Удержать любой ценою, Объяснений не приму.
Устоишь – к звезде Героя, А отступишь – пристрелю.
За потери не осудим, Дан приказ, и выполняй.
Паникёров, если будут, Перед строем расстреляй.
Паникёров, если будут, Перед строем расстреляй.
из песни «Командир стрелковой роты»
30-летие катастрофы, постигшей Советский Союз, уже наполнено комментариями и воспоминаниями и тех, кто наблюдал, и тех, кто участвовал в разделе страны.
Одна из характерных черт этой «мемориальности»: одна — упорное именование произошедшего «развалом Союза», другая – упорное тяготение большинства комментариев к некой заданной предопределенности. И подспудное, но явно просвечивающее желание с упреждением утвердить свою невиновность в произошедшем.
И одно, и другое – дезориентирующее введение некого искажающего формата, некой изначальной установки на оправдание произошедшего.
«Развал» — это оценка. Это уже утверждение, что конструкция была непрочной и, более того, тяготела к распаду. Такая оценка могла бы быть результатом того или иного анализа, итоговым выводом, но избираемая в качестве априорной установки анализа она неизбежно и сам анализ подчиняет избранной априорности. И уже его искажает.
Априорно утвердить, что речь идет о «развале», значит, изначально утверждать, что разрушение страны происходило само собой. Может быть, его можно было остановить, может быть – нельзя, но предполагается, что все происходило вне зависимости от вполне сознательных действий участников событий. И в этом случае предполагается: первое — что виновных нет, второе – что сожалеть о случившемся либо не стоит, либо бесполезно. И тем более либо не стоит, либо бесполезно пытаться в том либо ином виде восстанавливать что-либо из разрушенного 30 лет назад.
Только СССР не развалился сам собой. Он был разрушен в ходе противостояния и борьбы существовавших на тот момент политических игроков. Страну делили. Сначала делили власть и ресурсы на уровне Союза, затем вовлекли в эту борьбу элиты республик, а затем эти республиканские элиты решили просто разделить страну территориально. И не столько в стремлении к «национальной независимости», сколько в стремлении защитить себя от безумия и волн хаотизации, исходивших из Москвы. «Национальную» окраску этот сепаратизм получил скорее инструментально, в качестве пропагандистского прикрытия раздела территории страны.
Страна не развалилась, — ее разделили. Как когда-то трижды разделили Польшу – только ее на части делили соседи, а СССР на части разделили его же элиты.
И утверждать, что в 1991 году произошел «развал», а не раздел – примерно то же самое, что утверждать, что в феврале 2014 году на Украине произошел не фашистский государственный переворот, а «революция достоинства». Понятно, что там этого напрямую требует утвержденный властью политический глоссарий – и встает вопрос, кто и каким образом и с какой целью требует от СМИ и издательств соблюдения некого подобного глоссария в России.
И с этим же напрямую связанна некая заданность обреченности в юбилейных комментариях трагедии 1991 года.
Одни, прямые причастные ко всему связанному с Беловежьем люди, напрямую гордятся своей ролью и своим участием. Другие – сожалеют, но объявляют это некой необходимой сменой формы существования страны. Третьи объявляют причиной те или иные стороны советской действительности, которые ими лично рассматривались как несоответствующие их же личному представлению об идеально-теоретическом устройстве общества.
Соответственно, кто-то говорит о предполагаемой невозможности централизованно управлять сложной экономически-производственной системой, кто-то – о том, что «нации» (то есть республиканские и местные элиты) имели недостаточно прав и полномочий, кто-то, напротив, о том, что недостаточно прав и полномочий было у российской элиты и ей приходилось считаться с интересами и правами элиты союзных республик.
По каждому вопросу дискутировать можно долго, только общее во всех комментариях – заданность обреченности. И даже при сожалении о произошедшем — явный момент самооправдания: мы ничего не сделали, потому что ничего уже нельзя было сделать. Точнее – потому что либо не хотели, либо не осмелились.
И теперь они упреждают себя от обвинений как тех, кто пытался и предлагал что-либо сделать, так и от тех новых поколений, у которых они отобрали страну.
В СССР были свои проблемы – и отрицать это не только бессмысленно, но и странно, просто потому, что жизнь и государств, и самих людей состоит из разрешения проблем и преодоления связанных с этим трудностей. Просто кто-то их решает, а кто-то им подчиняется, подчас пользуется – и потом смывает с себя вину самооправданиями.
Если нужно узнать, кто виноват в разрушении и разделе страны, нужно смотреть в первую очередь даже не на тех, кто своим участием в этом разделе гордится, но на тех, кто сожалеет, но говорит: «Ничего нельзя было поделать».
И одно из проявлений мерзости и вырождения — это сладостная гордость за «бескровный характер» этого раздела. И потому, что бескровным он не стал, причем общие людские потери хотя и меньше потерь СССР в Великую Отечественную войну, но сопоставимы с ними – порядка пятнадцати миллионов жизней. Но и потому, что гордиться бескровностью разрушения своей страны – это все равно, что гордиться собственной покорностью насильнику либо захватчику.
Но если не о человеческих оценках, а о неких системно-функциональных причинах — страну разрушили два основные фактора. Первый – бесконечность публичных дискуссий, в которых тонула любая попытка принять какое-либо конструктивное решение. Второе – общее безволие высшей политической власти.
Дискуссия не должна быть безграничной: и расплываться в широком круге проблем, имеющихся в обществе. И дискуссия не может быть бесконечной: тот, кто ее начал и ведет, должен иметь способность подвести под ней итог и принять по ее итогу решение, обязательное для исполнения.
Власть должна быть властью. Общества с государством отличаются от обществ без государства тем, что обладают механизмом и инструментами принуждения к исполнению решений и защиты своих границ и интересов.
К концу 1980-х гг. дискуссионность стала безграничной и бесконечной: высшая власть страны купалась в дискуссиях и была неспособна принять действенного решения ни по одному вопросу.
И была безвольна, не способна к выполнению собственных функций: то есть труслива и не готова попросту защищать страну. Развернутая, частью по ее же воле, а частью — по инициативе ее же противников, кампания «осуждения репрессий» по сути оказалась кампанией дискредитации самого права и обязанности власти принуждать к исполнению принятых решений и защите страны, ее территории и ее безопасности.
И лишаясь готовности принимать решения, исполнять решения и просто действовать, власть теряла и авторитетность, и легальность в глазах общества.
Власть, не доказывающая каждым своим шагом способность властвовать, то есть принуждать, на каждом шагу увеличивает вирулентный потенциал и расширяет круг тех, кто ее властью не считает.
Власть, которая от принуждения к исполнению своих решений переходит к уговорам об их исполнении, только поощряет общество ее решения игнорировать: «И патроны у них тоже кончились».
