Александр Дугин: Не впасть в бездну

В Челябинск на открытие памятника Александру II и форум “Русского собора” приехал один из самых известных мыслителей современной России Александр Дугин. Редактор “Хороших новостей” Александр Олексюк встретился с философом, но не чтобы задать свои вопросы, а с просьбой прокомментировать суждения Федора Достоевского, 200-летие со дня рождения которого мы праздновали в ноябре.    

“Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?” (“Записки из подполья”)

Знаете, Достоевский — писатель, в котором открывается вся глубина русских характеров. Эти характеры показаны в его произведениях настолько ёмко, что каждый из них представляет собой некоторую черную дыру. Фактически, когда мы начинаем следить за одним из них, “мир гаснет”. В этой идее “миру провалиться или мне чаю не пить” уже заложены позднейший Розанов, Мамлеев, русская метафизика. И такое представление, конечно, иронично: как чувства индивидуума вдруг перерастают в нечто глобальное, сопоставимое с миром.

Это типичный пример “черной дыры”, когда человек начинает заглядывать внутрь себя и понимает, что при всей его ничтожности, случайности и механичной предопределенности — с чаепитием, с разговорами о погоде или обычным набором бытовых интересов — бездны внутри него подталкивают к совершенно невероятным обобщениям! Например, что его бытовая практика сопоставима с концом света. И в этом есть не просто патология: что тварь дрожащая вдруг мыслит себя космическим явлением. В этом есть определенная правда: любой человек, и “мелкий”, и “обыденный”, обывательский, и какой-то, наоборот, экстраординарный, несет в себе то, что можно назвать антропологической бездной.

Мы думаем, будто только великий гений — художник, мыслитель, поэт или актер — обладает этой насыщенностью внутреннего опыта. А на самом деле — каждый получает доступ к бездне эсхатологии, бездне начала и конца, создающей и гасящей миры. И это поразительно [показано], особенно в “Записках из подполья”, как антураж мельчайшего человека, который состоит из мелкой похоти, темных пороков и грязных мыслей, антураж типового Петербурга XIX века, вдруг преображается в некоторое метафорическое высказывание.

В этом смысле “Записки из подполья” — вершина мировой литературы. Уже в мелких персонажах Пушкина, Гоголя — в сумасшедших, студентах, случайных станционных смотрителях — вдруг обнаруживается такая глубина человеческого, что начинают дрожать основы мироздания. А Достоевский доводит эту линию русской литературы до пределов.

Думаю, что это высказывание очень фундаментальное и на самом деле уже само по себе антимещанское. Потому что, когда человек, считающий, будто всё должно иметь простое объяснение, сталкивается с подобными фразами, он просто отпрыгивает. Из этой фразы можно вывести всё самое интересное в русской литературе ХХ века. Серебряный век “дрожит” и предвосхищается в этой фразе. Это высказывание показывает даже самым непроходимым посредственностям опасность человеческого бытия как такового, которое стоит на грани проваливания в бездну, и эта бездна — то, что каждый из нас носит в самом себе.

«Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает» (из письма А. Н. МАЙКОВУ, 16 (28) августа 1867. Женева.)

Конечно, выгодно! Абсолютная истина: русского человека европейцы не понимают. Интересно, что русские европейца понять категорически могут: они могут стать и западниками, оставаясь русскими. Русские могут очень хорошо, глубоко и тонко понимать европейскую идентичность, но обратное не действует. Европейский человек гораздо лучше понимает экзотического индуса, мусульманина, африканца или латиноамериканца, потому что тот совсем не похож [на него], а русский — наполовину похож, а наполовину — нет. Этого-то европеец осилить и не может.

