Наталия Нарочницкая — эксперт с мировым именем. Как только ее ни называли журналисты: Талейран в юбке, леди-ястреб… А французская газета «Фигаро» однажды дала ей вот такую характеристику: «Бледная кожа, зеленые миндалевидные глаза, тонкие губы, опасный полемист». Против железных аргументов Нарочницкой, подкрепленных историческими фактами, ее европейские коллеги, действительно, часто оказываются бессильны.
Наталия росла в семье выдающегося ученого-историка Алексея Нарочницкого. Родители часто обсуждали историю, любили ходить в Большой театр и наняли гувернантку, чтобы она учила ее и сестру иностранным языкам. Наталия Нарочницкая свободно говорит на четырех языках: английском, немецком, французском и испанском. В восьмидесятые она семь лет проработала в секретариате Организации Объединенных Наций, созданной для поддержания и укрепления мира. Недавно Генеральный секретарь ООН Антониу Гутерриш сообщил, что с момента эскалации палестино-израильского конфликта погибло 99 сотрудников организации. Такого в истории ООН не было никогда.
В последние годы ООН все чаще сравнивают с бабушкой, которую все уважают, но никто не слушается. Да и уважают ли? Способна ли эта организация сегодня выполнять задачи, ради которых была создана? Увидел ли мир теперь разницу между специальной военной операцией, которую проводит Россия на Украине, и настоящей войной, которую Израиль ведет в секторе Газа? Все эти вопросы хочется обсудить именно с Наталией Нарочницкой, которая всегда и везде с «открытым забралом» защищает Россию и ее историю. Это будет ее первое большое личное интервью — дипломата и железной леди, для которой семья — это храм любви; хладнокровного эксперта, который всей душой болеет за Россию; женщины, за сдержанностью и строгим костюмом которой скрывается интереснейшая судьба. Судьба человека, судьба Наталии Нарочницкой.
— Вам подарок, в студию — антоновские яблоки из нашего сада. Еще папа был жив, когда эти яблони росли, яблоне лет пятьдесят. Это не новомодные, а старые. Они кисленькие, но они ароматные. Из них можно печь пирог, делать пюре.
— Яблоне полвека, и она дает такие плоды?!
— Толстенная старая яблоня. Иногда ветка ломается под тяжестью. Раз в два года только плодоносит под Москвой.
— Спасибо. Я знаю, что для вас значит ваш сад…
— В следующий раз я вам принесу пирог. Испеку прямо с этими яблоками.
— Я тоже с подарком сегодня. Мне кажется, я очень угадал.
— Я боюсь открывать. Боже, какая прелесть! Эта лейка сделана с умом. Кто на даче поливает, знает, что новомодные лейки — иногда так сформирована эта трубка, что все выливается, невозможно нести. А эта — с умом, настоящая, как раньше.
— Знаю, как вы любите свой дом, свою дачу.
— Чем старше становлюсь, тем я больше понимаю своего папу, академика, который ненавидел санатории, дома отдыха. Мечтал всегда — только на дачу. Если папа делал грядочку, то это было произведение искусства. Я, увы, не такая.
— Я слушаю вас и пытаюсь понять, что за атмосфера была в этом доме. И я сейчас понимаю, что во многом все оттуда, в том числе, из этого дома, из атмосферы вашей семьи. И от мамы, и от папы. И какие-то знания, и эта поразительная дисциплина, и правила жизни, которые вы от них, из этого дома, из своей семьи несете. А какие это, правила жизни?
— Честь и долг дороже жизни, дороже свободного времени, дороже того, чтобы вовремя ложиться спать. Папа в кои веки заглянет в мою тетрадку и увидит одну помарочку в домашнем задании: вот лист — переписывай. Одиннадцать часов вечера уже. Я во втором классе. Мама говорит: «Поздно». — «Ничего, пусть хоть вообще не ложится. Домашнее задание должно быть сделано. Если не может сразу без помарки, пусть сделает на черновике».
