Ах, не тот Вы стали, Владимир Георгиевич! Ах, не тот. И «Норма» Вам уже не норма, и «Голубое сало» перетоплено. Ударили однажды со всего разбега тараном в советскую литературу – «лагерную», «ущербную», а пробили насквозь целые века, порушили всё до самых основ, до самых азов, до самого аза. Брызги, обломки, щепки кругом. А теперь сидит уже поседевший Кай над осколками, Ж да П ищет, но сколько не выкладывает слово, получается – ВЕЧНОСТЬ.
И вот новый роман. Обветшалый постмодернизм в нём ещё теплится, ещё дышит: ирония, игра, аллюзии, десакрализация – всё в арсенале. Да только страшно пережить собственный творческий метод, скучно в тридцать пятый раз писать Руанский собор, когда кому-то уже пригрезились подсолнухи. Нужен иной модернизм. Гипер-модернизм, сверх-модернизм. «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Или всё-таки всерьёз? Или всё-таки искренне?
Мир сошёл с ума. Сумасшествие распространилось настолько, что диагнозом становится адекватность, нормальность. И в этой «новой нормальности» врач-психиатр Платон Ильич Гарин, мудрый, как античный философ и неутомимый, как Ленин, старается создать в алтайском санатории фабрику душевного здоровья. Своим гиперболоидом – электрошокером, испускающим целебные синие лучи — он возвращает подопечных в реальность, изгоняет фобии, развеивает паранойи, утихомиривает навязчивые идеи. Неотъемлемое пенсне Доктора помогает хоть что-то разглядеть в расплывающейся действительности. Оно напоминает в Гарине и самопожертвенного уездного врача Чехова, и Клима Самгина, который твердил «неужели я единственный здоровый человек на всём белом свете».
Однажды к Гарину поступают восемь VIP-персон, восемь Pb (political beings), ради которых приходится распустить весь санаторий. Эта большая восьмёрка – «политические существа», которые прежде правили миром: Ангела, Джастин, Синдзо, Сильвио, Дональд, Борис, Эммануэль, Владимир. Много лет они жили дружной семьёй, но в ней, как и во всякой семье, наступил кризис отношений, они перестали удивлять, вдохновлять, возбуждать друг друга. Прошлое для них стало будущим. Их ящик Пандоры, где на дне ожидали счастье или хотя бы надежду, оказался старым мешком без дна: кажется, что в этой суме ещё много места, а на самом деле суёшь руку в прореху. «Не стирайте надежду. Надежда — не одежда», — повторяет любитель поговорок Доктор Гарин.
Мир впал в ностальгическую фазу, политические долгожители зашли в тупик, или тупик зашёл в их сознание: «Для них нет нового, как вектора. Новое для них возможно только в прошлом. Как неиспользованная возможность». Pb – политический свинец, что пережил несколько поколений, пережил собственные империи, на обломках, которых теперь воют Казахстан и Алтайская Республика, вынуждены выстраивать дипломатические отношения Урал и Дальний Восток. Поездка из Барнаула в Хабаровск отныне, как хождение за три чужих моря. В этой имперской перекройке, в этом плавильном котле нового этногенеза, в этом рождении новой пассионарности на долю одного поколения выпало три войны, в которых по всей земле расцвели ядерные шампиньоны. На смену большой восьмёрке пришли маленькие шестёрки. Такова цена жажды перемен. Такова цена усталости политического материала.
И прежде всего страдает человек. Вырождается как вид, как категория, как идея. Он становится рабом собственного тела. Новая нормальность влечёт за собой новую телесность: зомби, не раз убитые на войне, мутанты, выведенные учёными-селекционерами, стойкие к холоду, нагрузками и болезням, биороботы, умеющие улыбаться и плакать. С ними человек соседствует, как Элли со львом, Страшилой и Железным дровосеком. Сначала сместилась граница человеческое-животное, затем – живое-неживое.
