Сама постановка вопроса о возможности модельного симбиоза православия и социализма как социальных доктрин представляется заведомо плодотворной, особенно применительно к историческому опыту нашей страны. 70 лет социалистического эксперимента и 1000 лет христианства могут, конечно, показаться несопоставимыми величинами. Однако достаточно вспомнить ассоциирование Ф. Энгельсом социалистических ячеек и первых христианских общин, более глубокую, нежели 70 лет, генеалогию социалистической мысли в России и традиции общинного хозяйствования и домостроительства, чтобы отказаться от попытки отвергнуть подобные сравнительные исследования. Тем более, что в современном поисково-идеологическом дискурсе заметен сильный порыв к тому, чтобы провести своего рода аудит архетипов, выявить некий корпус актуальных мемов, которые будут иметь серьёзное значение и в будущем как платформа для конструирования желаемой идеологической конструкции. Но любые архетипы, из которых формулируются эти актуальные мемы, по своей природе двойственны и двусмысленны. Поэтому и вся дискуссия о симбиозе социализма и православия даже на понятийном уровне имеет изначально противоречивый характер и таит риск концептуальной провокации. Даже без эмпирической верификации, без погружения понятий в контекст их воплощения и взаимодействия эта противоречивость очевидна и подсознательно тревожна. А с погружением, особенно в опыт ХХ века и его ранних репетиций, осмысленных, например, Ф.М. Достоевским, появится, как минимум, эскиз системы из нескольких уравнений о взаимосвязи православия и социализма: (1) несовместимы в принципе; (2) частично совместимы; (3) полностью совместимы. И каждое уравнение при этом истинно. Без диалектической логики решения нет.

Можно "социализм" очистить как идеальный тип и удерживать его образ на уровне фантазий Мора, Оуэна или Кампанеллы. Но как предотвратить фон почти автоматической увязки в современном сознании понятия "социализм" с СССР, ГУЛАГом, Спутником, Госпланом, "оттепелью", Перестройкой? Разумеется, в этом семантическом ряду на первом месте окажется Победа, по крайней мере, в отечественном ассоциативном пантеоне.
 
Следующий шаг в определении значения и смысла понятия — "национальная специфика". У социализма много возникло образцов воплощения: Китай, Кампучия, Ангола, Куба, Югославия, ГДР, Швеция, Австрия, еврокоммунизм… А что делать со смысловым шлейфом от имён, которые навечно сцементировали персональный портрет руководящих флагоносных деятелей и восприятие социализма: Ленин, Сталин, Мао, Троцкий, Хо Ши Мин, Грамши, Че Гевара, Чаушеску, Тито, Пол Пот? Кстати, Ф. Энгельс подобный фьючерс предвидел, заметив в одном малоизвестном письме, что обстоятельства преждевременно вынудят коммунистов взять власть, что они в итоге натворят такое, за что потом их назовут чудовищами, но это полбеды, и дураками — что гораздо серьёзнее и что подорвёт репутацию социализма на десятилетия. Предвосхищение пророческое. Правда, глобальный реванш капитализма и тенденции конвергенции социальных моделей сделали семантику социализма и весьма размытой, и вовсе неоднозначной в её приписке к советскому эксперименту.
Можно и православие прокомментировать как "идеальный тип" и как практику. Эта тематика осмысливалась, в частности, в рамках категории "теодицея", пытавшейся обосновать и согласовать идею божественной всеблагости и существования зла и несчастий. Мало того, за постановкой вопроса о связи православия и социализма неизбежно нужно ставить вопрос и об исламе, буддизме, иудаизме в контексте сложнейшего воплощения социальной доктрины социализма в рамках революционного, насильственного захвата политической власти. Иными словами, искомый сюжет нас определённо выводит в поле густой заминированности. Шаг вправо-влево — рванёт.