С одной стороны, — так, а с другой стороны, как раз строгой дисциплины не было. Папа и мама всегда затягивали до последнего и потом ночами писали, папа уклонялся, как он шутил, «от кредиторов», когда ждали обещанные статьи: «Ответь, что меня нет дома». «Папа, ты же говорил, что врать нехорошо», — я ему в ответ маленькая. «Но я не могу, я не готов еще. Я через два дня только это сделаю». Вот это сочетание, с одной стороны, что нельзя подвести, надо сделать, а с другой стороны, такая некая сумбурная, увлекающаяся натура…
Все от семьи. Когда для ребенка папа — самый умный, самый великий, а мама — самая честная, самая красивая, самая лучшая, наверное, это и есть признак ощущения счастливого детства. А как еще? Я дерзила, я могла нагрубить, потом хныкать. Я хулиганила. Папе нравилось, что я как мальчик. Но куклы я любила, особенно в красивом платье. При этом пистолет с пистонами у меня всегда был, я обожала в потолок стрелять. С мальчишками подрывать под забором. Просто зайти в шесть-семь лет на участок — это неинтересно. Надо было либо под забором, либо перелезть забор. Один раз я сорвалась, повисла на рваных прутьях, мне разорвало живот, и меня на электричке возили зашивать. Я вся в ссадинах. А папе нравилось. Он кисейных барышень не любил очень. Хотя ему нравилось, когда женщина красивая и хорошо одета. Но при этом как в русских сказках: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Подавай ему все: чтобы хозяйка, чтобы стол был. И красиво накрыт, а не просто вкусно приготовлен. И чтобы выглядела, и чтобы платье красивое. И одновременно чтобы и с мальчишками мы играли, и чтобы трудиться, по- серьезному. Все ему подавай. Такой был у нас папа.
— Мама не была кисейной барышней?
— Моя мама – партизанка. Но при этом она была красавица. Отец преподавал тогда в Ленинском пединституте, а мама поступила туда сразу экстерном, потому что она уже окончила педучилище до этого, до оккупации. Он ее увидел в деканате. Она зашла что-то спросить. Выскочила оттуда раскрасневшаяся: какой-то наглец меня рассматривает, просто впился глазами. А он немедленно узнал, кто такая. И потом признался, что, когда он маму увидел, а у нее такие грустные глаза после концлагеря, голодная, в общежитии, он про себя подумал: если мне суждено иметь семью, вот моя жена. И начались его ухаживания. Она долго очень стеснялась его. В 1947 году они поженились. Жили в полуподвальной комнате в доме, который уцелел от пожара 1812 года. И, наконец, получили комнату в коммуналке на Гоголевском бульваре, мимо которого я теперь часто проезжаю. И там уже родилась я.
— Семья — малая церковь. А вы всегда называли свой дом храмом любви. Родители этот храм как начинали строить?
— В коммуналке, где на кухне шесть семей, у каждого свой стол. Там даже мойки не было, из ванной таз приносили с водой мыть посуду. Делались салаты, месилось дрожжевое тесто, пеклись пироги с капустой, запеканки. Был культ застолья и хорошей еды. Папа зарабатывал немало на трех работах, уже был и кандидатом, потом доктором наук, и все проедалось. Всегда было очень много людей в доме, учеников. Тогда были другие взаимоотношения между профессором и аспирантами. Тех приглашали домой, дома проходили консультации. Их сажали за стол, заставляли выпить рюмочку. Папа шутил: «Вот выпьете моей настоечки…»: водка «Московская особая на перце», 56 градусов, он выливал ее в хрустальный графинчик, который у нас до сих пор стоит. Туда кидал страшно жгучий перец. Ждал, пока тот выцветет. Шутил: «Выпьете мою рюмочку, значит, диссертацию напишете». Дома все время были люди.
Хотя они не были паиньками. Папа шумел. Вдруг какой-то запах с кухни не тот: «На каком масле вы жарите? Вы что?». Очень много было шума. Но это все по мелочам. Папа очень любил маму, готов был для нее на все… В отличие от многих женщин, которые принимают все. как должное, мамочка была святая. Она говорила: «Ой, да не надо, хватит, у нас же нет денег». Он говорил: «Я заработаю». Он не хотел никуда без мамы ходить до старости. Какие-то банкеты, защита диссертаций, юбилеи, мама: «Я плохо себя чувствую, у меня сердечко». — «Ну, и я тогда не пойду, я не хочу без тебя». Он только с ней.
А когда у мамы день рождения, гости, папа на одном торце стола лицом к двери, мама с другой стороны. И он всегда говорил: «Сейчас будет верноподданнический тост». Он вставал с рюмочкой, даже иногда так руку делал, как будто собачка хвостиком виляет, все хохотали. Причем этот ритуал повторялся десятилетиями, и все уже его ждали.