Теперь второй момент: выгодно нам это или нет? Выгодно, в том смысле, что мы всегда скрыты — а если скрыты, то свободны от тех, кто за нами наблюдает, пытается вычислить, а вычислив — пытается использовать. Фактически Запад умудрился колонизировать почти всех, кроме России. Именно за счет того, что они нас не смогли до конца понять, и на нашем месте стояла гнусная карикатура, с которой можно было легко справиться, но когда армии приходили, видели, что все совсем не так. Я говорил с одним историческим деятелем, очень серьезным, не буду называть фамилию, которому довелось воевать против России во Второй Мировой войне. И он говорил: “Нас учили, будто русские — это такие низкорослые скуластые, косоглазые карлики с плоскими черепами — такая орда, орки. И когда мы наступали на Ростов, мы вдруг увидели, что на нас идет вал белокурых, голубоглазых, высоких, индоевропейцев — больших индоевропейцев, чем мы”. Вот, что значит карикатура, о которой говорит Достоевский. Нас представляют не теми. Мы вообще другие и мы непонятны им. Это один из сюрпризов, одно из следствий этой фундаментальной формулы Достоевского.

“Константинополь рано или поздно должен быть наш” (“Дневник писателя”)

Все, что должно сбыться, исторически сбудется, пусть даже кажется, что это невозможно и нет никаких предпосылок. Мне кажется, Константинополь может быть наш уже очень скоро, только мирным путем — не через войну, а через союз с Турцией.

Мы видим, что сегодняшняя Турция — на грани выхода из НАТО. Не сразу, не напрямую, но она сближается с Россией, и Константинополь может быть “наш”, если у нас будет военно-стратегический альянс. При всей невероятности это может произойти чуть ли не на днях или в течение нескольких лет, хотя столетиями казалось, будто это невозможно. Константин Леонтьев говорил в свое время, что именно союз с Османской империей обеспечит нам выход к теплым морям, чего Российская империя хотела добиться силой. Это один вариант.

С другой стороны, мы знаем, что часть греческой, православной традиции, афонской традиции, русские старцы имели в виду именно прямое завоевание Константинополя в ходе борьбы с Турцией. Я не думаю, что это сейчас реалистично, но кто знает, что будет. Я вообще считаю, что надо доверять больше старцам, пророчествам и духовным ясновидящим православной традиции, нежели даже самому реалистическому анализу.

Еще один аргумент — мы Третий Рим. Функция Константинополя как Второго Рима перенесена на Москву. И вместо того, чтобы возвращаться к старому, давайте построим Третий Рим. Вот это может быть способом восстановления Константинопольско-Византийской антологии нашего общества. Когда мы освободили балканские православные народы, мы от этого ничего особенно не получили. А вот, что касается внутреннего Константинополя, этого Византизма, о котором говорил Константин Леонтьев, это на мой взгляд, имеет прямое отношение к возрождению константинопольской миссии.

“Что такое в нынешнем образованном мире равенство?” (“Дневник писателя”)

На самом деле, равенство и справедливость — это совершенно не православные, не христианские ценности. Христианская традиция не знает ни справедливости, ни равенства. Начнем со справедливости: если бы Бог был справедлив, он не отдал бы Своего Сына на гибель. Если бы Бог всем воздавал по справедливости, никто бы не спасся. Бог не справедлив — Он более чем справедлив, Он благ. И когда надо наказать, Он может помиловать. Когда надо с негодованием изгнать совершающего преступление, Он его принимает. И если Бог благ и сверх справедлив, неужели нам надо настаивать на справедливости?

Мы должны двигаться в этом направлении — выступать за  благость, отдавать не столько, сколько взяли, а больше, а если отдали, не спрашивать назад. Это очень тонкий закон. Благо, а не справедливость — вот христианская ценность. Помогать тому, кто не заслуживает, любить врагов. Справедливость — это “тебя ненавидят — и ты ненавидь”, “на тебя нападают — и ты нападай”, “тебе сделали зло — ответь злом”. Вот это справедливость, то, что называется “око за око, зуб за зуб”. Воздать закономерно за то, что тебе сделали — это вообще не христианская вещь, поэтому справедливость — антихристианское понимание.

Теперь что касается равенства. Есть фундаментальнейший закон, который Ницше сформулировал в “Так говорит Заратустра”: “Братья мои, люди не равны”. Вот люди вообще не равны — никогда и нисколько. Другое дело, какие критерии мы устанавливаем, в чем они не равны: экономически, социально, интеллектуально, с точки зрения таланта. Но они всегда и во всем не равны, и какой критерий выбрать в качестве нормативного?

