ЮРОДСТВО КАК ТВОРЧЕСКИЙ ФАКТОР В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
Цикл лекций в ИДК доктора философских наук, профессора Госуниверситета управления П.В.Калитина
I. Византийские юродивые
Общее понятие о юродстве. Аналогии. Генезис юродства. Византийское юродство. Победоносность юродства. Психологический экстремизм. Сверхзаконное подвижничество. Распятие своего «я». Юродский «буквализм». Святая Исидора. Алексей, Божий человек. Мария Египетская. Спасение в миру. Антоний Великий: третье искушение (искушение собственной святостью). Симеон Эмесский и Виссарион чудотворец: «аморальное» поведение.
Общее название моего цикла лекций – «Юродство как творческий фактор в русской культуре». Юродство – уникальный тип православной святости. Проблема оригинальности этого явления не исчерпывается интеллектуальными аспектами, речь идет не о какой-то оригинальной идее, которую дало юродство, речь идет о гораздо более серьезных вещах, связанных с целостным понятием оригинальности, куда органично входит и интеллектуальная сторона, «буквалистская» сторона.
В современной литературе о юродстве идет откровенная профанация, если не сказать дискредитация, этого феномена, напрямую связанного не просто с православной ментальностью, русской традицией, а с ее уникальнейшими чертами. В одной известной книге юродство сводится просто к разновидности мошенничества, плутовства, или же, в лучшем случае, психиатрического феномена.
Юродство является уникальными типом святости именно в восточном христианстве. В Византии, как мы знаем, всего 6 святых юродивых, в России их гораздо больше, начиная с первого русского юродивого Исаакия Печерского (+1090) и вплоть до новомучеников, не говоря уже о местночтимых – таких, как Иоанн Тульский. На сегодняшний день почитаемых святых среди юродивых в России более 40, причем эта цифра явно занижена. Ни в католической церкви, ни тем более в протестантстве, естественно, нет ни одного святого юродивого.
Но если мы начнем углубляться в эту тему и исследуем жития преподобных Сергия Радонежского или Серафима Саровского, мы легко убедимся, что их тип святости, их праведничество также было не лишено юродственных черт. Я думаю, что юродственные аспекты можно найти в житиях у каждого более или менее почитаемого русского святого.
Мы знаем 4 уровня экзегетики библейской: буквалистский, нравственный, аллегорический и анагогический. В данном случае я говорю об анагогическом, то есть о собственно духовно-мистическом, когда сам разговор о юродстве предполагает уровень духовного проникновения в евангельский текст. Но даже на уровне буквалистском разговор о юродстве требует духовного постижения Нового Завета.
Среди предшественников юродской традиции называют пророков Елисея и Илью, Иоанна Предтечу, вспоминают в этой связи и древнегреческих киников во главе с Диогеном Синопским. Я как-то был на конференции к г. Краснодаре, и там у меня возникла полемика с о. Валентином Асмусом, он сразу стал говорить, что юродивые – отнюдь не особый феномен и даже не какой-то специфический христианский тип, это те же ветхозаветные пророки, на что я ему возразил: простите, ветхозаветные пророки, как правило, все плохо кончили, они оказались во враждебном, совершенно убийственном для них окружении. Юродивые же в большинстве своем были победителями, и если, допустим, взять даже византийских святых юродивых, то ни один из них не был побит камнями. В наших же русских пенатах только один – Симон Юрьевецкий (+1584) был убит, и то в результате своеобразного невезения. Только один, а остальные – такие, как, например, Михаил Клопский (+1456) или Василий Блаженный (1469–1552), были авторитеты, были символы самого народа. Их биографии говорят о торжестве их позиции, победе над всеми врагами уже при жизни. Это тем более так, поскольку большинство святых юродивых были чудотворцами.
Другое дело, что какие-то психологические аспекты, связанные с пророческой линией, безусловно, были переняты юродивыми. Аскеза, нестяжательство, страннический образ жизни, исповедничество – то есть рубка правды-матки прямо в глаза, особенно властям предержащим, – все это, безусловно, свойственно юродству, но оно этим не исчерпывается. Если говорить о психологическом своеобразии новозаветного христианского юродства, то налицо будет вариант психологического экстремизма (понимая под словом «экстремизм» русское слово «крайность»). То есть некая сверхмаксима, сверхзаконное подвижничество.