— Какой тост, например, папа говорил?
— Какая у меня мама самая замечательная, самая лучшая. Говорил: «Ты — моя совесть». А мама детям создавала культ отца. Что это самый великий ученый. Правда, он действительно был уникальный, соединивший в себе дореволюционную культуру и советскую, при этом вполне такой демократичный. На семи языках работал. Знал, казалось, всё. Любую задачу со второго курса мехмата мог решить. Эрудит. Про него и писали, что это человек энциклопедических знаний. Ни я, ни сестра не можем сравниться с ним. Он преподавал в МГИМО, один из первых преподавателей, тогда туда набирали лучших. Он классический международник.
У него была непростая жизнь. У него был репрессирован брат.
— Вы вспоминали, что честность была одним из очень важных правил, привитых вам в семье…
— До определенного возраста для меня было просто невозможно сказать неправду. Даже такую святую невинную ложь, что «папы нет дома» или «позвоните позже». Мне было физически больно. Тогда нравы были другие. У папы, как считалось, человека имперского мышления, который склонен защищать императорскую Россию в своих трудах, были оппоненты и даже враги, которые много чего против него замышляли. Но эти же враги к нему посылали в аспиранты своих детей. Потому что в той среде было немыслимо, что можно из-за идейных расхождений, и даже вражды между профессорами отыграться на детях. Сейчас это звучит странно, так нравы изменились, так люди изменились…
Я свою семью вспоминаю со светлым чувством, романтизирую, наверное. Человеку свойственно больше вспоминать хорошее. Папа меня несколько раз так порол ремнем, что у меня оставались следы. Как-то я выбежала на улицу и реву во дворе, а тетка какая-то, именно тетка она для меня такой и осталась, говорит: «Чего ты плачешь?» — «Папа меня выпорол». — «А ты уйди от папы». Представляете, сказать такое? Что со мной было! Я на нее бросилась: «Тетка противная, пусть меня папочка каждый день бьет, я никогда от него не уйду». Я взлетела на третий этаж, обняла его, а он так хотел помириться, и так радовался. Он меня взял на руки, обнял, целовал.
— А как вы потом это все на свою семью переносили?
— Так же, как Отечество. Вот тебе не нравится, что творится в государстве. Жутко не нравится. Оно греховно всегда. Потому что государство — это политический институт, творение наших грешных рук. До революции греховно, после революции. И сегодня греховно, и завтра. Там куча всего, что нам не нравится. А Отечество — вечное. И как бы меня государство в чем-то ни задевало, я не могу отречься от своего Отечества. Я этого не понимаю совершенно. Так и с семьей.
— Вы сказали, что мама создавала культ отца. Потом вам, должно быть, сложно было найти мужчину, который был бы вровень вашему папе. И самой создать семью.
— Не говорите о больном. Это я сейчас так философски рассуждаю. Никто тогда не сказал бы, и я не считала, что у меня культ отца. Я просто его безумно уважала и любила. И готова была быть ему верной во всем — и в его делах, и в его позициях. Такой образ отца влияет на женщину, безусловно. И очень важно, чтобы избранник потом не ревновал к этому образу. И тогда это никак не помешает и любви, и уважению, и почитанию своего мужа и избранника.
— А почему вы сказали так осторожно: «Не говорите о больном»? Это была проблема, когда папа такую планку задал серьезную, когда вы уже сами искали избранника?
— Спасибо Богу за все. У меня самые лучшие чувства к моему бывшему мужу, мы встречаемся, дружим, он прекрасный отец.
— А папа внуку радовался?
— Конечно, радовался! Такая крошечка появилась. Но все равно он мне сказал: «Ты не забывай, что тебе надо науку двигать. Или тогда уже не меньше трех детей. Тогда это имеет смысл. Это уже великая роль. А если нет, то ты не вздумай».
— Папа шлепал вас. А вы сына?
— Как-то шлепнула, а он привык, что, если он ушибется, то я целую это место. Он подходит ко мне, ему три годика: «Целуй, где ударила». Мне смешно стало. Я была более озорная, я бы сказала, могла доводить родителей.
— У папы две дочки — вы и ваша сестра. Когда первый мальчик в семье появился, ваш сын, он его чему учил?
