1.

Если позволительно говорить о симптоматологии не только в медицине, но и в социологии, то задача социолога, описывающего состояние общества, будет заключаться в различении фактов на побочные, второстепенные и такие, которые имеют значимость симптомов. Симптом – это признак, примета, отсылающая к сущности вещи (к самой вещи), в отличие от случайных и ничего не говорящих примет. Социология лишь выиграла бы, сумей она равняться не столько на философию или статистику, сколько на медицину, после чего её внимание было бы направлено не на умные или безумные отвлечённости, а на болезни.

Болезнь понималась бы тогда как фундаментальная социологическая категория, первофеномен общества, которое больно по определению. Вопрос в том, способен ли социолог, говоря о болезни, не только мыслить её как понятие, но и ощущать её в то же время как боль. Болезнь, только мыслимая, а не ощущаемая, носит призрачный, нереальный характер, что затрудняет, если не упраздняет саму возможность лечения. Тут либо не лечат вообще, либо лечат не то, что следует лечить. По аналогии: вырывают не тот зуб или ампутируют не ту ногу. Дикость невежества в сочетании с высокомерием поражает. Социологи (наверное, следовало бы оговорить: почти все) то ли напоминают шаманов, то ли суть шаманы. Во всяком случае они делают то же, что шаманы: заговаривают болезнь. Те – с бубном и выплясывая вокруг костра, эти – на конференциях с ноутбуками и данными левада-центров.

Хуже всего, когда болезнь не просто не замечают, но выдают за здоровье. В другой версии, когда не просто рубят сук, на котором сидят, но делают это бодро и радостно, даже если уже трещит. На предостережения не реагируют никак, либо огрызаются, обзывая предостерегающих пессимистами, паникёрами или уже – совсем по образцу известного анекдота о логике и аквариуме – экстремистами.

Я говорю о Европе, той самой, которая закатилась в Евросоюз. Если держаться упомянутой выше аналогии с медициной, то можно знать, что Евросоюз – это не название, а состояние, результат осмотра, освидетельствование. Болезнь, запущенная до той степени обострения, после которой говорят уже не о враче, а о священнике. Диагноз допускает двоякую проекцию: телесную и душевную. В первом случае это злокачественная опухоль с метастазами, разросшимися по организму. Если организм, проеденный метастазами, – это общество как таковое, то сама опухоль локализована в элитах. Тот же диагноз в проекции на душевное гласит: тяжёлое психическое расстройство с признаками помрачения сознания и утраты чувства реальности. На язык социологии означенные признаки и в этом случае переводятся как – элиты.

2.

Можно вкратце проследить историю этой болезни на её последней заключительной стадии. Kонец Европы датируется 1945 годом, а внешним символом его стал географический катаклизм, когда при известной встрече на Эльбе вдруг выяснилось, что у Америки и России есть общая граница. В 1961 году волею одного выпущенного из сталинской бутылки джинна граница перенеслась в Берлин и приняла там вид стены, воздвигнутой за ночь и за ночь расколовшей мир, историю, народы и судьбы. По одну сторону стены восходило западное солнце Нового Света, а по другую восточное солнце Третьего Рима. Местом заката обоих незакатывающихся в себе солнц стала Европа, точь-в-точь уместившаяся в Берлинской стене.

Эпилог растянулся на десятилетия. Отдельные судорожные усилия вернуть потерянное, вроде резких демаршей де Голля, были, скорее, фантомными болями. Европа ускоренным темпом вживалась в обе роли в ею же созданном и настигшем её, как бумеранг, западно-восточном сценарии. По сути, это были её проекции-придатки: сотворённая пуританами Америка и почти одновременно волею Петра просветительски обустроенная Россия. Ей и в дурном сне не приснилось бы, что придатки станут однажды големами. Она задавала тон и оставалась местом свершения мировой истории. Но уже на последних шедеврах её политического гения, Венском и Берлинском конгрессах, открывающих и завершающих XIX век, почила печать усталости и близкого конца. Последним (самоубийственным) триумфом её стал Версаль, где француз Клемансо мог ещё, не без сценических эффектов, унижать немецкую делегацию и игнорировать американского президента.

