ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ. КАПИТАЛИЗМ И АНТИРАЗВИТИЕ

Исходным пунктом в рассуждениях о глобальных тенденциях деградации, «антиразвития», комплексной энтропии современной западной цивилизации (ядра глобальной транснациональной системы) – может и должен стать парадокс самоуничтожения капитализма. Этот парадокс – кажущийся, и связан он с тем, что в какой-то момент капитализм как историческая формация был отождествлен с Модерном, индустриализмом и линейным прогрессом, в первую очередь научным и технологическим, но в определенной степени и социальным. Данное отождествление было основано на эгоцентризме западноевропейской цивилизации, которая, наблюдая саму себя на очень коротком отрезке времени, попыталась канонизировать то состояние, в котором она оказалась, и ту оптимистическую тенденцию развития, которую в тот момент олицетворяло. Это было фаустовское «Остановись, мгновенье!»

Одной из разгадок «кризиса капитализма» конца XX века является вовсе не мутация самого капитализма как системы, но скорее, наоборот, его возврат к собственной более чистой сущности – ростовщичеству, явленному теперь в превращенной и изощренной форме «алхимии финансов», спекуляции сложными деривативами, в переходе к рафинированному виду капитала – электронным деньгам и т.д. Возврат к чистой сущности стал возможен во многом потому, что был устранен главный конкурент – социалистический блок на востоке, так или иначе заставлявший капиталистов мобилизовывать свои государства и осуществлять конвергенцию социально-экономических и военных логик развития. Для самого капитализма эта конвергенция означала мутацию, совмещение несовместимого, путь нежелательных компромиссов с нижним и средним классами собственных обществ.

Парадоксом истории последних веков было то, что основные достижения Модерна в плане социального и технологического развития возникли не благодаря капитализму, а во многом вопреки ему. Двигателем развития, так или иначе, были силы, враждебные капиталу с его природной склонностью к социально-политической энтропии. В течение нескольких веков набиравшая силу буржуазия не просто не способствовала бурному социальному, научному и технологическому развитию, но зачастую тормозила его.

Это касается практически всех видов развития: так, эпоха Великих географических открытий началась задолго до первых буржуазных революций и в основном уже завершилась к началу XVII века. Капитализм как система экономических отношений явился не столько двигателем этих открытий, сколько их пользователем, хотя и нельзя отрицать существенной роли в развитии мореплавания тогдашнего купечества. Индустриальное общество стало реальностью только в середине XIX века, тогда как первая буржуазная революция произошла в XVI веке в Голландии. Банки мало интересовались промышленностью и технократическими аспектами науки, хотя инновации в этой сфере и сулили огромные барыши. Могущественные банкиры типа Ротшильдов предпочитали кредитовать крупных негоциантов и судовладельцев, и в обеспечение кредита они требовали в залог землю и другую недвижимость. У пионеров индустрии постоянно не хватало средств, отсюда и знаменитый «инвестиционный голод». Неудивительно, что поначалу они строили предприятия очень скромных размеров. Пример – завод Круппа (основан в 1832 году) – на нем сначала трудилось всего-навсего восемь (!) рабочих. И только в середине XIX века стали возникать крупные промышленные предприятия, а также финансирующие их инвестиционные банки. Капитализм как система развивал промышленность крайне неохотно, рассматривая ее как периферию аграрно-торгового строя.

Собственно, индустриальный уклад родился благодаря деятельности отдельных предприимчивых людей, использующих достижения науки. Не будем вдаваться в подробности относительно мировоззренческих предпосылок прорывного научного развития в XIX веке. В любом случае считать, что это произошло благодаря буржуазным революциям и деятельности класса капиталистов, наивно[1]. При этом, по мере вызревания индустриального уклада и научно-инновационного бума, правящие элиты Запада начали использовать индустрию в своих нуждах. И дело было не столько в выгоде, сколько в том, что индустриализм воспринимался банкирами-ростовщиками как опасный для сложившегося уклада. Дух научного прогресса и предприимчивости инноваторов, никак не связанный с духом «денежной цивилизации», таил в себе новые, угрожающие для мира капитала возможности.