— Он научил его читать. Хотя мы, когда ему было три года уехали работать в ООН. Но когда приезжали в отпуск, мы сына присылали на дачу на все лето, он его и научил там читать. Папа всегда старался нас приучать что-то на даче делать — вскопать, посадить, полить, подвязать… Он очень это дело любил. Папа умер скоропостижно, когда я была в Нью-Йорке. Причем за два месяца до моего окончательного возвращения. Это был такой удар, такая трагедия. Мне казалось, что я просто жить не смогу. Смогла.
— Ваша жизнь стала складываться, возникла работа в ООН, папа как тогда отреагировал, какие напутствия давал, когда вы уезжали в Нью-Йорк?
— Он был человеком того времени, очень опасного, когда были доносы, он сам пережил такое. Поэтому он нас все время наставлял: «Будьте осторожны, с кем попало не знакомьтесь, не откровенничайте». А так он был нами доволен, мы ему все рассказывали. Тогда же не было ни интернета, ничего. Письма не по почте слали. Кто-то приезжает в командировку, ты ему даешь их, а он тебе привозит обратно письма от родных. Это была большая радость всегда. Папа понимал, что моя работа очень расширяет кругозор — погружение в жизнь совершенно другого мира.
Кстати, именно там я стала убежденным славянофилом, хотя уезжала как типичный советский интеллигент, который считал, что очень многое нам надо бы позаимствовать. Кто бы мог подумать, что свобода слова, которой мы так завидовали, когда можно было, казалось, высказывать разные мнения, печатать что угодно, во что сейчас всё это превратится! Они переживают настоящий закат из-за своей гордыни.
— В восьмидесятых вы работали в ООН, было у него тогда весомое слово?
— Было весомое слово. И у нас там было весомое слово. И с нами считались. Тот же арабо-израильский конфликт, скажем, тогда трактовался у нас в одной плоскости, а там — совершенно в противоположной. У них доминировала всегда только произраильская точка зрения. Мы же придерживались больше проарабской. Никогда, ни в одной передаче там, нельзя было услышать по таким вопросам какую-то иную точку зрения. Только магистральная. Вот когда я убедилась, как они недобросовестно ведут полемику.
А что сам с собой сейчас делает Израиль? Ведь вся концепция статуса Израиля в мире построена на том, что это единственная непререкаемая жертва истории, перед которой весь мир провинился, критиковать их поэтому нельзя, а им позволено всё. Потому что против них холокост. И это правда. А сейчас, когда они сами, пусть в отместку на чудовищные зверства ХАМАС, — сначала же у всех были симпатии на стороне Израиля, — начали уничтожать ни в чем не повинных людей, как в Библии: око за око, зуб за зуб. Только еще тысячу «око».
Они сами стали вершить холокост. Они сами себя уничтожают этой ложной политикой. Потому что эта концепция, что они — единственная жертва мировой истории, против которой совершен холокост и геноцид, она рассыпается. Как они собираются дальше жить в океане ненавидящего и жаждущего мщения арабского мира? Чего они не ожидали, Израиль и его руководство, так это якобы уровня подготовки ХАМАС. И это неправда. На самом деле они прекрасно все знали. Спецслужбы знали. Все аналитики говорят об этом.
— Интересно, что бы ваш папа сказал, глядя на то, что сегодня происходит на Святой земле? Тем более, что вся эта трагедия и тамошняя война касается нас напрямую. Она практически пришла в ваш дом. Потому что ваша крестница там, на Святой земле, она вышла замуж за израильтянина, как вы сказали.
— Папа как человек, мысливший панорамно и очень хорошо знавший международные отношения, конечно, видел бы во всем этом более глубокие корни. Потому что и Соединенным Штатам, по-видимому, хотелось бы использовать этот пожар для того, чтобы расколоть арабский мир, затруднить и вокруг нас формирование дружеского нам мира и т.п. Огромные силы у США, огромный потенциал, эмиссия доллара как главное оружие, которым опутано всё. Но сейчас уже оказывается, что и они своим имперским ресурсом, который оказался небезграничным, не могут контролировать хаос. Все, кто сейчас разжигает искру, не в состоянии прогнозировать, куда повернет пламя, как это все можно будет остановить.
А если Россия восстановит свою религиозную и национальную ипостась, вот тут-то и начнется подлинное противостояние, свидетелем начала которого мы сегодня являемся. Наша защита русских людей на той же Украине, на самом деле — экзистенциальный вызов, показывающий место России и русских в мировой истории. Мне кажется, мой папа это очень понимал бы. Хотя, конечно, я сама это все формулирую.
