом служивший мне образцом при работе над «Совдетством». Известно, писатель в своих текстах отстает от эпохи на 10-15 лет, такова специфика творчества. Когда пришло время без гнева, пристрасти и политических установок разбираться в советской эпохе, грянула перестройка, которая перешла в развал так же стремительно, как легкий кашель — в летальную ковидную пневмонию… В меру сил я пытаюсь восполнить этот пробел отечественной словесности.

— Конец 1960-х… В современной русской прозе это время стало хорошим тоном изображать как сплошную серость и безысходность. Оттепель зачахла, расцветал застой… У Вас же в книге тональность совершенно другая. Вы, Юрий Михайлович, в другой стране жили, не в той, где жили Людмила Улицкая, Владимир Войнович? Ваш СССР каким был?

— Оттепель одновременно была и слякотью, к сожалению. Об этом у нас говорить не принято, но это так. ХХ съезд, развеяв одни политические мифы, нагородил множество новых, в основном черных. Эта краска и стала впоследствии доминирующей в оценке всей советской цивилизации, хотя была рассчитана только на сталинский период. Черное всегда агрессивнее и живучее белого. С черным надо бы поосторожней. Эпоха светлого июньского закончилась очень скоро. Творческая интеллигенция поставила на черное, в скоротечном искусстве негатив выигрышнее. Напомню, Войнович начинал с  «пыльных тропинок далеких планет», а Улицкая носила в Детгиз юношескую прозу, которую ей возвращали ввиду профессиональной беспомощности. Потом все изменилось. Да, я жил с Войновичем и Улицкой в одной стране. А разве сегодня мало людей, которые, с ветерком едучи по Крымскому мосту, бурчат про «проклятый путинизм» и «полицейское государство»?

Что же касается меня, то мой взгляд на советское общество всегда был в целом позитивным, хотя и критическим. Таким он и остался. Кстати, когда мои первые повести («Сто дней до приказа», «Работа над ошибками», «ЧП районного масштаба») попали в западное издательство, их отклонили со словами: «Слишком положительный взгляд на социализм. Нам такое не нужно». Я воспринимаю СССР как страну, где имела место частично удавшаяся попытка построения справедливого общества. Почему эта модель рухнула, хотя устраивала подавляющую часть общества, я и пытаюсь понять и объяснить.  Об этом многие мои книги: и «Грибной царь», и «Любовь в эпоху перемен», и «Гипсовый трубач», и «Веселая жизнь…», и новая вещь «Совдетство», которой я дал подзаголовок «Книга о светлом прошлом». Действие разворачивается в 1968 году в августовской Москве, увиденной глазами наблюдательного советского шестиклассника.

— Вы полемизируете с жесткими критиками советской эпохи?  

— Безусловно. От чтения некоторых текстов остается ощущение, что будущие литераторы выросли в стране, где их мучили, тиранили, терзали, унижали бодрыми пионерскими песнями, сбалансированным питанием, насильственным летним отдыхом. Если верить подобному «черному фэнтези», в те жуткие годы вольнодумцев, отказывавшихся ходить в уборную строем, ждал пожизненный волчий билет. Особенно страдали, как выясняется теперь, дети, прозябавшие в высших слоях советского общества. Страшные дела творились в просторных цековских квартирах, на академических дачах и в недоступных «артеках». А вот у меня, выросшего в заводском общежитии маргаринового завода, от советского детства и отрочества остались совсем иные впечатления, вполне добрые. Об этом моя новая книга. Я писал ее с трепетом, погружаясь сердцем в живую воду памяти, извлекая из глубин сознания милые мелочи минувшего, перебирая забытые словечки ушедшей эпохи,  стараясь воплотить в языке тот далекий утраченный мир, который исчез навсегда вместе с Советским Союзом.

— Детство советского ребенка в определенной степени было предопределено схемой «октябренок-пионер-комсомолец». В перестройку эту триаду считалось хорошим тоном ругать. Её убили. А взамен что появилось? Это «убийство» пользу принесло — и обществу, и детям?

— Взамен ничего. Я считаю, что эта воспитательная триада — замечательное новшество советской цивилизации, через эту систему социализации  прошло несколько поколений, в том числе и то, что победило в Великой войне.  Критикуя эту триаду сегодня за «тоталитарность», не надо забывать, что она была создана в годы, когда по разрушенной стране скитались миллионы беспризорников, а каждый второй или третий рос сиротой. Система «октябренок-пионер-комсомолец» — важная часть плана восстановления и модернизации страны. Те же пионерские лагеря для большинства тогдашней детворы были несказанным счастьем, там для начала досыта кормили. Но уже в 1960-х Элем Климов, сын крупного партийного чиновника, приученный к госдаче и отцовским пайкам из распределителя, в талантливой кинокомедии «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» потешался над пионерским лагерем с его подсчетами живого «привеса» питомцев за смену. А что тут смешного, если детская дистрофия была общенациональной проблемой всего лишь за десятилетие до съемок фильма? Я, кстати, поработав вожатым в лагере, стал горячим сторонником методов Дынина, блестяще сыгранного Евгением Евстигнеевым. И раздолбая Костю Иночкина, посмевшего в одиночку переплыть реку, тоже выгнал бы из отряда, ведь если бы он утонул, меня как ответственного за здоровье детей посадили бы. Многое зависит от того, с чей точки зрения смотришь на ситуацию. Но кино получилось смешное…

— Ваши, к слову, самые теплые детские воспоминания какие? Вы чувствовали весь этот дефицит, пустые полки, тоталитаризм советской системы образования?

— У меня в целом от советского детства остались теплые воспоминания, о чем я и пишу в своей «книге о светлом прошлом». А любимый пионерский лагерь — «Дружба» на станции «Востряково», куда я ездил девять лет подряд, и сейчас, закрыв глаза, вижу до мельчайших подробностей! Я принадлежал к числу детей с коллективистским сознанием. Таких было 90-95 процентов. Но теперь модно смотреть на советское детство глазами индивидуалистов-невротиков. Что же касается дефицита, то тут разговор особый. Во-первых, «пустые полки» в буквальном смысле появились только в самом конце 1980-х. А куда все подевалось при работающих на полную катушку промышленности и сельском хозяйстве — это разговор особый. Во-вторых, скромность наших прилавков я ощутил в полной мере только тогда, когда стал выезжать за границу. До этого сравнивать было не с чем, но при дефиците домой все возвращались с полными сумками, правда, отстояв в очередях. В-третьих, изобилия, конечно, не было, но и по помойкам никто не рылся, как в 1990-х при ломящихся прилавках.

Что же касается «тоталитарной системы советского образования», то тут я как человек, работавший именно в те годы учителем, вам скажу напрямки: это либеральный миф. Не более. Да, были табу и идеологические ограничения. А сейчас их нет? Вы сообщите сегодня ученикам в классе, что великим гуманистом академиком Сахаровым манипулировали с помощью жены Елены Боннэр американские спецслужбы, что Солженицын был сексотом по кличке Ветров, — после этого я с интересом понаблюдаю за вашей педагогической будущностью… Зато мне запомнились слова моей любимой учительницы Ирины Анатольевны Осокиной: «Что написано в учебнике, я и так знаю, мне нужно услышать, что ты сам думаешь по этому поводу!» В результате советские люди мыслили гораздо самостоятельнее и смелее, чем нынешние граждане РФ. Возможно, оттого и рухнул СССР.

— Каковы, на ваш взгляд,  сильные и слабые стороны советского человека?

— Сильные стороны — вера в светлое будущее и безусловное доверие к власти. Самые слабые — вера в светлое будущее и безусловное доверие к власти…