С пресловутыми институтами западной демократии, якобы напрямую связанными с капитализмом, дела обстояли еще сложнее. Вначале в парламентских системах Запада везде (за отдельными исключениями) господствовал имущественный ценз, и участвовать в электоральном процессе могли только верхи. Возникла прослойка так называемого «нового дворянства» (new nobility), которая выступила в качестве главного союзника буржуазии. Новый дворянин был не только землевладельцем, но и стремился стать коммерсантом, судовладельцем, пайщиком компаний. Только к середине XIX века развернулось широкое демократическое движение, потребовавшее всеобщего избирательного права. В Англии этого потребовали чартисты, выдвинувшие лозунг «народной избирательной реформы»[2]. Борьба за всеобщее избирательное право была достаточно долгой и трудной, и его ввели против воли элит, пришедших к власти в результате буржуазных революций.

Интеллектуальные вожди социализма, основываясь на доктрине линейного прогресса, признали капитализм прогрессивным общественным строем – и это признание на деле тормозило развитие и политическую активизацию социалистов. Ленин с его идеей о необходимости совершить революцию в России, не дожидаясь складывания в ней полноценных капиталистических отношений, шел против ортодоксальной теории – именно эта ревизия линейного прогрессизма обеспечила успех большевикам, захватившим власть в стране, которую они называли «слабым звеном» империалистической системы. Капитал за последние века накопил огромные ресурсы и возможности для связывания и подавления сил протеста, предупреждения социально-политического сопротивления средних и низших слоев общества, манипуляции общественным мнением и поведением.

Расширение объемов экономики в капитализме было напрямую связано (да и до сих пор связано) с экстенсивным территориальным расширением, захватом новых рынков, деструкцией и подчинением всех альтернативных капитализму государств и культур. Социалистическая идея, напротив, с одной стороны, была устремлена в будущее, основана на воле к использованию плодов техники и науки во благо самых широких слоев общества, а с другой стороны, вырастала из традиционного, общинного прошлого. Описанные теоретиками инновационные циклы и технологические уклады последних столетий не отражали существо капиталистической системы, но рисовали внутри общества с господством капитала развитие чуждого ему начала – мира изобретателей, жертвенных творцов, мечтателей, фантазеров и экспериментаторов: это-то начало и было главным источником научных и социальных трансформаций. Капитализм же олицетворялся всегда миром приобретателей, потребителей чужого труда и чужих усилий, не склонных к новизне, которая чаще всего подрывает сложившуюся монополию. Капиталист же по сути своей – это монополист[3].

С точки зрения теоретика инновационного развития Йозефа Шумпетера, понятия «капиталист» и «предприниматель» в корне различны, первый лишь идет (в лучшем случае) на риск инвестиций, тогда как второй выступает новатором в экономической деятельности (не являясь, как правило, новатором в собственно технологической сфере). Из своего анализа творческих сил экономического развития Шумпетер выводит тезис о неизбежном разложении капитализма и естественном его перерождении в социализм (либо путем революции, либо путем уступок). Это признание Шумпетера тем более значимо, что сам он оставался противником социализма, выступая за свободу предпринимательства и отстаивая модель общества с доминирующей ролью промышленного капитала. Одной из главных причин неизбежного перерождения капитализма Шумпетер называет то, что его развитие ведет к неуклонному усилению «большого бизнеса», что постепенно удушает и заглушает источник технологического и социального прогресса – частную инициативу. Иными словами, развитие капитализма как системы в каком-то смысле противоположно развитию человеческого общества, хотя на коротком историческом этапе эти два развития совпали в своем векторе и оказались временными попутчиками.