Но дело обстоит ещё серьёзнее. В данной дискуссии пока упущено нечто новое, что произошло в последние годы в мире. Нам посчастливилось жить в крайне важный исторический переход, причём не только в России, а в масштабах всего человечества. Его многие предвидели и века назад, и совсем недавно, но случился этот переход при нашей жизни, и связан он с двумя понятиями. Одно понятие — равновесие, которое тесно увязано с балансом. Ведь пытаясь соединить православие и социализм, мы, по сути, хотим найти некий баланс, конечно же, идеализированный. Но равновесия в мире, в котором мы живём и в котором будем жить, нет и не будет, а реальность описывается в терминах динамического неравновесия, турбулентности, точек бифуркации и т.п. Параметры реальности пляшут, даже сам циферблат, сама система координат танцует матиссовский красный вихрь. Параметры порядка перепутаны со второстепенными и третьестепенными, восприятие испытывает колоссальные перегрузки и подвергается манипуляциям со стороны самых разнообразных и зачастую анонимных сил. В результате велик риск сместить наши дискуссионные усилия на негодный или притворный объект.
И второе понятие, связанное, но не исчерпывающееся неравновесной динамикой, — кризис сложности. Человечество за последние три года произвело 90% объёма всей информации за всю свою историю, причем большую часть этой информации оно вообще не обрабатывает, она остается одноразовой, радуя любителей селфи и бесконечных чатов. Даже старинные фотографии сейчас не просматривают, как прежде. Сегодня ценнее фотографию успеть сделать.
Можно добавить и другие характеристики современной реальности, которые свидетельствуют о глубине вызовов. Это будет и демографический переход, и миграционный кризис, и смена глобального миропорядка, дефицит воды и продовольствия… Картина пёстрая и угрожающая, иными словами.
 
В такой ситуации совершать операцию концептуального редукционизма, то есть создавать какую-то высокую, сияющую, привлекательную модель, к которой большинство людей будет стремиться, ею мотивироваться в своих жизненных стратегиях, — задача неподъёмная, возможно. Но с другой стороны, столетний опыт показывает, что именно в моменты особой сложности, неразрешимых противоречий возникает склонность общества к простоте, ясности. В такой ситуации возрастает риск триумфа упрощённых идеологических схем и диктатур. Между прочим, Геббельс считал "блестящую неопределённость" одним из принципов успеха массовой идеологии. Вводятся в оборот простые ясные лозунги и ответы: что хорошо и что плохо, кто друг и кто враг, как воспринимать прошлое, как жить в настоящем и к каким идеалам стремиться в будущем. Это можно было в 30-е годы сделать даже в цивилизованной Европе. Нечто вполне простое было осуществлено и в США в рамках реализации масштабного проекта "нормальсии", сфокусировавшего массовую социальную энергию на экономических мотивах ("форд", домик, фондовый рынок). Но торжеству простых и энергичных идеологий первой половины ХХ века благоприятствовал и индустриальный уклад, и постверсальский мир, и беспрецедентная ситуация в СССР, и все обстоятельства смены мирового гегемона.
Сейчас иная ситуация. Мир объективно усложнился, он не описывается детерминистской парадигмой, что было научно обосновано ещё в 60-е годы. На уровне идейной атмосферы эта тенденция пробивается не без вывихов, как мультикультурализм, множественность, квантовая реальность, как мир бесконечных переходов, относительных истин. Жизнеспособна ли в этих обстоятельствах идея симбиоза двух моделей?
Фундаментально православие как мировоззренческая система предполагает три важных социальных свойства. Во-первых, творчество. Православие изначально восходит к сотворению мира, и оно происходит непрерывно. Каждый, кто рождается, встаёт перед проблемой выбора, каждый свободу выбора реализует в жизни, впадая в грехи или пытаясь сохранить и достичь добродетельности, но в любом случае это всегда творческий процесс. Не каждый акт творчества богоугоден, люди впадают в умственную прелесть или во вредоносное поведение. Но это следующий шаг, в первичной, мирозиждительной онтологии ценность творчества является базовой в православном миропонимании.