Я считаю, что единственная легитимная форма неравенства — с точки зрения пробужденности души. На этом были построены касты: более всего пробуждены те, кто идет к Богу. Священники, жрецы, дальше — в меньшей степени, но все равно в достаточной — воины, потому что они готовы сталкиваться со смертью. И менее всего пробуждены обыватели, труженики. Да, они тоже хорошие, в этом смысле неравенства нет. Но, бытие священника, воина и труженика — это три разных антропологических модуса. Так вот, равенства в этом случае нет по самому фундаментальному смыслу.

Другое дело, что нет равенства и в капиталистическом, либеральном мире. Но когда речь идет о главном критерии, [обычно] говорят, что равенства нет в экономике, в деньгах. Вот это, на мой взгляд, отвратительно. Это низменная форма неравенства, когда богатый утверждается за счет бедного. А неравенство по интеллектуальным качествам или пробужденности духа — это вполне приемлемая и наиболее здоровая форма организации неравенства.

Даже Советский Союз, который попытался построить полное равенство, достиг материального [равенства], но неравенство между членами ЦК и обычными гражданами было колоссальным с точки зрения объема решений. Ведь, если один решает, а другой исполняет решение — какое же здесь равенство? И последний момент: и в христианстве нет никакого равенства, а наоборот — высшее начинает служить низшему. Ведь Бог отдал Себя за людей. И здесь дело не в том, что Христос поставил Себя на ту же ступень, что и люди — Он был ниже, Он спустился в ад, был распят, унижен, и служил, мыл ноги апостолам. Какое же здесь равенство? Как справедливость исключена из христианства — потому что благо выше справедливости, так и служение высшего низшим — это высшая форма неравенства.

“Совесть без Бога есть ужас” (“Дневник писателя”)

Совесть — это самосознание в данном случае. Немецкое слово “gewissen” — это и совесть, и знание, и самосознание, и уверенность, и надежность. То есть, русское слово [совесть] часто даже узко психологически и даже морально мыслится, что мы осознаем самих себя — это рефлексия. И когда мы чувствуем внутреннее измерение по отношению к себе и признаем его божественное происхождение, соотносим его с Богом, конечно, у нас есть и самоосуждение, и поддержка, потому что мы сами себя судим, но у нас есть и надежда на спасение. Вот это и есть, как Силуан Афонский говорил, “ум в аду держать и не отчаиваться”. “Ум держать в аду” — это совесть, но “не отчаиваться” — это Бог.

И вот, Бог плюс совесть, самосознание плюс надежда позволяют не впасть в бездну. А если убрать Бога, мы получим как раз Кириллова из “Бесов” Достоевского: у него ничего не остается, только бездна внутри. Он говорит, “если Бога нет, то я — Бог, и если я Бог, то самое главное, что я могу сделать — убить самого себя”. Это чистая бездна. Совесть у Кириллова это носитель высшего самосознания, только в атеистическом ключе. Примечательно, что русский человек никого не тронул, но совершил страшное преступление — преступление против самого себя, ведь самоубийство это страшный грех, это потеря души в православной традиции.

Кириллов идет на грех именно потому, что у него есть совесть, но нет Бога — есть самосознание, философское понимание своей особенности, своей позиции, тотальной онтологической ответственности за все, и он принимает решение “погасить мир”. Он уничтожает себя как носителя совести и проявляет высший акт свободы, как он считает. Вот пример, как Достоевский до глубины развивает русское прохождение по пути сверхчеловека. Русский сверхчеловек — это еще более настоящий, глубокий, совестливый и радикальный сверхчеловек, чем какой бы то ни было. Кстати, Ницше признавал, что Достоевский был его учителем, и идея сверхчеловека в значительной степени навеяна творчеством Достоевского.