Через считанные десятилетия, в Ялте и Потсдаме, моделирующих новый мир, ей вообще не нашлось места среди инсталляторов. Перестройка Европы без участия Европы производила странное впечатление, и чтобы замять неловкость, пришлось подгонять Францию под роль победительницы. Говорят, Кейтель, увидев французов во время подписания акта о капитуляции, не мог скрыть удивления: «Как! Мы и этим проиграли?» Всё это были, впрочем, рецидивы прошлого, бесследно исчезнувшие в шуме и ярости студенческого 1968 года.

3.

Если, фиксируя нынешнее обострение болезни, спросить, с какого момента она стала необратимой, можно будет без колебаний указать на упомянутый 1968 год. Европейская (по существу, любая) история редко обходилась без безрассудства, но пружина, растягиваемая подчас до критической черты, за которой она переставала быть пружиной, всегда возвращалась обратно, пусть даже и не столь упругой и эластичной, как прежде. Особенно опасными были переходные времена смены социальных гегемонов, или типов, – скажем, прежнего аристократического новым буржуазным в период революций и цареубийств Нового времени или буржуазного пролетарским в первой половине XX века. Этот последний переход, казалось бы, транспарировал оттенками невменяемого, но даже здесь, при всех отдельных деформациях и аномалиях, удалось всё же сохранить идентичность.

Когда потом взбунтовался студент-революццер, этот бунт знаменательным образом совпал по времени с революцией физика-технаря. Оба работали раздельно и делали общее дело. Они меняли мир, мировую историю и душу – до последнего предела, до дальше некуда и – ещё дальше: всё – за пределами представимого и в режиме необратимости. Физик электрифицировал вселенную, перенося её из прежнего патриархального тандема времени и пространства в небывалую онтологию сетевых графиков и скоростей, а оттуда прямо в быт, где ошарашенному обывателю оставалось спешно переселяться в мир волшебных сказок. Изменялись не только восприятия, но и привычки, и счёт пошёл уже не на столетия, а на десятилетия, если не годы, – факт, запечатлённый Андре Мальро в словах: «Цезарь мог общаться с Наполеоном, но Наполеону нечего было бы сказать президенту Джонсону».

Безумие физика-технаря дополнялось безумием недоучившегося студента. Здесь на мушку была взята уже не природа, переделываемая до неузнаваемости, а мораль, выкорчёвываемая через дискредитацию семьи и практику свободных спариваний всех со всеми. В этом взаимодействии обеих революций, научно-технической и сексуальной, берёт своё начало сегодняшний мир, в котором мы все живём и который, когда придёт ему пора кончаться, кончится, несмотря на склады сверхмощных бомб, как и предсказал ему поэт: «не как взрыв, а как всхлип».

4.

Студент-бунтарь не сошёл со сцены, даже после того как внешне всё улеглось и утихло. Попав однажды в объектив истории, он почувствовал вкус к публичности и не знал только, как быть и что делать дальше. Всё решилось по шестовской сортировке счастливых и несчастных свиней. Несчастные шли в террор. Счастливые в политику и карьеру. То есть всё в тот же террор, только уже не с бомбами и в подворотнях, а вполне легитимно. Опыт уличных потасовок и нахрапистости пришёлся как нельзя кстати; уже в скором времени они стали снова вытеснять отцов и захватывать «почту и телеграф»: университетские кафедры, депутатские мандаты, полосы газет и министерские кресла.

Оставалось научиться хорошим манерам, и это, по-видимому, было самым трудным испытанием в их карьерных прыжках. Печать шпаны почила на их внешности, как родимое пятно, а культивируемая ими в молодости нечистоплотность оказалась несмываемой (заметила же одна умная дама о «красном Дэнни» Кон-Бандите, что от него будет нести помоями, даже если он каждый день будет принимать душ). Они и сегодня ещё, повзрослевшие и покрытые сединой, смотрятся в кадре остановленных мгновений их майданной юности: горлопанами и босяками, поджигающими автомобили, крушащими витрины и мочащимися на государственный флаг.   

