— Прежде чем начать интервью, хотим передать вам от наших читателей пожелания скорейшего выздоровления.
— Нижайший поклон всей родне.
— Как идет процесс восстановления?
— Я жив и могу отвечать на вопросы, что само по себе удивительно для меня. Я не хотел бы погружать читателей в медицинские детали, вкратце скажу лишь, что, помимо травм во всех полостях тела, у меня зафиксировали еще и мозговую, изначально подозревая отек мозга. То есть, вернувшись в сознание, я рисковал перестать быть самим собой.
Но я вернулся и все еще помню алфавит.
— Какой след в вашей душе оставило покушение?
— Едва ли у меня есть готовые слова, которые могут передать ужас от потери Саши Шубина, который был, конечно, не просто «сослуживцем» и «водителем», и «охранником».
У меня черное пятно в половину сердца.
Что до самого факта покушения — нет, я не удивлен. За последние лет восемь было несколько предотвращенных покушений на меня. Было множество предупреждений от наших спецслужб, за что я им благодарен. И были, конечно, сотни угроз, в основном от украинских политиков и военных.
В результате покушений погибли мои товарищи Арсен Моторола Павлов, Александр Владимирович Захарченко — мой командир.
Даша Дугина погибла на моем фестивале «Традиция» — я его создатель. Я видел ее за полчаса до смерти.
С Владленом — Максимом — Татарским у нас были в последние недели его жизни запущены совместные проекты. Мы отлично сошлись.
Это я, впрочем, называю известные имена и известные факты.
На самом деле, я, как офицер Росгвардии, вернулся из зоны СВО в отпуск за несколько дней до покушения. И я максимально мягко скажу вам: украинские ДРГ работают нагло и очень действенно. Только на том участке, где стоял мой батальон, были удачные покушения или похищения нескольких наших офицеров. Просто информация об этом не уходила в СМИ.
— Когда, на ваш взгляд, закончится СВО? И как она закончится — в том числе для Украины?
— Не знаю когда, но точно знаю где. В Киеве.
Украина — важнейшая часть исторической России. Украинцы — как сами они писали в XVII веке — «ветвь русского корени».
Я ничего не имею против «украинского субэтноса». У меня дома огромная коллекция украинской литературы, я ценитель украинской авторской музыки и живописи: нынешним квазиукраинцам, правда, придется от этого отказаться, потому что высшие достижения — и в живописи, и, кстати, в симфонической музыке — тоже напрямую и неразрывно связаны с советским периодом.
И конечно, я обожаю украинскую поэзию и украинскую песню и знаю все это лучше большинства бесноватых с той стороны.
Поэтому я спокойно говорю: единственная возможность спасти реальную украинскую, малоросскую культуру — это вернуть данную культуру в русский контекст. В Россию.
То, что пришло к власти на Украине — это не только антирусский проект. Это антиукраинский проект. Это как раз тот случай, когда забываются и алфавит, и собственное имя.
— Нужно ли после Украины «взяться за Польшу, а потом за Прибалтику», как советуют некоторые особо горячие головы?
— Про Польшу еще в XIX веке было подмечено, что это ровно тот кусок, который Россия проглотила, но переварить не сможет. Никакая Польша нам не нужна.
Что до Прибалтики — с точки зрения географии там есть ряд исторически русских территорий, вопрос принадлежности которых все равно вернется на повестку дня. Через 10 лет или 100 — не важно.
Однако обескураживающая и неумная русофобия, возведенная там в образ жизни, может эти процессы ускорить.
Есть Божий суд для людей. Для меня он тоже есть, я это прочувствовал на себе, как вы понимаете. Есть Божий суд для России, и нас им судили.
Но это не значит, что он есть только для нас.
Это значит, что наши помыслы должны быть чисты, а смысл деяний прозрачен.
— Уместны ли параллели между Чеченской войной, в которой вы принимали участие, и тем, что происходит на территории Украины? В чем их сходства? В чем различия?
— Конечно, уместны. В Чечне в начале 90-х пришел к власти антимосковский клан, который начал проводить не просто политику выдавливания русских и русскоязычных, но и претендовать на ряд соседних территорий и вообще вести себя неадекватно. Но вы помните, что тогда представляла собой Россия и ельцинская власть. Конфликт просто оставили без присмотра. Тем временем, напомню, в Чечне уже началась малая гражданская война, причем оппозиция, ставившая на Москву, а не на отделение, несколько раз пыталась… взять Грозный. То есть Чечня раскололась на прорусскую и на ту, что потом заболела всеми мыслимыми вирусами. Вместо того, чтобы вовремя вмешаться, мы проспали несколько лет, дождавшись, когда почти всю прорусскую чеченскую оппозицию перебили или выдавили. И только потом мы самым дикарским образом ввели войска.
Мой отряд входил в Грозный в марте 1996-го, в момент очередного штурма города «борцами за свободу от русского империализма». И я вам скажу простую вещь: чтоб сразу поставить бойцам нашего отряда мозги на место, нас тут же привезли знакомиться с отрядом чеченского антисепаратистского сопротивления. С прорусскими чеченскими отрядами! О которых тогда наша насквозь либеральная пресса, болевшая за «свободную Чечню» и «против российских оккупантов», просто молчала.