“Тварь я дрожащая или право имею?” (“Преступление и наказание”)

Этот вопрос меня интересовал всегда. Я даже в школе писал сочинение по “Преступлению и наказанию”, и учительница очень удивилась, потому что я сказал, что мы не можем понять “Преступление и наказание” без религиозной подоплеки. Что это не социальный протест Раскольникова, а решается вопрос религии и глубины христианской морали. Не помню, какую мне оценку поставили — все это шло вразрез с советской [позицией]. Позднее я подумал, что в принципе мне больше нравится “право имею”, поскольку если я “право имею”, то я являюсь субъектом, который стоит перед бездной, ничто в духе Кириллова, и должен решать за всех.

Это не значит, что нужно убивать старуху-процентщицу или вставать на революцию, но такая концентрация решения о судьбах мира показалась мне очень интересной. В значительной мере я развил теорию о “радикальном субъекте”, отталкиваясь от этой фразы.

В течение своей жизни я постепенно пересматриваю эту формулу. Я с ней живу, пытаюсь по разному осмыслить ее значение и однажды понял, что ошибка закралась именно в самой формуле. Неправильно поставлен вопрос. “Тварь” – это творение Бога, это нечто, наделенное колоссальной свободой и именно благодаря тому, что мы твари, то есть, сотворены Богом, мы не дрожащие, а право имеем, несем на себе полную ответственность.

Из прямолинейного смысла – противостояния волевого начала и начала смиренного, покорного, готового на любые компромиссы — мы должны перестроить и переосмыслить содержание этой формулы. Если бы мы не были созданы Богом, то мы бы и не были свободными. К чему, кстати приходит современная технократическая цивилизация. Они говорят: люди появились из животных, соответственно, в дальнейшем люди могут передать инициативу искусственному интеллекту.

Конечно, надо менять ситуацию со старухой процентщицей, конечно, необходимо менять социальную ситуацию, конечно, нужно исправлять мир — социально, природно, экологически. Люди должны способствовать преображению мира. Это называется соработничество Богу. Кажется, будто Бог и без нас всё это сделает. А вот, не сделает. В общем, это результат пятидесяти лет размышления над формулой Достоевского.

«Если бы математически доказали, что истина вне Христа, то я бы согласился лучше остаться со Христом, нежели с истиной» («Бесы»)

Для каждого человека, который ходит в церковь, известно, что “Азм есмь путь и истина”, – говорит Христос. Для христианина здесь нет никакого противоречия, потому что существует лишь одна истина — Христос. Он и есть Путь, Он и есть Истина, Он и есть Путь к самому себе, Он не только Цель, но и Путь. Строго теологически здесь нет никаких противоречий. Что же имеет в виду Достоевский? Достоевский имеет в виду две истины, которые сложились еще из средневековой схоластики — совершенно западная идея —  что есть истина природы — законы природы, законы мира, – а есть христианская, религиозная истина. И они не совпадают.

Для полноценного христианского мировоззрения такого разделения не может быть, потому что нету отдельной истины мира и отдельной истины Бога. Это одна и та же истина. А вот для расщепленного западноевропейского сознания, которое в XVIII веке пришло и в Россию и предопределило позитивистскую науку, надо выбирать. И Достоевский говорит, что если истина Христа будет противоречить законам природы, как чудо, например, я буду верить в истину Христа, а не в истину науки. Это очень фундаментально и очень важно.

“Можно ли жить с фамилией Фердыщенко?” (“Идиот”) 

Это меня всегда удивляло. Вы знаете, я ничего не могу с собой сделать, но люди с определенными фамилиями не имеют шансов в моих глазах сказать что-то действительно важное. Фамилия – это в каком-то смысле приговор, фамилии не случайны. С фамилией Фердыщенко жить чрезвычайно трудно. Надо ее просто поменять, или жениться. Люди, особенно русские, очень чуткие к звукам, к словам, к именам. Для нас с фамилиями надо быть осторожными. И если человек какой-нибудь, с явно несоответствующей фамилией говорит: я мыслитель, поэт, философ, музыкант, то, к сожалению, это фатально, он не преодолеет свою фамилию. Обязательно в его скрипичной партии скажется специфика неблагозвучного сочетания согласных и гласных фамилии. Поэтому, будьте внимательны к фамилиям, и Достоевский великолепным образом нас предупреждает не пренебрегать звуком, гармонией и эстетикой русских слов, а особенно русских имен и фамилий.