Новый этап становления капитализма, неолиберальный, начавшийся во второй половине XX века, связан с возвращением абсолютной власти спекулятивного финансового капитала. Финансисты в 1980-е подмяли под себя другие отрасли капитала и стали правящей сверхэлитой. В 90-е годы за счет мародерства на пространствах СССР и его союзников они сумели значительно укрепить свои позиции и создали иллюзию установления прочного мирового порядка, дающего благоденствие так называемому «золотому миллиарду». Доминирование финансистов над промышленниками знаменовало также и переход от эпохи верховенства национальных интересов к эпохе господства транснациональной элиты, безразличной к судьбе своих стран и народов, враждебной к ценностям и принципам традиционных религий[4]. Еще одним важным изменением в этой связи стал переход от стратегического планирования, свойственного промышленному капиталу, к тактическому управлению и манипулированию.

Финансисты весь мир видят как бухгалтерские столбцы цифр, мыслят краткосрочными горизонтами, делают ставку на биржевую игру. Поэтому крайне важными для них становятся полицейские и спецслужбистские инструменты управления населением, а также медиакратия, мягко подгоняющая общественное сознание под требуемые стандарты. При этом базовую парадигму ценностей и мнений приходится менять на протяжении жизни одного поколения – отсюда внедрение в ментальность молодежи «клипового мышления», пристрастия к следованию различным модам, восприимчивость к манипуляции, потребительская гонка. Массы нового общества должны обладать короткой памятью и не быть достаточно образованными и критически мыслящими, чтобы «нарастить» эту память через механизмы культуры и самообучения. В целом возврат ростовщического капитала к тотальному господству означает движение к неминуемой деградации и тяжелейшим кризисам[5].

Идеологически этот переход выразился в XX столетии в том, что была осуществлена масштабная развернутая операция по подмене в общественном сознании сначала на Западе, а потом и на Востоке актуальности «красной идеи» (коммунизма и социализма) новейшей «зеленой идеей» (экологизмом). Хитрость этой операции состояла в том, что внешне критике была подвергнута вся технократическая цивилизация поверх границы двух суперсистем – капиталистической и социалистической. Однако по существу, налагая ограничения на индустриальное развитие, новая идеология была призвана создать иллюзию третьего полюса, тогда как субъектом ее выступил именно полюс капитализма. Перепрограммирование сознания элит соцлагеря на идейном уровне происходило как манипулирование тревогами за будущее цивилизации с ее так называемыми «глобальными проблемами», тогда как на экзистенциальном уровне то же самое перепрограммирование осуществлялось как коррупция этих элит со стороны «богатого Запада», разложение их идеологических и ценностных принципов. На практике при разрушении соцлагеря «зеленая» идеология шла рука об руку с идеологией защиты прав и свобод человека, апеллировала к интересам отдельного частного индивида, противопоставляемым интересам государства[6].

1. ПОДОПЛЕКА ПОСТИНДУСТРИАЛИЗМА: «ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ» МИЗАНТРОПИЯ

Хронологическим и событийным маркером парадигмального сдвига во всей пресловутой «цивилизации промышленно развитого Севера» служит «революция 1968 года». Если исходить из классических стереотипов Модерна, то речь следует вести скорее о контрреволюции или реакции правящих элит, в первую очередь в анлосаксонском мире – многоаспектном процессе, соединяющем в себе как черты искусственности (срежиссированности), так и спонтанности (в том, что касается используемых и подогреваемых массовых движений, энергии протеста и эмансипации).

Сущность этого парадигмального сдвига пытаются уловить через такие концепты, как постиндустриализм, информационное общество, постмодерн (в его социологических и идеологических трактовках), неолиберализм, «вашингтонский консенсус», мондиализм, нетократия и др. Объективно этот сдвиг проявился в таких явлениях, как:

– выдвижение в центр международной активности так называемых «глобальных проблем человечества», которыми обосновывалась необходимость принятия ведущими развитыми странами единой концепции «устойчивого развития», обязательной для всех (претензия на концептуальную власть);

– распространение идеологии экологизма (энвайронментализма) и медийная практика нагнетания фобий, связанных с экоцидом[7];