Второе свойство можно обозначить как благотворность. Если всё множество явлений мира свести к восприятию нами их по критерию спасения, если свобода выбора принципиально допускает выбор неверный, если оценить последствия нашего личностного выбора по его соответствию евангельским заповедям, то будут различимы три множества: благоносных, вредоносных, а также смешанных в той или иной пропорции. Есть, например, вредоносные продукты, технологии, вредоносные виды деятельности. Отчасти признаки, степень и распространённость вредоносности регулируются законом и правоприменительными практиками. Отчасти моральный порядок поддерживается государственными и общественными институтами. Отчасти некоторый фоновый уровень вредоносных явлений является условием социального иммунитета. Но в нашем контексте важен тот акцент, что из множества жизненных проявлений православие в принципе санкционирует своими нормами, институтами и практиками именно благотворное поведение. Это даёт человеку важную определённость в хаосе повседневности, моральном релятивизме, общем неравновесии и турбулентности. Стоит напомнить также, что способ корректирования отклонений от канонической модели исключительно щадящий. Анафематствование встречается относительно редко, хотя ереси, расколы нередки в христианской истории.
Третье свойство социальной модели православия можно свести к преображению. Речь не просто о творчестве, в котором бывает и впадение в прелесть, а о творчестве, которое выводит человека на более высокие духовные уровни, вплоть до фаворского, условно говоря, состояния.
Таковы три свойства православия как фундаментальной социальной модели. Если их окунать в реальность, то легко найти массу отклонений, но тем не менее в самой базовой модели эти свойства существенны.
 
Что существенно для социализма как модели? При всех доктринальных особенностях первый существенный атрибут социалистической модели — это установка на сознательное переустройство общества с последующим социальным проектированием согласно заданному идеалу. Второй — прогрессизм с упором на социальное доминирование "передового класса". Обосновывал это положение формационный подход к эволюции человечества и локальных обществ. "Азиатский способ производства" не вписывался в эту теорию, но формационная парадигма продержалась в социальных науках долго, и её современные мутации обосновывают, в частности, глобальное доминирование западной цивилизации. И в-третьих, социализм и в теории, и на практике утверждался как доктрина развитого индустриализма. "Электрификация плюс советская власть" — квинтэссенция этого атрибута. Далее — химизация, плюс информатизация, плюс и т.д. Выбор нового технологического уклада с целенаправленным проектированием экономики, институтов власти и общественной самоорганизации в пользу социальных групп, олицетворяющих этот новый уклад.
Из этих базовых атрибутов прослеживается веер явных и неявных доктринальных и практических последствий, возможностей и рисков. Явное последствие — создание институтов планирования развития, что вовсе не предопределяет именно директивный его формат. Явное последствие — национализация крупной промышленности и банков, что не предполагает абсолютную монополию государства на все средства производства и, например, ликвидацию мелкой частной собственности или коллективизацию. Явное последствие — всемерная поддержка научно-технического прогресса, что, однако, не исключает репрессий против отдельных его носителей, не доказавших свой "прогрессизм". Очевидная возможность социалистической модели — концентрация ресурсов на выбранных направлениях развития, но отсюда же и сравнительно повышенная цена ошибочного выбора. Особый риск — вынужденное обстоятельствами развёртывание "социалистического строительства" в масштабе одной страны в режиме противоборства с другими странами, технически превосходящими социального лидера и потому социально более созревшими для социализма, но имеющими "умных руководителей капитализма". Перечень можно продолжить, но он достаточен, чтобы зафиксировать как возможности, так и риски модели, подтверждающие один из законов Паркинсона: "Если что-то плохое может произойти, оно обязательно произойдёт".
Революции 1917 года разрушили общественное устройство, в котором православие и самодержавие имели статус системообразующей ценностной системы. Восстановление институтов государственности происходило ценой разгрома прежнего правящего класса и утверждения богоборческой идеологии в условиях гражданской войны и иностранной интервенции. Эта родовая травма в начале воплощения социалистической модели на десятилетия предопределила её эволюцию и восприятие ею религиозности вообще. Однако реальные процессы отнюдь не сводимы к дихотомии: православие или социализм. Более уместно интерпретировать их взаимодействие как сложное сосуществование с процессами посильного замещения одного другим, явного и неявного заимствования, взаимного приспособления с фазами острого противоборства и репрессиями со стороны властей. Достаточно напомнить избрание патриарха в 1917 году и восстановление патриаршества в 1943-м и известные указания Ленина о репрессиях против церкви в 1922 году. При оценке последних обычно обращают внимание на чудовищность этих указаний, что справедливо, разумеется. Однако в них есть и бесспорный факт понимания Лениным невозможности в принципе уничтожить в России православие. Он говорит о политической задаче "отбить охоту" у церкви на серьёзную роль в обществе, желательно, на три поколения вперед. Задача оказалась нереалистичной. После демонтажа социалистической модели в 90-е годы церковь частично восстановила свой статус, но он далёк от когда-то существовавшего влияния, также, кстати, неодинакового на протяжении дореволюционной эпохи.