Эти буйные мутанты и стали прообразом, подлинником, с которого по сей день клонируются поколения европейских элит.

5.

Конец (не закат, а конец) Европы начался, когда её элиты присягнули на верность Америке. Той самой Америке, которая в 1945 году спасла их от абсолютного зла, а после 1945-го продолжала спасать от другого абсолютного зла. Из двух абсолютных зол они выбрали третье скромное, своё, так и оставшись недорослями и полузнайками. Планка понимания была уже опущена до минимума, когда у них вдруг разинулись рты перед пришельцами рая, принесшими им счастье в виде ассортимента новых жизненных привычек и ценностей: возможностью всё время жевать, не глотая, трястись и дрыгать конечностями под экзотические ритмы, держать рот в неизменной улыбке и на всё говорить о’кей и нет проблем.

Эти неполных полвека, с первых послевоенных лет и до начала 90-х, стали американским сном наяву. Не все поняли это сразу, но все, включая «зелёных» отморозков вроде Йошки Фишера и прочих глюксманов, поняли это в конце концов. Европа демонстрировала чудеса дрессировки и преображения несчастных свиней в счастливые, а обрюзгшие экс-студенты, занявшие ниши элит, не могли понять, чему и  кому они обязаны своим счастьем. Чтобы понять это, им следовало слегка напрячь мозги, но напрячь мозги было сопряжено с риском перестать быть счастливыми. Так они и не поняли, что обрушившееся на них с Запада счастье – это всего лишь рефлекторная реакция на всё ту же Берлинскую стену и холодную войну: контраст противостояния «империи зла» и своей отгороженности от неё.

Логика контраста впечатляла простецким манихеизмом: «мы» свободны, «они» в рабстве; «они» завидуют «нам» и мечтают попасть в «наш» сон, даже под риском, что по ним будут стрелять свои же со сторожевых вышек. Ну, и как же было тут не чувствовать себя счастливым и не выставлять напоказ свою полноценность!

Им бы молиться на «империю зла». Лелеять её как зеницу ока. Понять и осознать, что только благодаря ей и на её фоне можно было замазывать собственную чудовищную неполноценность.

Элиты решили иначе. Любопытно, что среди всех этих бывших марксистов, троцкистов, маоистов, хошиминистов не нашлось никого, кто смог бы вспомнить сталинскую статью 1930 года хотя и на другую, но всё ещё на ту же тему: «Головокружение от успехов». Голова шла кругом в немалой степени от того, что противники по ту сторону стены, дряхлые вии, замаринованные в собственном маразме, играли им на руку, делая, как назло, всё, чтобы усилить контраст и отвращение к себе. Ну что им мешало, после того как волюнтарист и оттепельщик Хрущёв решился-таки слегка приоткрыть вентиль, дать людям хотя бы возможность курить невонючие сигареты и не убиваться в очередях за венгерскими курами или вьетнамскими тапочками! Поистине, они стоили друг друга, энтузиасты, сидящие каждый на своём суку и каждый свой рубящие.

6.

Сучья рухнули одновременно: вместе с Берлинской стеной. Просто один, восточный, упал разом, а падение другого, западного, растянулось на десятилетия. Вернее, не само падение, а осознание падения. Падение было как раз синхронным. Дивный американский сон во мгновение ока обернулся кошмаром и уродством, после того как сновидящие отказались от вопиюще примитивной и столь же вопиюще эффективной логики контраста и очутились в перспективе уже не мирового господства, а сказки о рыбаке и рыбке. В середине 90-х пишущий эти строки проезжал в Берлине мимо большого здания, оцеплённого автоматчиками. Это было посольство США. «Ещё несколько лет назад», сказал таксист, «тут было море цветов».