И если «тело правит человеком», то кто тогда правит телом? Трансгуманизм – молох нового века. Но расчеловечивание человека – это только начало. Следом за ним и рядом с ним транс-история, транс-социум, транс-пространство. Будто времени сломали хребет – и в разлом без разбору хлынули исторические эпохи: Первобытность, Средневековье, Просвещение, Модерн и Постмодерн. Отныне всё это соседствует на одном историческом пяточке, агрессивно борется за выживание. Хлынули в действительность, казалось, отмершие сословия и формы жизни: дворяне, помещики, кочевники, отшельники-аскеты, анархисты. Это перебитое транс-время возводит неандертальский топор из деревянных айфонов. Куда звонить? Кого рубить?
А дальше что? Транс-вода? Транс-земля? Транс-воздух? И в этом трансе Адамов человек нам только снится. Ты вместе с Доктором Гариным входишь в белокаменный дворец, залитый солнцем, стоишь посреди золочёной палаты, неведомый голос говорит: «Се человек». А ты видишь слона. Того самого, двенадцатого, который с детства приносил тебе сон. Так где же человек? Неужели растоптан слоном!
Страшно, Владимир Георгиевич? Конечно, страшно. Что же делать? Восстанавливать мир. Одолевать хаос. Торить правые стези, которые осилит идущий только на титановых протезах, как у Доктора Гарина, что отморозил в молодости живые ноги, спеша в метель на помощь страждущим. Лишь титановая поступь неостановима. Неуступчивый металл не одолеют ни огнь, ни вода, ни пуля, ни зубы грешников. Собравшемуся в путь предстоит залатать мешок без дна и взять с собой самое необходимое: благородство-первородство – «вселенский закон, что объединяет человечество и благодаря которому мы все ещё пока живы»; покой-упокой — «равномерное, предсказуемое развитие, вселяющее уверенность в сегодняшнем и в завтрашнем дне»; добро-для Евы ребро: «Да, мир лежит во зле, но живы мы всё-таки добром»; чудо, возможное всюду: «оно так же естественно, как сама жизнь». Всё это сданное постмодернизмом в утиль, теперь, когда страх пристально посмотрел тебе в глаза, оказалось таким востребованным, таким спасительным.
Но с чего начинать восстановление? Где отправная точка? В мир рвётся слово. «Только родная речь и собирает», только родное слово и созидает. Вытесненное из мира после трёх войн как творчество, как мудрость, как память, оно пытается вернуться обрывками страниц, недописанными романами, книгами, забытыми в парке и купленными у антикваров – вот уж где пригодился опыт игры с интертекстами и композицией. Как кстати здесь «рассказы в рассказе» об альтернативной истории, о сказочной стране в духе Андерсена, о том, кто будет охранять охранников и казнить казнящих. В этом буккроссинге минувший век говорит: «Нет, весь я не умру».
Особенно дорога старинная книга с изображением белого ворона. Ворону ведомо всё, он старейший из своих братьев. Он старше времени. Он не от мира сего. Он поседел – тем и спасся, укрывшись в лихую годину среди белых снегов. Он станет путеводителем Гарина: проведёт его невредимым среди горных рек и беспросветных лесов, сохранит под бомбёжкой и в рабском плену. «Имея абсолютную веру в правильный путь, мы формируем этот путь. И не только путь! Мы формируем и мир вокруг нашего пути. Имеющий веру способен раздвигать горы. А я имею эту веру. Хотя бы для того, чтобы следовать и преодолеть. Чтобы идти к цели. И Господь знает это», — говорит Гарин-Сорокин. И это звучит без иронии.
Ворон подскажет первое слово уцелевшего мира. АМОРАМОНТ. Амор-амон-т. Амо-ра-монт. Амо-рамо-нт. Ещё предстоит разгадать слогораздел, смыслораздел, всё, что зашифровано в этом слове. Любовь, солнце, гора, букет, хозяин, норма, роман…
Сегодня нам необходимо обрести единство во множественности. Сегодня, Владимир Георгиевич, нам нужен новый ресторан ЦДЛ для собирания транс-литературы. Ваш психиатрический гипермодернизм – творческий метод-диагноз литературе, автору, читателю, действительности. Излечится болезнь, доктор Сорокин, или усугубится, неведомо, но главное, что в ней угадываются черты грядущего – и пугающего, и притягательного. Проходите за свой столик. В зале уже сидит в кругу единомышленников сакральный реалист Проханов. Он слегка кивнул Вам, подмигнул. Вы поняли друг друга.