 
Можно ли трактовать социализм в СССР как квазиправославную систему? Это было бы натяжкой. Во-первых, различны антропологические цели социальной и мировоззренческой моделей. У одной — Спасение, у другой — "новый человек". Можно попытаться доказать тождество этих целеполаганий, но только ценой логических уловок. Главное отличие в том, что даже коммунистический идеал человека достигает полноты самореализации своих способностей лишь в посюсторонней жизни. Большевистско-социалистический идеал вообще был сориентирован на две ключевые и во многом взаимоисключающие цели: социальный триумф "передового класса" и победа в научно-техническом и экономическом соревновании. При этом критерии принадлежности к этому классу могут формулироваться манипулятивно, им может оказаться и пролетариат, и бюрократия, и военно-партизанская элита, и научно-техническая интеллигенция. Мотив соревновательности с капиталистической системой, вплоть до претензии одного из спарринг-партнеров на то, чтобы "похоронить" другого, до определённой степени срабатывал как стимул развития. Идеал свободной и творческой личности и свободной ассоциации индивидов, преодолевших все виды отчуждения и угнетения, не антагонистичен человеку, стремящемуся "стяжать Дух Святой", а практическая повседневность невоцерковлённого советского человека нередко соответствовала образцу, названному "несвятыми святыми". Тем не менее неистовость в утверждении нового строя его даже искренних сторонников, не считая поднявшегося из свидригайловских и нечаевских духовных полей "человеческого материала", никак не докажет тождество православной личности и строителя коммунизма.
Во-вторых, различия моделей по допустимым и применяемым средствам достижения своих целей. Выбор инструментария для "первого в мире социалистического эксперимента" был задан не только четырьмя годами мировой войны, не только накопленными социальными обидами за предшествующие десятилетия, но и умонастроениями элит, молодёжи, открытой и подпольной оппозиции. Атеизм, богоборчество, антихристианские гонения стали возможны в атмосфере кризиса и труднопредставимой в наши дни необходимости усмирения тотального бунта и возможности "новой жизни", ощущение и понимание которой были крайне пёстрыми. При этом сработали глубинные, давно вызревавшие факторы и силы переустройства всей российской жизни. Среди них вопросы о земле и мире, социальной справедливости, суверенитете и межнациональных взаимоотношениях. Одного из них было бы достаточно, чтобы поколебать основы Империи, а тогда ведь сработали все вместе, да ещё в резонансе с всемирными переменами, реакцией на которые стала беспрецедентная мировая война и предварявшие её социальные революции.
Цена перемен оказалась колоссальной!
 
Эту цену можно рассматривать как жертвоприношение, совершённое стихийно нашей частью человейника, в виде человеческих жизней, в виде рек крови, в виде бесчисленных преступлений и столь же бесчисленных подвигов. А всякое жертвоприношение является условием для образования религиозного сознания. Победившие в Гражданской войне, изгнавшие иностранных интервентов и утвердившие себя на "командных высотах" и в пропаганде, исходя из этого жертвоприношения и из этой социальной победы, составили не только костяк новой социальной системы, но и приверженцев победившей идеологии. Поскольку эта идеология свергла прежнюю господствующую идеологию, чрезмерно паразитировавшую на православных институтах, она получила своего рода религиозное освящение самим фактом победы в беспрецедентной трагедии. И Победа 1945 года тоже была колоссальным жертвоприношением. Оно, в отличие от жертвоприношения Гражданской, связало воедино православие и социализм. Великая эта война стала также Отечественной и священной. 1991 год в этой последовательности был уже изменой социализму в процессе возрождающегося православия.
Сегодня страна снова оказалась примерно в той же ситуации, что и 100 лет назад, при этом наибольшую мощность сейчас даёт энергия Победы 1945 года. И снова возникает востребованность этих двух моделей. Но нам важно совершить своего рода когнитивный, ментальный прорыв, базируясь на парадигме сложности. Если мы принимаем сложность мира и понимаем, что какая-то ценность, какая-то система, какой-то институт, архетип может в какое-то время сдеградировать или быть скомпрометирован, то нельзя не прийти к выводу, что само это богатство архетипов, сама репертуарная палитра, накопленная в нашей истории, есть величайший наш ресурс для развития.