Самое интересное: случившегося долго не замечали. Фантомное чувство оказалось на редкость настырным. Поседевший плейбой Клинтон ухмылялся в камеры, шалил с молодой практиканткой и хохотал до слёз над очередной клоунской выходкой «друга Бориса». Ещё бы, когда в ставшем вдруг монополярным мире не нашлось никого, кто мог бы дать отпор обнаглевшему счастью ответными ударами не менее наглого несчастья. В конце концов монополия господства оказалась просто-напросто монополией наглости. Последние кружевные остатки дипломатии и международного права исчезали под натиском прямо-таки готтентотской оголтелости и безнаказанности Pax Americana. Время Клинтона подвело итоги. Последним тестом на вседозволенность были несанкционированные бомбардировки Югославии. Мы помним, с какой методичностью демонизировалась законная власть и защищались бандиты. Мадлэн Олбрайт позировала перед камерами с выкопанными из общего захоронения костями, что означало: скоро здесь будут бомбить, а министр обороны Германии, задыхаясь от возмущения, рассказывал по телевизору о том, что на белградском стадионе поджаривают албанских младенцев. После этого они могли уже бомбить кого угодно, где угодно и когда угодно – под шитым белыми нитками предлогом «угрозы национальной безопасности» или, того циничнее, защиты прав любого рода меньшинств (от этнических до сексуальных).

7.

Конечно, Европа стояла здесь плечом к плечу с Америкой. «Впервые за всю свою историю Германия воюет на правильной стороне». Так сформулировал это немецкий министр иностранных дел (в прошлом гопник и хулиган) Йошка Фишер. Когда за два года до этого Бжезинский написал, что Европа была и остаётся протекторатом Америки, он, скорее всего, проверял союзников на чувство гордости и достоинства. Элиты даже не пикнули. А философы Хабермас и Деррида приветствовали бомбардировки, которые, потому что бомбы падали с правильной стороны, были вовсе не бомбардировками, а «гуманитарным вмешательством».

Во всём, что происходило после, бросается в глаза абсолютное смешение прежних форм и демаркаций политической традиции. Как если бы доктрина управляемого хаоса бумерангом ударила по самим доктринёрам – с теми же последствиями, что и в разбомблённых странах, где хаос оказался вдруг не управляемым, а управляющим. Правящие политические партии в Европе опознаются сегодня больше по отведённым им местам в зале заседаний, чем по существу. Там нет вообще никакого существа. Все дудят в одну дуду, не двигая при этом пальцами. Только немногие упёртые (типа «левых» в Германии) продолжают ещё сопротивляться и стоять на своём, но нет сомнения, что приручить их – это вопрос времени.
Об этом в своё время гениально писал Розанов: «Нужно разрушить политику… Нужно создать аполитичность… Как это сделать? Нет, как возможно это сделать? Перепутать все политические идеи… Сделать „красное – жёлтым“, „белое – зелёным“, „разбить все яйца и сделать яичницу“… – Господа, – можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям… притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! В то же время не принадлежа и ни к одной и тоже „до истерики“. Я начал, но движение это пойдёт… Ведь все партии „доказывают друг другу“… Но чего же мне (и „нам“) доказывать, когда „мы совершенно согласны“… Согласны с тоном и „правых“ и „левых“… с „пафосом“ их, и – согласны совершенно патетически. Явно, что когда лично и персонально все партии сольются „в одной душе“, – не для чего им и быть как партиям, в противолежании и в споре. Партии исчезнут. А когда исчезнет их сумма – исчезнет и политика, как спор, вражда. Конечно, останется „управление“, останется „ход дел“, – но лишь в эмпиризме своем: „вот – факт“, „потому что он – нужен“».

Конечно, так быстро они не исчезнут. Но то, что «красное» уже неотличимо от «чёрного», а «чёрное» от «зелёного», – факт, отрицать который могут, пожалуй, только сами они, всё ещё и в «яичнице» ухитряющиеся различать себя как «яйца».

8.

«Яичница» современных правящих элит носит название – либерализм. В этом либерализме разбиты и смешаны «яйца» партий и идеологий. Если они и различаются ещё, то по мелочам. В главном, в направлении главного удара они едины и солидарны, хочется сказать, повязаны общей клятвой, о которой один умный англичанин написал в 1928 году книгу под заглавием «The Open Conspiracy».

