«Донбасским» назвал Александр Проханов наступивший период русской истории в одной из своих программных статей. Эта мысль обусловлена не только современными геополитическими и военными обстоятельствами — есть нечто большее, что можно именовать метафизикой, Божественным промыслом, историософией.
Русское время было подобно воде, которая после долгих дождей искала берега, стремясь превратиться в могучую реку. Этой новой рекой русского времени стал Донбасс. Берега реки — траншеи и окопы. Её водовороты — воронки, оставшиеся после разрывов снарядов. Её рукава — пути наступлений русской армии. Её волны — пульс русского мира.
Донбасс преобразил всё. Он выстроил череду событий в ином порядке и в настоящем, и в грядущем, и в прошлом. Нынешний историк неминуемо становится донбассоведом. Но я никогда не был историком в чистом виде, мне неведомо, что изучает история как таковая, за чем она хочет угнаться, что выявить, что объяснить. Мне внятны история культуры, философии, искусства, история литературы.
Русская литература всегда исторична, в ней всегда живёт если не событие, то дух эпохи. Русская история всегда литературна, она ищет интересного повествования, особого жанра, замысловатого сюжета. Что есть история без литературы? Собрание сухих фактов. Архивы и описи документов, малодоступные и малоинтересные рядовому человеку. Чтобы история стала общим наследием, чтобы её сбережение оказалось общим делом, она, прежде всего, должна обрести язык и образы.
Русское время сопрягло историю и литературу. «Повесть временных лет», «История государства Российского», «Полтава», «Капитанская дочка», «Война и мир», «Жизнь Клима Самгина» — это и словесность, и историография. Нестор Летописец, Карамзин, Пушкин, Толстой, Горький равно угодны и Клио, и Каллиопе.
Ни одна война, ни одна битва — от «Слова о полку Игореве» и «Задонщины» до «Севастопольских рассказов», «Горячего снега» и «Чеченского блюза» — не обходились без «певца во стане русских воинов». Именно он превращал «незнаменитые» войны в войны «священные». Именно он запечатлевал и возвеличивал весь народ в Василии Тёркине, Петре Лопахине, капитане Тушине.
Многотомная антология о Донбасской войне уже собирается. Как раскалённые угли, выхватываются из жизни поэтами и писателями эпизоды, люди и слова. Красный флаг, алой зарёй поднявшийся над освобождённым городом. Младенец, уснувший на коленях матери в полумраке многолюдного подвала. Луганское «наконец-то Россия пришла» в ответ на «Аллах акбар» чеченского батальона. Эта антология уже становится онтологией. Но донбасский период русской литературы — не только сказание о войне, это новая весть о мире. Новая высота смыслов, на которой жизнь всего народа превращается в житие.
Донбасский период русской литературы — это пробитый тромб литпроцесса. Это новая эстетика. Эстетика сакрального реализма, где всё земное становится небесным и всё небесное обретает плоть. Постмодернизм и фотографический реализм здесь бессильны. Закончилось время иронии и десакрализации. Закончилось время обыденного разговора об обыденном.
Лучами солнца на заре
исполосованы предметы,
день предстаёт, как Назарет,
собой благовествуя свету,
что, завершив годичный круг,
от рубежа седьмой, особый,
в знак избавления от мук
день Рождества настал. Иссопом
в холодном крошеве зимы
нас окропит сошедший с неба
содеятель Любви. А мы
и малым обошлись вполне бы,
но мера благости Его,
как жизнь сама, непостижима,
и облачается легко
земля в ночной покой,
как в схиму.
(Анаит Агабекян, Донецк)
Донбасская веха русской литературы — накопление писательского опыта, слово пограничных состояний, как никогда острое ощущение того, что смерть — дьявольская закономерность, дьявольское правило, а жизнь — счастливое божественное исключение.
Донбасский период русской литературы — это новый язык: огненный и родниковый. В нём нет повседневной теплохладности. Это не тот язык, на котором говорят в офисах и который треплют в мессенджерах и соцсетях. Язык, одухотворённый Донбассом, — это оголённый корень слова. В нём колыбельные напевы нашей общеславянской праматери. В нём ангельский распев, который можно услышать только в православном храме:
Ты — эпоха и мессия,
Я — печали и долги.
Сбереги меня, Россия,
Словно иву у реки,
Словно длань твою и латы,
Сохрани для ратных дней,
Словно флягу — для солдата,
И для путника — ручей.
Окорми стихом Завета,
Дай пройти твой пыльный путь.
Я тебе за всё за это
Пригожусь когда-нибудь…
(Елизавета Хапланова, Макеевка)
Светский язык от всего этого отдалился, а Донбасс вернул утраченное. Вернул осознание, что язык не достаётся даром, что за него надо быть готовым умирать, как за высшее достоинство и честь. Языка тихой лирики или деревенской прозы новому времени уже недостаточно. Нарождается язык, в котором предстоит ужиться гармонии и какофонии, молитве и брани, исторгаемой на поле брани. Нарождается новый словарь живого языка, и Владимир Иванович Даль, Казак Луганский, уже благословляет нынешних лексикографов на словесное собирательство.
Новая литература вызревала восемь лет, с 2014 года, страдала и ликовала, рыдала и пела, рождала поколение с глубоким поэтическим дыханием и крепкой творческой волей. И вот теперь зрелым плодом падает в читательские ладони. Я помню это созревание, помню конкретных людей и события. Помню, как встрепенулся от строк донбасской поэтессы Лины Логиновской:
Эх, судьба-судьбина.
Красная калина.
Вó поле рябина.
Под рябиной крест.
Эх, была краина —
Нэнька-Украина.
Чистая дивчина
Потеряла честь.
Страшная годына.
Чёрная темнина
Улеглась под тыном
Да рябину ест.
Помню творческий семинар для донецких школьников. В их ясных очах сияла вечная лазурь, от них исходил неотмирный свет. Настрадавшиеся, познавшие и «прилёты», и многомесячное сидение в подвалах, они, казалось бы, с только-только прорезавшимся талантом, уже обрели писательскую судьбу, и оттого в каждом слове были более зрелыми, чем их беззаботные ровесники, живущие за тысячи километров от линии фронта.
Но литература Донбасса — не литература конкретной территории или авторской прописки. Сегодня вся русская словесность — донбасская. Все русские губернии, города и веси, все подлинные поэты и прозаики вступили в донбасский период русской литературы. Отмобилизованные в творчестве отдельных авторов, но расслабленные в литературном процессе в целом, в последние годы не закалённые эстетическими спорами, философскими поисками, «тоской по мировой культуре», мы, наконец, заговорили, преодолевая заикание и немоту, как новая национальная литература. Пусть в нынешнюю эпоху у нас, в большой России, не оказалась Блока, который девушкой, что «пела в церковном хоре», был метафизически приуготовлен к «Скифам», или Гумилёва, что уже в «Романтических цветах» разглядел, как «сладко рядить победу». Но многих из реки русского времени выбросило на донбасский берег, как рыб, и теперь они судорожно пульсируют жабрами, ищут новые слова, будто учатся дышать в новом пространстве, будто впервые постигают речь.
Литературоведческий и критический ранжир, выявление вершинных произведений ещё впереди. А сейчас литература нарождается как эпос, как народное единство в слове, как общее бытие, заслонившее претенциозную творческую личность. Как миф о сотворении мира, рождении донбасского солнца и донбасской лиры. Донбасс становится мерой всех вещей, мерой всех идей. Всё в его сиянии, в его звучании ощущается ярче, отчётливее.
Откройте сердца, напрягите слух, отриньте суету и шумы! Говорит Донбасс.