…Кстати, помню, был один академик, который не знал, что папа скончался в 1989 году, и где-то в 1992-м говорит: «Это папа, наверное, вам надиктовывает?» Я говорю: «Помилуйте, папочки уже нет три или четыре года».
— Новая точка на планете, где Запад сегодня верховодит и пытается показать свою силу, это, конечно, Святая земля, Израиль. Вас эта трагедия коснулась практически лично. У вас там сейчас крестница.
— Меня, конечно, это взволновало. И я тут же связалась с ней. Там, где она живет, там, слава Богу, нет никаких военных действий. Вообще, это очень сложно. Израиль, наряду с тем, что его руководство ведет себя так с Палестиной, устраивая холокост настоящий, но это все-таки одна из немногих стран, где чтят нашу Победу, где выходят на «Бессмертный полк», где много воевавших. И вот это лишний раз показывает всю сложность нынешнего мира.
— Когда вы работали в секретариате ООН, какими тогда были отношения Израиля и Палестины? И умела ли ООН это все разруливать? Сейчас смотришь, как себя ведут израильтяне в ООН, –это же чудовищно! Когда их осудили, они просто сказали: мы вообще подумаем, иметь ли с вами тут дело. Или, когда они вышли с шестиконечной звездой на заседание Совета Безопасности, превращая трагедию холокоста во флешмоб. Когда вы работали, такое могло быть?
— Нынешняя элита во всем мире настолько низкокультурная… У нее отсутствует глубокое понимание происходящих процессов. Поэтому они действительно, может быть, не желая этого, превращают все во флешмоб, не понимают, как надо бережно обращаться с великими символами своей трагической истории.
Тогда тоже были обострения, была интифада, там погибало гораздо больше арабов, чем евреев. Арабы тоже совершали теракты, взрывали свадьбы.
Надо понимать, что эта готовность приносить в жертву абсолютно невинных людей для них так же просто, как разбить стакан о каменный пол. Это объясняется еще и религиозным воспитанием. В Ветхом завете: око за око… Истреби весь род в отместку. Это не воспринимается как грех, если это во славу и во спасение себя. В исламе — тоже очень радикально все. Кстати, Европа уже это проходила. Да что говорить, человек любой культуры и веры уязвим для подобных соблазнов собственной гордыни. Во время религиозных войн католиков и протестантов была истреблена треть населения Восточной и Центральной Европы. Лозунг был такой: убивайте их всех, Господь сам потом разберет своих и чужих. Они брали на себя роль миссии, мнили себя орудием Бога. Это страшная гордыня. И это мы видим на Ближнем Востоке, как некое социально-психологическое объяснение такого спокойного отношения к тому, что можно уничтожить четыре тысячи палестинских деток.
Мы это не можем не переживать. И остальной мир тоже не может. В антиизраильских демонстрациях в Европе очень много европейских лиц, это же не только мигранты-мусульмане выступают. Они не хотят принимать подобные заявление министра обороны: «мы убьем их всех», «это животные, а не люди». А еще потом будут удивляться, что растут антиизраильские и антисемитские настроения.
С другой стороны, Европа уже заражена этим. Сейчас передают ужасные факты, когда дети из еврейских семей боятся в школу идти, потому что их там начинают подвергать остракизму. Чем они виноваты, если Нетаньяху уничтожает палестинцев? Одно дело — антиизраильская позиция, а другое дело — антисемитизм в европейском французском городе по отношению к тем, кто с тобой рядом живет.
— Но ведь ООН для того и существует, чтобы такого не происходило.
— ООН растеряла уже свое влияние. Виноваты в этом, прежде всего, западные страны. Потому что они своим многократным неподчинением за 25-30 лет его решениям, а то и полным их игнорированием, превратили ее уже не в такой действенный инструмент, как было раньше. Резолюции не выполняются, их игнорируют. Это не значит, что ООН надо распустить. В конце концов, можно, когда мы победим, влить туда какую-то струю справедливости и объявить во всеуслышание: договоры должны соблюдаться!
— Почему им это позволяют? Почему Америке позволяли бомбить Белград? Почему ООН, по сути — весь мир, это проглотил? Почему сейчас позволяют быть США смотрящим за войной в Израиле?