Открытый заговор. Параллельно со смешением партийных «яиц» смешиваются народы, нации и общества. Потому что монополярный мир – это не мир складок, противоречий и различий, а хорошо отутюженное единство. Господа в Брюсселе даже не догадываются, с какой унылой подражательностью их Европейский Союз, о котором недавно одна вашингтонская кураторша выразилась с изяществом конюха: «Fuck the EU!», состряпан по модели руководства союзными республиками в Советском Союзе – с той разницей, что центр руководства последнего был­-таки в нём самом, а центр первого, из которого он дистанционно управляется, расположен в Вашингтоне, в «вашингтонском обкоме», если угодно. Это всё тот же старый советский анекдот о еврее, который при поступлении в партию отвечал на все вопросы: «согласен», и когда один из членов комиссии перебил его: «Что вы бубните всё время: согласен, согласен! У вас, что, нет собственного мнения?», возразил: «Конечно, есть. Но я с ним категорически не согласен».

Им бы, всем этим элитным Баррозу и Тускам (число чиновников Евросоюза превышает 55 тысяч, а его содержание только в 2013 году обошлось немецкому налогоплательщику в 14 миллиардов евро), терпеливо и доходчиво объяснить, что призрак коммунизма, который снова бродит по Европе и которым бредит Европа, тянется не из Москвы. Москва сегодня рай для инакомыслящих. Скоро (прецеденты уже налицо) сюда начнут вереницей бежать западные диссиденты, ища кров и защиту. Неблагодарные и неумные российские либералы, поносящие власть подчас на базарном уровне, даже не представляют себе, что бы их ожидало в Европе, скажем, в Германии или во Франции, взбреди им в голову озвучить хоть крошечную толику того, о чём они, перекрикивая своих оппонентов, кричат в московских телепередачах. Здесь их даже близко не подпустили бы к экрану. Здесь они моментально стали бы маргиналами и отщепенцами во всех смыслах. Бедный берлинский сенатор Тило Саррацин, написавший вполне корректную по форме книгу о самоликвидации Германии, подвергся такой дружной обструкции со стороны элит, что имя его до сих пор упоминают с оглядкой.

«В либерализме народы находят свою погибель», написал Мёллер ван ден Брук в 1923 году. Он просто не мог знать тогда, что либеральным в скором временем станет и столь любимый им консерватизм.

9.

Самое главное в этой тотальной идеологии – её патологичность, возведённая в ранг канона, канонизированная патология, так сказать. Классикам описания сексуальных девиаций, вроде Краффт-Эбинга и Жафф Кофейлона, даже в дурном сне не могло присниться, что извращения станут однажды социальной нормой, далее: что понимание их как извращений будет морально и уголовно преследоваться и что в шкале демократических ценностей они займут едва ли не центральное место.

Всё случилось быстрее, чем успели осознать. Педераст и перверсит вылез вдруг из подполья и стал persona grata и символом свободного мира. Считанные годы перевесили тысячелетия, и то, что в тысячелетиях считалось неприличным и непристойным, шумно и вызывающе заполнило пространство публичности. Старый анекдот о Фрейде: «Я не вылечу вашего сына от гомосексуализма, но я сделаю так, что он будет гордиться этим», перестал быть анекдотом. Ему и в самом деле удалось это. По аналогии с «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», эти были рождены, чтобы сделать былью похабный анекдот.

И не просто былью, а былью государственно субсидируемой: в рамках программ по перестройке природы, истории и морали. Вот в Германии Федеральный центр санитарного просвещения выпускает огромными тиражами брошюры, в которых родителям рекомендуется приобщать грудных детей к сексуальности – с подробным описанием того как это делать. Но Германия по сравнению с Голландией, Швецией или, прости Господи, Норвегией всё ещё отсталая провинция. Там родителей за попытки помешать сексуальному просвещению своих детей дошкольного и младшего школьного возраста наказывают уголовно.

Рычагом этой универсальной перестройки и гласности является гендерный мейнстрим. Гендер – это вызов природе, марксизм, опущенный ниже пояса, в котором классовая борьба заменена борьбой полов в перспективе упразднения биологической разнополости. В гендерном мире о поле решает уже не природа, а хирург и нотариус. Можно полгода быть мужчиной, а остальные полгода женщиной, если знать, что то и другое не больше, чем опции нового всечеловека.