Существует известная концепция о том, что Бог един, а люди такие-сякие и церкви Бога «разделяют» в своих корыстных интересах. Производилась в своё время попытка создать общечеловеческий язык – эсперанто, которая оказалась смехотворной. Так же смехотворна и идея общечеловеческой религии, хотя с этой точки зрения, в различных традициях можно найти аналог бессребреников; можно говорить о некоем «едином типе», допустим, юродивого или «салоса», если брать греческий вариант слова юродство, или какого-нибудь «суфия», или «киника», или того же «пророка». При желании, я повторяю, можно бесконечно находить некие аналогии. Перечитывая «Илиаду», я обратил внимание, что там тоже в стане греков был один, кого можно назвать юродивым. Но, опять же, при всех его безумиях, естественно, он никак не может идентифицироваться с христианским типом. То есть предтеч юродства даже у Гомера при желании можно находить.
Но ещё господин Гегель, как известно, заметил, что аналогии ничего не доказывают. Я бы хотел, чтобы за этими аналогиями, за этими сходствами мы учились видеть «лес»: психологическая идентификация крайних степеней подвижничества не отрицает уникальность каждого их типа в контексте своей религиозной традиции. Психологические аналогии не доказывают того, что пророки – по сути юроды. Культурологический подход к генезису традиционного христианского юродства только затушевывает проблему его естества.
Для действительно адекватной характеристики юродства необходимо обратиться, прежде всего, к Первому посланию апостола Павла к Коринфянам. 1: 18, 21 и 3: 18–19: Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, – сила Божия. Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. <…> Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их.
Мы подходим тут к более серьезному разговору, внутреннему христианскому разговору о юродстве, через эту ключевую характеристику. Юродство в синодальном переводе передаётся как юродство, при том, что в древнерусском языке там значится оуродство. То есть не юродство, а уродство. Во французской библии речь идет о безумии. Это тоже примечательно: юродство пытаются сводить к интеллектуальному аспекту безумия, ирреалистической стихии, но синодальный перевод более точен. Безумие не исчерпывает феномена юродства, и в данном случае из контекста послания Апостола Павла мы понимаем, что речь идет не просто о безумии, а об исповедании креста Христова, исповедании распятия, уже не своего, как вы понимаете, Спасителя, а своего я собственного, своей собственной души, своего собственного эгоцентрического, если хотите, начала. Другие типы святости тоже предполагают распятие, умерщвление своей души. Но юродивые отличались тем, что они буквально шли по исполнению христианских заповедей. И потому шли экстремистски: анагогически.
Возьмём простой пример, знаменитое: раздай нищим всё свое имение. Юродивый не мог начинать свой подвиг без того, чтобы буквально не отдать всё – не в монастырь даже, а просто, что называется, встречным-поперечным, – чтобы воочию остаться нищим, почти нагишом. То есть едва-едва прикрывая свою плоть – никаких даже разновидностей башмаков, сандалий у них не было. Так это и на Русь перешло, но нельзя забывать, что у нас климат северный – не чета, скажем, египетскому, при котором подвизались первые византийские юродивые. Тем не менее, у нас тоже взяли «буквалистский» вариант: отдать всё и ничего при себе вообще не иметь.
Но можно отдать имущество в монастырь, чтобы потом к тебе по-хорошему относились. В этой связи хочется вспомнить одну из первых юродивых христианской церкви, святую Исидору Тавеннийскую (также Исидора Тавенская, или Исидора Египетская: + ок. 365), которая была монашкой, и среди монашек она была как бы изгоем. Она работала на кухне, выполняла самую черную работу, ее постоянно шпыняли, она там слыла дурочкой, то есть ее никто не принимал за юродку, тем более — святую. Она просто была девочка для битья, если можно так выразиться. И потом преподобному Питириму, известному ученику Пахомия Великого, вдруг в пустыне идет видение: не гордись своими подвижническими успехами, есть в городе таком-то женский монастырь и там святая, которая даже не понимает, что она святая. И Питирим приходит в этот монастырь, просит настоятельницу собрать всех послушниц, они все пришли, кроме одной, вот этой самой дурочки. А он как раз говорит: ну-ка, её ведите, и перед ней прилюдно падает на колени в знак своего восхищения, признания ее действительно великой святости: «ниже» некуда!
Вот здесь мы сразу должны этот специфический момент юродства прочувствовать. Ни киники, ни пророки, ни последующие сторонники религиозных «крайностей» до такого типа отрицания своей святости не доходили. Например, Корейша уже знал, что он – Корейша, что к нему вся Москва ездит. А здесь – смотрите: Питирим перед ней – на колени, все монашки перед ней – каяться, что они ее обижали столько лет, а что делает святая Исидора? Она исчезает. То есть после того, как обнаруживается её сверхзаконническая святость, сверхзаконническое подвижничество, вместо того чтобы «почивать на лаврах», она незаметно, как-то вдруг, не указывается, когда именно, на следующий день или не на следующий день, исчезает. И соответственно, никто и не знает, где она, в конечном счете, преставилась.
