1869 год – Лев Толстой завершает эпопею «Война и миръ». 1915 год – Маяковский приступает к поэме «Война и Мiръ». 2022 год – Геннадий Животов открывает выставку «Война и жизнь». Если, как подсказывает дореформенная орфография, «миръ» Толстого означает «покой», «согласие», а «Мiръ» Маяковского – «Вселенная», «весь человеческий род», то что же противопоставил (и противопоставил ли) войне Животов?
Жизнь – это смысл, который сегодня художник вынужден отбивать от бессмыслицы. То, для чего приходится отвоёвывать пространство – на холсте, в выставочном зале, в сознании людей – у пустоты. Потеснённая ещё «чёрными квадратами», «абстракциями» и «композициями», жизнь уподобилась сигналу, что с трудом пробивается сквозь изобразительный «шум».
Вместе с объявлением «конца истории» попытались объявить и «конец искусства»: бледное безвременье, когда уже не нужны ни приметы эпохи, ни добытый художником опыт, ни язык, понятный зрителю. С пустотой легко работать: она, как безумие, не требует объяснений, развития замысла, причин и следствий. А жизнь сложна, многогранна, для неё нужны истолкование, внятное выражение, убедительность и убеждённость, особенно, когда в жизнь врывается война. Тогда «чёрный квадрат» ломается, словно седьмая печать, и на полотнах проступают лица, судьбы, времена и сроки.
Война и жизнь и неслиянны, и нераздельны; и параллельны, и последовательны. Война – роковой час жизни, в который всё достигает высшего предела: и воля, и любовь, и боль, и вера. Жизнь – непрестанное одоление смерти, битва за бессмертие.
Война долго копится в мире, складывается из неразрешимых противоречий, нагнетается, будто угар в тесной комнате, рождает тягостное предчувствие. И всё же война всегда внезапна. Спустя годы уже сложно понять, когда она началась, сложно вспомнить, каким мир и все мы в нём были до неё. Изобразить, ухватить этот временной перелом способен только художник. Только ему под силу перемотать ленту времени вспять и обнаружить канун войны.
Многоликая выставка Геннадия Животова и есть поиски такого кануна. Быть может, это пандемия, ковидная чаша гнева и серия картин о ней «Рядом не садиться». В вагонах метро всех разделила дистанция: человек человеку вирус. То ли так наказали нас за былое равнодушие друг к другу, то ли дали нам через это возможность разглядеть ближнего. Но ни лицом к лицу, ни на расстоянии лица не увидать: маски скрыли и усмешку, и печаль, наступила пора, когда улыбка Джоконды и крик мунковского безумца неразличимы.
Быть может, канун войны – «Танцующие олигархи»: эти смрадные «пузыри земли», напоминающие увеличенных персонажей «Сада земных наслаждений» Босха. Их пир – во время чумы, их танец – «за две минуты до пожара». До русского пожара, когда вот-вот загорится «вся Родина моя».
Русский пожар в лихолетье подбирался к русскому лесу, что веками стоял неодолимой для врага стеной. В этом лесу увяз фашистский «Мерседес», сквозь который проросло русское древо и не позволило адской силе двигаться дальше по русской земле. Лес дохнул встречным палом и остановил пожирающий огонь огнём очистительным.
Может быть, канун – другая война, что когда-то пришла с Востока. Ведь с завершением каждой войны начинается отсчёт предвоенного времени до новых боёв и фронтов. С афганского поля брани выносят раненого: тонкой пуповиной тянется к нему прозрачная трубка капельницы, что-то млечное струится по ней, будто само небо вот-вот растечётся по венам – «уже не больно».
Чтобы уловить движение войны, нужно одолеть земное время, придумать для него иное летоисчисление. Портрет – самый загадочный жанр. Жанр, которого боится время. Художник изображает человека не просто в конкретный момент жизни, в определённом возрасте — художник угадывает весь жизненный путь, являет одновременность возрастов. В старике проглядывают и юноша, и младенец, в юнце – седовласый старец.
Так, над кремлёвской стеной исполински, подобно кустодиевскому «Большевику», возвысился Александр Проханов: этот образ «солдата империи» вбирает в себя все семнадцать войн, пройденных писателем, его труды и дни, тревоги и упования.
Могучие жницы затягивают песню. Она доносится до всех русских пределов, до всех поколений, её подхватывают и пращуры, и потомки. Что поёт этот многоголосый хор? «Вставай, страна огромная!»
Младенец, который отроком узрит схимника, а зрелым мужем возведёт на Маковце духовную обитель, кормит с ладони кроткого коня. Этому коню предстоит через века тянуть воз русской жизни, опережая коней Апокалипсиса – нужны будут силы.
Тихий ангел, оборотившись пернатыми крыльями к зрителю, присел на крыльце деревенского дома, как призывник перед отбытием на фронт. Надо спешить: архистратиг Михаил объявил мобилизацию. Грядёт великая битва.
Таков канун войны глазами Геннадия Животова. Ещё миг нашей земной жизни – и персонажи на его картинах станут иными. Беззаботный студент окажется собранным и суровым, сменит модную одежду на строгий камуфляж. В многолюдной московской толпе замелькают нашивки «Вагнера». Оживший бронзовый пограничник на станции метро «Площадь Революции» покажет барышне с айфоном, как перезаряжается винтовка. Маяковский, стоящий на постаменте посреди площади, разомнёт затёкшие мышцы, вскинет кулак, прогрохочет: «Левой! Левой! Левой!»