Тут – точка схождения и приоритет западных политических и интеллектуальных элит, сговор и заговор человеколюбцев всех мастей и пошибов: от левых, правых, демократических, республиканских, либеральных, консервативных, неоконсервативных до каких угодно и – никаких. Поправка уже не к Конституции, а к Творению: абсолютный shit и bullshit в планетарном масштабе, то, для защиты и распространения чего они готовы бомбить страны, свергать режимы, даже поставить на кон собственное существование. Короче, их последний и решительный бой.

10.

Что в этой патологии особенно бросается в глаза, так это темпы её прогрессирования и – общеобязательность. Нетерпимость, с которой устанавливаются и внушаются новые мировоззренческие и поведенческие шаблоны, допускает сравнение с самыми мрачными временами религиозного прозелитизма: просто здесь она подаётся под соусом демократических свобод и прав. По сути, это доведённый до совершенства тоталитаризм, центральной фигурой которого является не вождь и человек с ружьём, а телеведущий, а правом на харизму обладают исключительно боксёры, футболисты, портные, бациллоносные панк-рок-группы и эстрадные певцы.

Механизм действия системы прост и эффективен. Она не допускает никакой иной реальности, кроме той, которую санкционирует и создаёт сама. Американский генерал Шварцкопф, командующий операцией «Буря в пустыне», выразил это с трогательной прямотой солдата: «Сегодня я веду бой, а завтра узнаю из новостей CNN, выиграл ли я его или проиграл».

Это история после конца истории. Некая, с позволения сказать, постистория, или метаистория, в которой нет места ни природе, ни истории. Природа и история суть реликты, пережитки, атавизмы, вытесняемые методом мозговых штурмов. Всё решает конструкция. Или, по комедийно-мольеровской логике современного нейробиолога Герхарда Рота. Что есть всё? Всё – это конструкция мозга. Что есть мозг? Мозг – это тоже конструкция мозга.

Можно спросить дальше: что есть безмозглость? И ответить: тоже конструкция мозга. Безмозглость, сначала определённая как пафос, норма и цель существования, а после уплотнённая до инстинктов и рефлексов. Европейская история, в истоках которой стоят фигуры короля и тавматурга, рыцаря и трубадура, полигистора и святого, завершается фигурой придурка, причём по всей шкале и во всей пестроте: от рядового до элитного.

Пример (навскидку, из последних): канцлер Германии Ангела Меркель открывает границы своей страны миллионам беженцев. Её пароль: «Мы справимся с этим». В нижнесаксонском местечке Сумте, где проживают около 100 жителей, решают разместить 1000 эритрейцев и афганцев. Бургомистр местечка робко апеллирует к арифметике: «1000 беженцев, это значит по десять на жителя». Приезжает начальство и начинается дискуссия. «Ясно, что мы должны помочь», заявляет, придя в себя, бургомистр. Теперь его беспокоят проблемы с туризмом. «Если в Интернете рядом с объявлениями о продаже или сдаче в аренду домиков будет стоять „Сумте“, покупатели скажут „Гм“». Кто-то замечает: «Мы, конечно, радуемся, что можем помочь людям, но с другой стороны трудно отделаться от страха за своё имущество». Ему возражает другой, пенсионер: «Я приветствую беженцев. Наша дыра от этого только выиграет». Пенсионера перебивает женщина: «Там ведь большинство – мужчины». И со святой простотой: «У них ведь потребности».

Женщину успокаивают. Главное – не паниковать. «Мы справимся с этим». Обратился же евангелический священник Ульрих Вагнер в мюнхенской газете «Меркур» с призывом организовать бесплатных проституток для беженцев. Он даже предложил пример вполне практичного решения: задействовать бордели: «По утрам, полагаю я, там не особенно заняты».