Возьмем другие житийные примеры византийских юродивых. Скажем, святого Серапиона Синдонита (+ около 350). Встретив язычников-комедиантов, актеров, он не просто проповедует им Евангелие, он просит, чтобы они его как раба купили, за 20 каких-то там серебряников. Он становится их рабом и именно как таковой начинает их увещевать. И эти язычники просто потрясены – именно такой формой проповеди. И они обращаются. Перед нами здесь, если хотите, миссионерское юродство, и оно уникально. Эта уникальность базировалась, еще раз повторю, на буквалистском, буквально: экстремистском – преисполнении тех заповедей, которые заповедовал сам Христос.
Или всем известный Алексей, Божий человек (+ ок. 410). Его житие более известно, в отличие от жития святой Исидоры. Он вообще был из патрицианского рода. Чуть ли не единственный наследник у отца. Затем в какой-то момент он уходит в пустынь, на энное количество лет. В конце концов, он возвращается из пустыни неузнанным, приходит в дом отца, и его не признают. Его принимают за какого-то нищего странника, которому дают место во флигельке, в лачуге, пожить, поскольку все-таки отец не страдал отсутствием гуманизма. И он его, как приблудного пса, поселил на пороге в собственном доме. И Алексей не открывается. Он пришёл домой только затем, чтобы умереть и получить последнее причастие.
Если взять схожий пример Марии Египетской (+522), то та просто нашла в самой пустыни еще одного пустынножителя, чтобы он ее перед смертью причастил. Только для этого она нарушила свое уединение, то есть никак опять же не считала себя великой подвижницей, которая теперь будет творить чудеса. Выражаясь русской поговоркой, эти святые – Исидора, Алексей, Мария – не соблазнились медными трубами. Или же, если вспомнить знаменитое искушение святого Антония (+ 356), они преодолели самое страшное искушение – искушение собственной святостью, собственной непогрешимостью, собственной непорочностью. Ведь здесь, действительно, бес более всего силен: вспомните, когда он на колени перед святым Антонием встает: да, ты воистину все преодолел, начиная от соблазнов красотой мира и заканчивая женскими прелестями, ты воистину великий святой. А Антоний вместо того, чтобы проникнуться своей столь очевидной значимостью, говорит: изыди – то есть и по заслугам – не проникаясь гордыней.
Немногим пустынножителям было свойственно не обольщаться собственной святостью, пройти искушение медными трубами, третье, высшее искушение. И здесь мы подошли еще к одной важной особенности юродства христианского как типа святости, которая состоит в том, что гораздо тяжелее спасаться в миру. И у Антония Великого, и у преподобного Макария, и у Исаака Сирина, и у Ефрема Сирина – у таких известных нам крайних аскетов, великих пустынножителей, анахоретов – есть прямые свидетельства, что крайнюю аскезу свою, крайнее самоотвержение они проходят именно в миру.
В этой связи феномен юродственной святости на византийском материале ярко раскрывается в образе Симеона Эмесского (+ около 570). Симеон осуществляет победу над великим искушением, не уходя в пустынножительство. Речь идет об эпизоде с одной распутной женщиной, которая, забеременев от какого-то там лихого молодца, указала на святого как на отца, что он такой-сякой при всей своей праведности является отцом ее ребенка. Над ним хохочут, он ходит к ней, действительно, как будущий отец ребенка, он ей какие-то подарки делает. При этом его поносят все, представляете, какой здесь был уровень «здравого» надругательства! Но когда доходит уже дело до родов, эта, с позволения сказать, девица никак не может разрешиться от бремени. У нее начинаются жуткие боли, по сути – агония. И тогда приходит к ней, к ее ложу святой Симеон и говорит, ты все-таки теперь отца-то назови, ведь ты не разродишься до тех пор, пока не назовешь имя настоящего отца своего ребенка. Она называет – и тут же благополучно становится матерью.
Из этого же ряда житие святого Виссариона Чудотворца (+466), тоже византийского святого юродивого. Когда он проходит мимо дома блудной женщины, известной всем своими «подвигами», и говорит: приготовь мне вечером ложе – она, естественно, радуется победно. Он же к ней приходит и говорит: ты знаешь, я должен сейчас помолиться, прежде чем мы что-то с тобой начнем – встает на колени и начинает молиться. И её потрясает не то, что он за нее молится, а то, что он отнюдь не является импотентом, он – полноценный мужчина, и она его начинает просить, чтобы он ее устроил в какой-нибудь женский монастырь, где начинает строжайше поститься. Даже с точки зрения самой строгой морали, поведение этих святых юродивых выглядит странным.