А вот уже дальнейшую историю у нас более-менее знают. Позорный Хасавюрт, попытка жить по-соседски с квазистраной, где при поддержке «западных партнеров» исповедовалась не просто русофобия, а радикальное социальное дикарство.
Затем так называемая новая «чеченская» — хотя вернее сказать «дагестанская», и по итогам — вполне себе исторический выбор местных народов, в первую очередь чеченского, который сам же доисправил всю ту дичь, что успели у них насадить понаехавшие ваххабиты всех мастей.
Теперь, как мы видим, чеченцы — наиважнейшая часть не просто России, а еще и мирового ислама. Чеченцы — не банда террористов на поводке, как ее видели европейские кураторы, а реальный мировой игрок — и в геополитических раскладах, и в религиозных.
Так что, резюмируя, сходства просты — и в Чечне, и на Донбассе я занимался одним и тем же. Мы исправляли постигшую их народы беду. И с лучшими, не потерявшими рассудок сыновьями кавказских народов, в первую очередь чеченского народа. И с малороссийских этносов, в том числе украинского, хотя там, конечно, далеко не одни украинцы живут.
— Многие сравнивают нынешние события с временами Великой Отечественной войны. Правомерны ли, на ваш взгляд, такие сравнения?
— Я крайне аккуратно к таким сравнениям отношусь. Я бы не стал на таких вещах строить идеологию противостояния.
Вообще все это, конечно, куда ближе к событиям, последовавшим за 1654 годом, когда то, что тогда еще Украиной не называлось, распалось надвое и началась почти бесконечная война прорусского левобережья и пропольского правобережья. Воевали с обеих сторон будущие украинцы, которые, внимание, — и на левом, и на правом берегу — называли себя «русскими», ну или «запорожскими казаками», что сути не слишком меняло.
В качестве одного лишь примера ко всей этой истории приведу тот факт, что гетманом Правобережья был Дорошенко — виднейший антимосковский политик и полководец того времени. Дело даже не в том, что и он был побежден, и взят в плен, и смирился, и раскаялся. Дело в том, что жена Пушкина — Наталья Гончарова — прямой потомок Дорошенко. А дети Пушкина, среди которых множество русских военных, — соответственно его праправнуки.
Вот об этом лучше помнить.
Ну и про Гражданскую войну 1917-1922 тоже: когда украинцы, русские, малороссы, евреи, поляки, гуцулы, греки и прочие метались меж отрядами, лагерями и бандами, в итоге все равно выбрав Москву, а не самостийный Киев.
Понятно, что нынешняя Украина ставит более всего, как мы видим, на бандеровщину, потому что в отличие от запорожцев Дорошенко и самостийных атаманов Гражданской эта падаль так и не примирилась с русскими. Ну, как хотят. Но, как по мне, делать из Зеленского Гитлера — оксюморон и перебор.
Мазепа, Петлюра, Шухевич — этого позорного ряда вполне достаточно для аналогий.
— В одном из интервью вы так описывали свой образ будущего: «идеалистическая, наивная вера в коллективный разум народа». Он изменился за минувшие годы? Какой он сейчас?
— Все тот же.
— Что вы думаете о состоянии литературы в стране? Есть мнение, что сейчас как никогда высок запрос на «низкую литературу» — беллетристику, не несущую в себе никаких идей и служащую только для развлечения. Это действительно есть?
— Этот запрос в целом давно прошел и поддерживается лишь усилиями либерального книжного рынка, до сих насаждавшего «акунина» [в ответе сохранен авторский стиль, в том числе написание имен и фамилий в кавычках и с маленькой буквы. — Прим. ред.] как Карамзина и Пикуля в одном лице, «митю глуховского» как без пяти минут нобелиата и «люсю улицкую» в качестве Льва Толстого.
В то время как сам читатель — подчеркиваю, сам читатель, — давно уже сделал поворот в сторону таких авторов, как Евгений Водолазкин, Алексей Варламов, Алексей Иванов, Леонид Юзефович. Чуть-чуть больше усилий, и в это число вошли бы такие сильнейшие прозаики, как Михаил Тарковский, Павел Крусанов, Олег Ермаков.
Или если говорить о нашем поколении, то, скажем, Михаил Елизаров, Вадим Левенталь, Герман Садулаев, Дмитрий Данилов.
Но так как «рынок» играл в свои лукавые игры, а государство было уверено, что «они там без нас разберутся», в России 30 лет царил «плюрализм мнений», когда даже крупнейшие поэты — скажем, Юрий Кублановский или Юнна Мориц — были изгнаны в натуральное «либеральное гетто» за, Боже мой, поддержку «русской весны», или, как это называлось в нашем же — нашем! — литературном истеблишменте, «аннексии Крыма».
— Заинтересовано ли сегодня государство в литературе и литераторах?