Конечно, это придурки. Можно подобрать более корректное выражение, только от этого они вряд ли перестанут быть придурками. Их целое множество. Не все, но рейтинг явно зашкаливает. По-видимому, это и есть тот самый народ, о котором говорил Жозеф де Местр. Народ, имеющий правительство, которое он заслуживает. И обратно: правительство, которому приходится под лад как раз такой народ. Два сапога пара. Если и не надетые оба на левую ногу, то оттого лишь, что левые тут обе ноги. Ну чем же изобретательный священник Вагнер и прочие электоральные придурки лучше или хуже своей канцлерши и своих элит! Включая тех высоколобых интеллектуалов, которые придумали и спланировали это планетарное свинство. Мораль: вы хотели равенства, так получайте его!

11.

Они действительно хотели равенства, и они действительно получили его, только с оруэлловской поправкой. Некоторые оказались равнее. То, что они присвоили себе титул «элит», было лишь психологическим реваншем за собственный либерализм. После того как они криминализировали само понятие вертикали и отутюжили всё хоть сколько-нибудь выдающееся в горизонталь, им захотелось повертикалить самим – очевидно, по той же логике, по которой буржуазные нувориши в своё время скупали себе графские титулы, а лакеи, развалившись в креслах их бежавших или расстрелянных господ, дымили недоступными им раньше сигарами.

Вот сообразительные социологи и придумали им кличку «элиты», после чего им понадобилось лишь поверить в это и дурачить не только голосующих за них простофиль, но и самих себя. Чего они не могут, так это уследить за цепной реакцией низов, которым по понятным причинам тоже хочется того же. Всё вдруг, как по прикосновении царя Мидаса, стало элитным: лошади, кукурузы, сорта кофе, новостройки, обои, минеральные воды, туалетные бумаги, вузы. Но если элитная кукуруза готова ещё выдать некий карнавальный смысл (наверное, о ней мечтал в своё время перестройщик Хрущёв), то из элитного вуза при всём желании нельзя выжать никакого смысла. Потому что вуз либо элитен, либо никакой, в том самом смысле, в каком осетрина может быть только одной, а именно первой свежести. Бедный Воланд. Он стал сегодня невыездным. По сути, негодным и ни черта не стоящим. Ну где ещё, в какой столице мира нашёл бы он сегодня такого чуткого и адекватного собеседника, как Михаил Александрович Берлиоз! После того как и собеседников угораздило вдруг стать элитными.

На деле, речь идёт об особо опасном вирусе, поражающем чувство адекватности и здравый смысл. С сопутствующим ущербом потери юмора и вкуса. Наличие вируса устанавливается с помощью элементарной самопроверки. Нужно просто при слове «элиты» подумать о французском президенте Олланде или о бывшем председателе Европейской комиссии Баррозу. Или о бывшем генсеке НАТО Расмуссене. Или о федеральном президенте Германии Гауке. Или о персонаже по имени Гжегож Схетына. Или просто произнести: «Даля Грибаускайте». Понятно, что речь идёт о первых пришедших на ум именах. Если у вас не возникает некий душевный дискомфорт, избавиться от которого поможет короткий и решительный смешок, значит с вами не всё в порядке, и понадобится некоторое продолжение теста, чтобы выяснить, есть ли у вас ещё шанс на поправку или уже нет никакого. Главное, не давать дурачить себя учёными словечками типа рейтинг, маркетинг, консалтинг, тренд, бренд, стенд. Все эти хлопушки при первом же соприкосновении лопаются о простое и суровое слово псаки.

12.

Немецкий политик и журналист Юрген Тоденхёфер в своей недавно вышедшей книге «Внутри ИГ – 10 дней в Исламском государстве» вспоминает, как он молодым человеком встретился однажды с Индирой Ганди: «Когда я прочитал ей непрошенную лекцию о значимости прав человека для западной политики, она удивлённо спросила: „Вы в самом деле верите в это?“» В этом удивлённом вопросе ­– водораздел между вменяемостью и невменяемостью, или – что то же – между будущим, которое будет, и будущим, которого нет и не может быть.

Между этими двумя будущими – остановленное мгновение бесноватого из Гадары, безумие которого в сегодняшнем мире выросло на несколько порядков. Похоже, свиньи, в