– вывод промышленного производства в третий мир, в страны с дешевой рабочей силой как проявление своего рода «тайного неоколониализма» (метрополии отводилась роль центра управления периферией и разработки технологий манипуляции, при этом в развитых странах постепенно осуществляется новая социальная маргинализация);

‑ связанное с предыдущим пунктом сокращение среднего класса и пролетариата на Западе;

‑ сворачивание крупных инфраструктурных проектов Модерна (таких как космос и атомная энергетика), поворот «прогресса» в сферу прикладных информационных технологий и технологий управления сознанием[8];

– рост и распространение феминизма, гендерной философии, философии постгендера с отказом от традиционной семьи, предпочтением «правильной» и «прогрессивной» (нерепрессивной) педагогики и ювенальной юстиции, ставящей над семьей специальные органы контроля с расширенными полномочиями вплоть до наделения их правом на разрушение семьи;

– пропаганда практик, способствующих переходу к «нулевому росту», как, например, отождествление женского «права на выбор» с правом на аборт, внедрение моды не только на контрацепцию, но и в ряде стран на стерилизацию, поощрение бездетности, а также права на суицид (в форме эвтаназии) и т.д.

– распространение интернациональной контркультуры (включавшей на первом этапе рок-н-ролл, «кислотные» наркотики, философию опрощения в стиле Нью Эйдж, распространение массовой индустрии порнографии, носившей до того гораздо более скромные масштабы и др.);

– ползучий демонтаж «высокого» образования эпохи Модерна (по болонской системе, и не только), новая варваризация на уровне массовой культуры и информации;

– внедрение в умы элиты философии трансгуманизма как комплексное превращение человека в существо якобы нового высшего качества, в том числе «трансчеловека», «постчеловека», кибернетического человека, генетически откорректированного человека и т.д., выдвижение в качестве стратегической цели трансгуманизма достижения человеком физического бессмертия, хотя на практике пока речь идет лишь об эксклюзивной индустрии «омоложения» для избранного меньшинства;

– глобальное распространение технологии социальных сетей, поставленной «на поток» с внедрением новых коммуникаций.

В 70-е годы учреждаются новые структуры, которые знаменуют институционализацию происходящего сдвига парадигмы. К таким структурам можно отнести Трехстороннюю комиссию и Международный экономический форум в Давосе, несколько позднее было решено также учредить ВТО. Идеология этих структур в значительной части отражена в таких документах, как доклад «Кризис демократии» (1975), написанный для Трехсторонней комиссии С. Хантингтоном, М. Крозье и Дж. Ватануки, а также Второй гуманистический манифест (1973) П. Куртца. В качестве основного идеологического приоритета провозглашалось сбережение окружающей среды как глобальной экосистемы и, соответственно, деиндустриализация. Еще одним важным приоритетом был назван демонтаж тоталитарных режимов (при этом в манифесте Куртца религиозная мораль прямо приравнивалась к коммунистическому тоталитаризму). За рамками официальных концепций на тот момент оставались такие вещи, как:

o скрытая мизантропическая философия, нацеленная на сокращение населения Земли в связи с ограниченностью ресурсов и другими «глобальными проблемами человечества»;

o взрывное развитие наркотической культуры, объективно способствующей дегенерации населения;

o вытеснение классической «трудовой этики» протестантского духа капитализма моделью «общества потребления», провозглашение «постматериалистической» экономики с преобладанием сферы услуг, а не производства, а внутри сферы услуг – с преобладанием развлечений (цивилизация консюмеризма и интертеймента).

Если говорить о реконструируемых предпосылках этой идеологии, то чаще всего эксперты называют в числе данных предпосылок:

§ Проект перехода государственных суверенитетов под протекторат наднациональных структур (десуверенизация существующих ныне национальных государств, переход к «глобальному управлению»).

§ Искусственное сдерживание инновационного развития в интересах глобальных монополий и международных политических корпораций.

§ Дискредитация религиозных иерархий, в первую очередь – традиционных монотеистических вероисповеданий, создающих препятствия для унификации обществ в гомогенную «пост-историческую» массу, внедрение «религии без Апокалипсиса» или замена Апокалипсиса сковывающим страхом перед «глобальным потеплением».