— Не хочу никого обидеть, но я не уверен, что 50 наших топ-политиков за год прочитывают все вместе хотя бы пять книг. Любых.
Они по-прежнему уверены, что спорт и зрелища — это куда важнее. Что Александр Проханов — это такой зануда. Что Дмитрий Быков* писал смешные стихи, но немного рехнулся, «хотя можно было перетерпеть».
— Может и должно ли государство что-то делать для поддержки литераторов?
— …необходимо! И это дешевле 99 процентов остальных наших пафосных госпроектов. Наконец, это иногда полезно для рассудка. Скажем, нынешние события на Украине были почти подетально расписаны в книге «Анатомия героя» Эдуарда Лимонова 1994 года или в моей книжке «Это касается лично меня» 2009 года.
— Можно ли при этом как-то избежать ситуации, когда писатель окажется поставлен на службу государству и стиснут тисками цензуры?
— При всем уважении к литературе — ее непосредственное влияние на массы ниже любого ток-шоу в тысячи раз. Любой невменяемый трафик-блогер имеет читателей в сотни раз больше, чем названные мной Кублановский, Варламов и Тарковский вместе взятые. Кому нужна цензура? За исключением тех исключительных случаев, когда гибнут русские солдаты и, повторяю, наши же прорусские ополченцы (зачастую при этом этнические украинцы), а главная «звезда» руслита Митя Глуховский пишет про раскрашенный свастонами «Азов»*, сидящий в окружении на «Азовстали», что «…это наша Брестская крепость». Ну, ему совсем слегка стукнули по рукам. В Израиле бы попало не по рукам, а по голове. В Польше вообще бы сел в тюрьму. Из Германии бы выдворили. Ну и так далее. Зато у нас адская цензура и Митю теперь продают в целлофане. Возможно, даже новую его экранизацию будут показывать через экраны, покрытые целлофаном. «Какой позор!»
Вы знаете, до 2014 года у меня каждый новый роман выходил зачастую на пяти-семи основных европейских языках одновременно. Скоро девять лет, как ничего не выходит вообще — нигде и никак. Вы думаете, на весь Запад есть хоть одна их местная «Парламентская газета», которая всерьез может публично спросить: как бы нам не стать страной, где царит цензура?
Там по щелчку пальцев исчезали и покрупнее фигуры. Погуляйте по мировым магазинам нынче, поищите там Горького или Шолохова. Расскажете потом про результат. Притом что Горький был ведущий мировой литератор — в числе трех-четырех абсолютных лидеров. А Шолохов был равноценный конкурент Хемингуэю и Ремарку и периодически переигрывал их в тиражах и по количеству переводов.
Я даже не говорю про Юрия Бондарева или Эдуарда Лимонова, да пусть даже братьев Стругацких, не говорю про фантаста Ефремова, тоже активно переводимых до перестройки.
Найдите мне на весь «цивилизованный мир» хоть кого-нибудь, кто всерьез, как у нас, заламывает руки, вопрошая: «Как мы будем жить без Стивена Кинга и Светланы Алексиевич?» Чтоб они там спросили: «Что мы поймем о России без книг Валентина Распутина?»
Они там сносят целые культурные пласты и никогда об этом не вспоминают.
— В свое время вы от роли категоричного оппозиционера перешли к безоговорочной поддержке действующей власти. Почему это произошло?
— И слово «категоричного» не вполне подходит и тем более прилагательное «безоговорочной» неверно.
У меня с 1991 года имелись сложившиеся и никогда не менявшиеся антибуржуазные и антилиберальные взгляды. Я родился в СССР и, будучи православным человеком — кстати, в СССР и крещеным, — оставался верен лево-традиционалистским идеям и той форме России, что провидели в своих текстах Блок, Есенин или упомянутый Шолохов. Тем не менее 90-е и почти все «нулевые» Россия была агрессивно либеральной страной, безоглядно прозападной, оголтело капиталистической.
И лишь в 2014 году появилась зримая надежда, что это позорище наконец прекратится. Я увидел в Крыму и на воюющем Донбассе свой народ. Свет русского, не казенного, живого православия. Я увидел ожившие красные флаги. Наконец, я увидел лидера страны, который одним броском кинул не только западные элиты, но и совершенно обескураженный российский олигархический и так называемый «креативный класс». Как бы сказав им: а вот так. «Или вы думаете, что когда я предлагал хранить деньги в России — я шутил?»
Это была иная точка отсчета для меня. Но это вовсе не означало немедленной смены идеологии. Это просто моя личная идеология наконец отчасти встретилась и отчасти совпала с идеологией страны. Не скажу, что с тех пор все происходит гладко, но я счастлив, что дожил хотя бы до этих перемен.
— Какой вы видите Россию будущего?
— Православная социалистическая империя.
— Над чем вы планируете работать в ближайшее время?
— Воспринимаю вопрос как шутку. Я учусь ходить. В буквальном смысле.
* Включен в список СМИ-иноагентов.
** Признан Верховным судом террористической организацией, его деятельность запрещена в России.