— Сейчас мы не позволяем и довольно жестко реагируем на все эти вещи. Но во времена девяностых годов, –да, позволяли. Потому что главным было не раздражать Запад. Думаю, что честные интеллигенты прозападные морщились от того, что их кумиры делают, тем не менее, считали это второстепенным, что этим можно пренебречь, можно закрыть глаза на то, что в международных отношениях сам принцип их должен соблюдаться. Лавров правильно говорит: сам назначаю правила, сам их нарушают, сам даю слово, сам беру обратно. Так ведет себя Запад. Но сейчас немножко все меняется, мы все больше сближаемся с Китаем, с этим считаются. Формируется пока не оформленное, но единение, не скажу — объединение, — единение вот этого мирового большинства, причем намеренно избегающего организационных ступеней, чтобы не отпугнуть, не связать по рукам и ногам, чтобы показать, что это новая модель единения, основанная только на взаимной выгоде, и она тебя не сковывает, ни в чем не ограничивает. И это очень привлекательно. Я думаю, что и ООН просто время нужно, она восстановит себя. Я надеюсь на это.
— По факту, что происходит сейчас в Газе: на клочке земли одна армия, одно правительство уничтожает целый народ. Это такой страшный выпущенный из бутылки джинн насилия и зла. Если мир это проглотит, мы окажемся в аду, весь мир станет Газой?
— «Жизнь течет, печали умножая». Конечно, человечество клонится к упадку грехами своими. Думаю, что для России, тем более, сейчас, очевидно, что мы должны быть сдерживающим фактором. США, конечно, обеспечат, что Израиль снесет там все. За этим стоят колоссальные экономические интересы. Ведь в исключительной экономической зоне Газы триллион кубометров газа. И права на разработку месторождений, которая так и не началась из-за конфликта, у британцев истекают через год. Кто будет владеть и руководить Палестиной, тот и будет раздавать лицензии на их разработку. Палестинцы могли дать ее и нам. Неужели с этим смирятся Лондон и Вашингтон?
Конечно, США затеяли очень рискованную игру. Последствия ее не предугадать. В Сирии уже начались снова столкновения между сирийской армией и американскими базами. Арабский мир как поведет себя? Возможно, будут снесены правительства очень многих стран за то, что не вступили в войну. Радикальных же элементов очень много. Чем больше зверств совершает сейчас ЦАХАЛ, тем уже меньше помнят о том, что ХАМАС начал тоже со зверства. И у всех на глазах происходит холокост уже в отношении палестинцев. Причем даже гуманитарный аспект не соблюдается: доставка воды, продовольствия, медицинской помощи. Это уже какая-то не человеческая позиция по отношению даже к врагу. Война тоже имеет свои законы. А здесь все чудовищно.
Что дальше будет с арабским миром? Арабский мир сейчас в целом гораздо больше к России расположен и к русским, чем к англосаксам. Хотя, может быть, выгоды в разные времена от англосаксов они получали немалые, но те всегда относились к ним, как к людям второго сорта, это всегда ощущалось. А с русскими — все по-другому, как с равными.
Вы правы, мы живем во времена, когда очень многое может выйти из-под контроля. У американцев вообще доктрина управляемого хаоса давно на повестке дня. Они его создают. И сейчас мы наблюдаем это на Ближнем Востоке.
— Недавно какое-то американское издание назвало самой сильной армией в мире русскую армию, армию, которая воюет по правилам, у которой есть все технические, военные возможности сделать то, что делает Израиль с Газой, на территории всей огромной Украины за один час, нажатием нескольких кнопок. Но мы этого не делаем. Это не делает самая сильная армия в мире. Армия, которая воюет по правилам. Это же примета силы, а не слабости, когда ты позволяешь себе воевать по правилам. Сегодня часто сравнивают нашу спецоперацию и арабо-израильский конфликт. Увидит ли мир на этом фоне, кто агрессор на самом деле? Вы тоже сказали, что мир потихонечку открывает глаза и начинает проводить параллели между войной на Святой земле и нашей спецоперацией…
— Да, это я заметила еще раньше, прежде всего, на примере французских консерваторов. Они вдруг поняли: ведь Россию приговорили западные СМИ еще до Крыма. Когда устами нашего президента, парламентариев и всех официальных лиц было четко сказано, что мы на защите традиционных ценностей, прежде всего христианских. Вот тут и началось. Вдруг эти консерваторы заметили, что Россию ненавидят и поносят как раз за то, за что местные ультралибералы поносят их самих. Может быть, не так плоха эта Россия? Может, она выступает за правильные вещи? Мне даже один немец, с несколькими детьми, сказал однажды, что устал платить штраф за то, что не пускает семилетнюю дочь на сексуальные занятия в школе. Если будет совсем невмоготу, может с семьей эмигрирует и переедет жить в Россию.