Христос, как известно, пробыл в пустыне 40 дней, где был искушен самим дьяволом. Но потом все равно он действовал в миру. Основная деятельность Христа разворачивалась не в пустыне. И потом, можно сказать, что сам Спаситель был юродом, ибо проповедовал в самом эпицентре мира. Так юродская святость наиболее приближается к уровню Богочеловека. Так что образцами поведения и подвижничества для юродивых, безусловно, были не киник и не пророк, но сам Христос.
Фарисеев в свое время шокировало то, как Христос повёл себя в храме, когда он кнутом выгнал оттуда торговцев. Известен эпизод из жития Симеона Эмесского, когда он приходит на литургию, имея за пазухой орехи. Сначала он щелкает орехи и гасит свечи, а когда хотели его выгнать, то, вскочив на амвон, бросает орехи в женщин, и его с большим трудом изгоняют из храма. Убегая, он нарочно опрокидывает столы хлеботорговцев, которые так сильно избивают его, что он едва остается жив. Когда юродивый Симеон тушит свечи ореховой скорлупой, можно сказать, что он кощунственно себя ведет, круче чем большевик в церкви, непосредственно нарушая ход божественной литургии. Но смысл его поступка был в том, что он таким образом протестовал против формальных, обрядоверческих форм церковной службы. Люди, по-видимому, приходили в этот храм просто отметиться, показать свою добродетель законника. Что мы, кстати, видим сплошь и рядом и в сегодняшней России. Но за ними, простите, нет никакого подлинного православного сознания, никакой спасительной ментальности. И святые юродивые вместо того, чтобы какими-то пророческими словами обвинять прихожан, просто вот так косвенно тушат свечи во время литургии. Для любого христианина служба в церкви – сакральное время, но только не для юродивых.
В лице юродивых мы имеем дело не с «обычными» христианскими святыми, а «широкими» людьми, которые, грубо говоря, в себя вмещали и рай, и ад. То есть в буквальном порой смысле этого слова прямо боролись с бесами и побеждали их. В житии Исаака Сирина есть характерный эпизод, когда он просит благословения у своего духовника, у своего старца, у церкви посидеть, чтобы его поносили. Чтобы на него плевали. Как я понимаю, он не просто хотел сидеть, он, наверное, норовил кривляться, он, наверное, прихожанам, которые идут помолиться, стремился показать, что, если вы уж идете в церковь, то не обращайте на него внимания. Но духовник ему отказал, сказав Исааку Сирину: ты не отмечен еще юродственным подвигом, чтобы тебе такую великую честь оказать, чтобы тебя поносили на паперти.
Юродство, таким образом, – особый подвиг и особая честь, что можно видеть также из следующего. Андрей Цареградский, святой юродивый (+936), не просто стал юродивым по собственному желанию, ему было явление, видение Благодатное. Он уже был христианским подвижником, Евангелие знал наизусть, стал монахом, и вдруг после ему было откровение с призывом на подвиг юродства. Тем самым я хочу подчеркнуть, что даже сам выбор этого пути святости не предполагал «я хочу».
О крайности этой чести еще один эпизод из жития юродивого Симеона, когда ему рассказывают, что есть одна еще молодая женщина, которая находится в затворе и среди окружающих почитается как великая христианская святая. Святой Симеон, естественно, желает с ней познакомиться, его к ней приводят, и он говорит: хорошо, я признаю, что ты действительно великая подвижница, да, ты полностью умертвила себя для мира, хорошо, пойдем выйдем из твоего затвора. Она говорит, как, зачем я буду выходить? Он говорит, если тебе мир безразличен, что ты тогда туда боишься идти? Если он тебе действительно безразличен, то, что ты сидишь в затворе и что ты вышла – для тебя должно быть одно и то же. Она проникается этой логикой святого Симеона, да, говорит, я поняла свою неправоту, теперь я готова идти в мир. А он говорит: хорошо, но только теперь разденься догола. И пошли. (И сам он при этом фактически в чем мать родила). Но великая затворница все же разводит руками: я не могу, как так, я же праведница, я уже всем известная затворница! А что ж ты говоришь, что ты умертвила себя для мира? – отвечает ей св. Симеон.
Из данного живого эпизода жития следует, что юродивые даже с подвижниками не церемонились, выводя и их, как говорится, на чистую воду, поскольку как никто переживали третье искушение святого Антония – искушение собственной святостью – и успешно его преодолевали.