Прежде чем давать оценку, что хорошо, а что плохо, важно признать онтологическую сложность реальности. Следовательно, в чём главный выбор сейчас? Почему социализм как доктрина будет всё более актуален, а значение социалистической идеи будет расти? Это предопределяется тем, что снова предстоит совершить рывок к большему уровню независимости и суверенитета в условиях, когда всем странам нужно развиваться взаимозависимо и интегрированно, — это раз. Во-вторых, снова нужно совершить технологический рывок в условиях взаимозависимого и глобального научно-технологического пространства.
Здесь есть тонкий нюанс. Если бы мы не несли этому глобальному миру какую-то свою ценность, которая важна для жизнеспособности планеты, нас бы давно стёрли с карты мира. Ведь даже санкции — это некоторая игра, удары весьма избирательны. И объясняется это одним: вселенной важно сохранить именно нашу своеобычность. Мы имеем свою, никем не заместимую партию в большом планетарном оркестре.
В этой ситуации важно избежать риска реверса. Ведь если мы сделаем идеологический акцент на возвращении в суровый СССР или в православную империю, или на ещё более древние идеалы, то мы сразу лишаемся современного потенциала для творческого порыва, устремлённости в будущее. Модель, которую мы ищем, и которая может быть пока предварительно обозначена как социализм, должна иметь, как минимум, пять атрибутов. Первый — она должна учесть главную, возможно, конфликтность ближайшего будущего: человечность. Либо киборги, протезирование человечества, создание одинаковых Джонов Смитов, Матрицы по сути, — или мы сможем сохранить человечность. И в этих условиях традиционные религии и конфессии её берегут, они своего рода иммунитет для сохранения человечности.
Второе — солидарность. В условиях нынешних технологий это абсолютно реальная ценность. Есть автономные источники электроэнергии, водоснабжения, тепла и так далее и плюс Интернет. Сейчас 29% горожан хотят уехать подальше, но так, чтобы сохранить доступ к благам цивилизации, при этом находясь вне "этого Вавилона". Общинность сейчас получила новый технологический базис …
Третье, что должно быть в этой системе, — это, конечно же, космизм. Если мы сейчас ограничим себя региональностью или интересами только Украины, или интересами только Сирии, анти-НАТО, антилиберализмом, антиевропеизмом и прочими анти-, то мы впадём во вторичность. Это ведь принципиальное паразитирование на более сильных идеологемах. Нам нужно максимально совершить выход в космос. Причём в буквальном смысле в космос, и в буквальном смысле будет подниматься весь космизм, ноосферность как парадигма мировоззрения.
Четвёртое в этом контексте — это всеобъемлемость. Если отсекать множества, то это легко делать через жёсткие фиксации — православие, социализм и т.п. Как только мы указываем православие — сразу отсекаем кого-то, социализм — тоже отсекаем кого-то. Требуются метаконструкции. Нужно выработать новый язык под новую эпоху. В данной дискуссии важно не позволить превратить в фейк и идею "православного социализма", и идею иного конфессионального взгляда на социальные учения. Мы должны совершить несомненный семантический, лингвистический прорыв.
Наконец, требуемая идеологическая конструкция должна следовать принципу сакральности. Быть не просто идеей группы лиц, а исходить из высших бытийственных основ, быть живородящей, в том числе и в сугубо демографическом смысле — благоприятствующей дальнейшей эволюции человечества. Эта система должна быть позитивна.
 
Как показывают современные технологии цветных революций, интерпретация — это тоже инструмент, понимание — ресурс управления. В чём возможность ошибки в доктрине прогрессизма? Социализм — это проектируемая система, поэтому есть риск заражения вирусом недоразумения. Камбоджа — это вирусный проект, мутация. В этом смысле православие является, если угодно, "хеджированием", подстраховкой социализма как модели от сваливания в бесчеловечность. Православие подстраховывает благотворность социалистического проектирования.

Источник