§ Курс на формирование нового типа человека (толерантного, свободомыслящего, сексуально раскрепощенного), связанная с этим ревизия традиционных религиозных, духовных, нравственных, семейных ценностей под предлогом стандартизации прав и свобод человека,– для облегчения манипуляции общественным мнением.

§ Снижение уровня образования для массовой аудитории, варваризация на уровне массовой культуры, наркотизация населения – с целью повышения управляемости низшими и средними слоями общества.

§ Трансформация традиционных представлений о поле, семье и сексуальности с целью демонтажа традиционных институтов семьи и осуществления «неомальтузианской» стратегии, то есть сокращения населения, достижения сначала демографической стабильности, а затем отрицательного роста.

Внутри этих предпосылок важно различать мотивацию и внешнюю пропагандистскую сторону – при этом для многих социальных слоев и течений внешняя пропагандистская сторона и является сущностной мотивацией (например, ЛГБТ-меньшинства, как правило, не озабочены проблемой «перенаселения», их мотивации лежат в сфере эмансипации и признания их поведения как легитимного, а также в том, чтобы усилить присутствие ЛГБТ-лобби в верхних слоях общества, получить доступ в элиту). Это означает, что некоторые из участников глобального проекта слома старой парадигмы используются как инструмент (в качестве волонтеров) и после достижения поставленных целей могут быть отброшены за ненадобностью[9]. Это относится и к активистам природозащитной пропаганды (самая массовая категория), и к правозащитной (в пользу тех ли иных предположительно угнетенных меньшинств), и к борцам с коррупцией, поскольку коррупция является актуальной темой лишь до тех пор, пока не будет свергнут правящий режим страны-мишени.

В 2011 году в Институте динамического консерватизма прошел круглый стол по теме «Постиндустриализм: глобальная иллюзия?», в ходе которого свое видение парадигмального сдвига 70-х годов высказали многие ведущие эксперты и ученые[10].

А.И. Фурсов определил сущность этого сдвига как ликвидацию среднего класса на Западе. Он подчеркнул, что за последние 30 лет индустриальная масса в мире стала больше, чем в 1960-е и в 1970-е годы. Это индустриальная масса Индии, Китая, Латинской Америки. Меньше промышленности стало в ядре капиталистической системы, и это было сознательное вытеснение среднего и рабочего классов из данного ядра. Западная верхушка столкнулась с очень острой проблемой: дальнейшее промышленное развитие по образцу 1930—1950-х годов объективно вело бы к увеличению численности рабочего класса и среднего слоя, к росту их политической силы. Посвященный этому упоминавшийся выше доклад «Кризис демократии» (1975) можно назвать капиталистическим «приказом № 227»: ни шагу назад! Дальнейшая индустриализация ядра привела бы к тому, что старой элите пришлось бы уходить, сдавать позиции леволиберальным и центристским силам. Здесь оказалась развилка: либо дальнейшее развитие промышленности приведет к указанным социально-политическим последствиям, либо нужно уходить в сферу информационных технологий, которые не требуют многочисленного рабочего класса. Переход в сферу компьютерных технологий вел к появлению новых форм манипуляции обществом и к формированию «нового человека» – хомо виртуалис.

В сфере когнитивных технологий «постиндустриальный поворот», согласно Фурсову, имел два лица. Первое – детеоретизация знания. С 80-х годов, десятилетие за десятилетием, число теоретических дискуссий по проблемам общественных наук на Западе уменьшалось, наука слепла. Второй аспект новейших когнитивных технологий – это сознательное разрушение образования. Тенденция бурно стартует в 1980-е, и мы видим ее в самых разных формах: от Болонской системы до ЕГЭ. Если махом разрушить всеобщее образование, то у детей высшей социальной страты не будет массового конкурента.