— Многие, кстати, так и делают уже. Переезжают, в том числе из Америки, целыми семьями…
— Да, в СМИ достаточно подобной информации. Даже в Конгрессе протестные голоса раздаются все чаще, и в разных парламентах. Мне пишут слова поддержки очень многие знакомые из Франции, где у нас Институт демократии в Париже, который я возглавляю. И аналитики, и бывшие военные, и даже представители дома Бурбонов пишут о том, что мы на стороне добра, что они буквально молятся на нас. Глубоко мыслящие люди понимают, что от нашей победы сегодня зависит не только и не столько спокойная жизнь русскоязычного населения на Украине. От нашей победы зависит, сумеет ли этот воинствующий, с революционным сознанием, идейный класс постмодернистов навязать всем обществам свою философию конца истории, то есть истории без нравственных ценностей. Они прекрасно понимают, что за нашей победой именно это стоит. Это битва, если хотите, архангела Михаила с сатаной. И эти люди на Западе — и немцы, и французы, и итальянцы — они это понимают. А сейчас и простой обыватель видит это.
— Как думаете, в Третью мировую перерастет палестино-израильский конфликт?
— Третья мировая по масштабам задач приведения мира к какому-то единому образцу уже идет. Просто это другая война. Она бурлит под землей, как вулкан. А то, что мы видим, — это языки пламени, которые на Украине вылезли, на Ближнем Востоке…
— В том числе идет борьба за умы, за сердца миллионов людей.
— Война за умы — вещь серьезная. Революции совершают сегодня с помощью смартфонов и интернета. Полицейская роль государства в демократиях в наше время чрезвычайно сужена. Этим пользуются темные силы. Они переформатируют молодежь. Мы видим эти демонстрации безграмотных, убежденных в своей правоте подростков. Помните, как и у нас выходили на улицы Москвы, невежественные, ничего не знающие, но исполненные подросткового радикализма, вселенского обличительства и ниспровергательства молодые крикливые люди. Это же детище интернет-технологий. А что, вы в этих, практически детей, будете стрелять? Нет, конечно.
Значит, нужно противопоставлять этому свою программу, и не только. Наш фонд трудится на этом поприще, печатаем статьи, устраиваем конкурсы работ старших школьников, деток отправляем в военно-патриотические лагеря. Это должно переломить ситуацию. Нас же больше. Я не говорю, что мы абсолютное добро. Мы тоже грешны. Но добро оно очень поздно, но вдруг начинает замечать, что надо было бы воевать со злом давно. Зло очень агрессивно, оно всегда нападает. А добру все кажется: ну, это так, частное что-то. Надо сейчас внимательнее быть ко всему этому. Сколько разрушительного у нас в театре, в искусстве, в кино, на телевидении. Столько разрушающего историческое сознание, что просто хватаешься за голову: что же в умах нашей творческой интеллигенции!? Это так грустно…
– Это точно не наша программа и не наш разговор с вами, Наталия Алексеевна. А еще я понимаю, что потому так легко манипулировать и управлять этими подростками, этими толпами, которые выходят на летные поля аэродромов и на центральные площади городов, что они, увы, не росли в таких семьях, как ваша. Чего становится очень мало — так это такого воспитания, конечно.
Если бы вы могли сегодня вернуться в тот дом своего детства, снова под ту яблоню, которую папа только посадил, когда вы еще совсем юная, что бы вы, нынешняя, самой себе туда, в прошлое, сказали, той девочке? Что бы вы ей посоветовали?
— Какой трудный вопрос вы задали. Вообще, я себя очень часто вспоминаю той девочкой. Конечно, я бы ее предостерегла от кое-каких своих решений, поступков. Но в целом, может быть, попросила бы ее, чтобы она не сибаритствовала так долго, как я, и не так поздно занялась вот этими трепещущими общественными делами. Потому что мне не хватит жизни, чтобы увидеть то, ради чего я сейчас тружусь и борюсь. Спасибо Богу за все, вот так я говорю.