Г.Г. Малинецкий также считает, что человечество оказалось остановленным в своем развитии. Самая яркая инновация Пятого технологического уклада – это персональный компьютер (1969 год). С тех времен прошло уже почти полвека! То же самое происходит и в фундаментальной науке. Согласно графику ключевых открытий, построенному в Институте прикладной математики РАН, такая эффективная наука, как химия, своего пика достигла в 1940—1950-х годах (Вторая мировая и создание ядерного оружия). А дальше – спад. Пик органической химии вообще пройден в 1900 году, пик биохимии – в 1960 году. Малинецкий задается вопросом: что случилось? Наука попала в ту же ситуацию, что и география после открытия всех континентов, – или положение все-таки сложнее, и человечество действительно «остановили»? И хотя есть аргументы в пользу обеих точек зрения, факт торможения интеллектуального развития очевиден. И один из признаков такой остановки – в переходе от научной фантастики к жанру фэнтэзи.

По мнению В.В. Аверьянова, в ХХ веке восточный (советский, красный) проект, обладая ярко выраженной негэнтропийной природой, бросал тот вызов, отвечая на который Запад был вынужден интенсивно развиваться. Ростки «сверхиндустриализма» в недрах индустриализма достаточно очевидны: это ядерная энергетика, космос, искусственный интеллект, роботизация, уже начинавшиеся разработки в области биотехнологий… Негэнтропийный вектор развития СССР и восточного блока был подпитан философией русского космизма – «неотмирной», предельной по своему потенциалу. Главным в ней выступала не перспектива физического выхода в космос, а открытие новых возможностей человека и достижение человечеством принципиально нового качества существования. Если бы не этот великий посыл, то не было бы и отечественного ракетостроения.

Поворот конца 60—70-х годов нес в себе скрытый антитехнократизм[11]. Развитие технологий свелось к набору нескольких узких русел – интернет, телеком и т.д. Все это действительно привело к формированию нового типа человека: но не того «постматериалиста», о котором говорили теоретики, не нового актора креаномики, а существа бесплодного в плане созидания нового, уходящего в виртуальную реальность. Творцы и так были меньшинством в середине ХХ столетия, а в условиях мародерско-эйфорической глобализации их стало еще меньше. Люди стали больше играть и спекулировать, в том числе и на бирже. Восторжествовало «общество аномии», в котором воспиталось целое поколение, ставшее питательной средой для манипулятивных практик сетевого общества и каскада революций 2.0[12].

2. О ПОСЛЕДНЕЙ СТАДИИ «ВАШИНГТОНСКОГО КОНСЕНСУСА»

Иммануил Валлерстайн в своей работе 2000 года связывает момент сдвига парадигмы с тем, что доллар США был отделен от золотого эквивалента, а Рокфеллеры добились отставки Никсона[13]. Называет Валлерстайн этот новый период не устоявшимися на тот момент словами «эпоха неолиберализма», а «вашингтонским консенсусом», хотя сам этот термин появляется только в 1989 году в статье британского экономиста Дж. Уильямсона. Новый план мироустройства, по Валлерстайну, провозгласил начало эры «глобализации» всего мира, в которой ключевым пунктом стала ценность «свободного движения капитала». Так называемая неолиберальная политика, как свидетельствует Валлерстайн, знаменовала, во-первых, произвольное разделение мира на «достойных» и «недостойных», или (условно) Север и Юг, а во-вторых, отказ от идеи развития (development) для мирового большинства:

«Государства Юга, которым стагнация мировой экономики нанесла серьезный удар, при нехватке финансов вынуждены были обращаться за помощью к внешним источникам, чтобы как-то покрыть минусовой баланс в платежах. МВФ выдвигал условия просто грабительские, фактически требуя снижения социальных выплат в кредитуемом государстве и в первую очередь настаивал на выплате внешнего долга. Затем было решено пойти еще дальше. Страны Севера сошлись на том, что Всемирная торговая организация (задуманная еще в 1940-х гг.) может оказаться весьма полезным рычагом для Вашингтонского Консенсуса, и идея была проведена в жизнь. Теоретически ВТО выступает за открытость границ, расширение свободного мирового рынка. Основная проблема в том, что на самом деле Север никогда этого в виду не имел. Страны Севера хотели, чтобы Юг открыл свои границы, но сами делать этого совершенно не собирались»[14].

Так называемый вашингтонский консенсус предписывал должникам МВФ непременную приватизацию всей госсобственности, с отказом от любых форм дотирования производства и защиты прав работающих (labor deregulation), за одну лишь приманку инвестиционной привлекательности. При этом Всемирный банк продвигал и другие программы: планирование семьи (с массивной рекламой производителей контрацептивов), «упрощение» систем здравоохранения и образования (привязывание госрасходов к посещаемости, ликвидация специализированной медпомощи в малых населенных пунктах) и др. Фактически отказ от девелопментализма создавал ситуацию неравноправия государств – и, следовательно, общественных слоев, заведомо обрекая часть населения Земли на недостаточную для выживания покупательную способность и социальную защищенность.

Таким образом, критический взгляд изнутри истеблишмента в очень корректной форме констатировал, что была реализована программа намеренного сдерживания развития, предполагающая, что мировому большинству не следует претендовать на полноценное развитие. Это обосновывалось некими обстоятельствами, касающимися сбережения окружающей среды. В практическим итоге осуществленный сдвиг парадигмы привел к сверхэксплуатации глобального большинства, обесцениванию рабочей силы и расчленению производящих классов на высшую прослойку рантье в т.н. «развитых странах» и массу рабов в «третьем мире».

Для объективности необходимо прислушаться к тому, что говорят сами представители институтов, присваивающих себе право определять вектор будущего для мира в целом. Вот что, например, в 2006 году писал президент Совета по международным отношениям (Council on Foreign Relations) Ричард Хаас в статье «Государственный суверенитет в глобальную эру должен быть изменен»:

«В эпоху глобализации правительства национальных государств утрачивают монополию, уступают по влиянию мощным вненациональным и по меньшей мере частично независимым акторам – от корпораций до НПО, от террористических групп до наркокартелей, от региональных и глобальных институтов до банков и частных акционерных фондов».

Так утверждал руководитель самого влиятельного в США интеллектуального центра, десятилетиями вырабатывавшего целеуказания (guidelines) американоцентричного глобального управления. За этим аналитическим допущением (констатационная часть) следовало само целеуказание (резолютивная часть):

«Я не настаиваю на том, чтобы Microsoft, Amnesty International или Goldman Sachs были представлены в ООН, но представители подобных структур должны участвовать в принятии решений при возникновении региональных и глобальных вызовов. Более того, государства должны быть готовы к тому, чтобы поделиться с международными структурами частью суверенитета. Это уже происходит в области торговли: государства соглашаются принять правила ВТО, поскольку в балансе они выигрывают от правил международной торговли, даже если проигрывают в конкретной сделке. Некоторые правительства готовы уступить элементы суверенитета, чтобы отреагировать на угрозу глобального потепления. Сейчас необходимо принятие нового документа, заменяющего Киотский протокол, включая США, Россию и Индию, с установленным объемом сокращения эмиссий – поскольку страны понимают, что они потеряют больше, если не присоединятся. Отсюда следует, что понятие суверенитета должно быть пересмотрено, если государства хотят адаптироваться к глобализации. Понятие суверенитета становится, таким образом, очень условным, даже договорным (контрактным)».

Обращает на себя внимание то, что структуры (корпорации и НПО), которые требуется привлечь к мировому управлению перед лицом новых «вызовов», принадлежат:

а) к сфере информационных технологий,

б) к сфере мониторинга некоего набора прав человека (на деле – прав отдельных политических, религиозных и гендерных меньшинств),

в) к сообществу транснациональных банков. Наконец, –

г) еще один род институтов, о котором говорится особенно подробно, специализируется на определении объема выбросов углекислоты промышленностью, но еще не «охватил» все цивилизации.