Проблема правового ограничения агрессивного либерализма (доклад)

Сергей Середенко

Расширяющаяся экспансия качественно нового либерализма и попытки остановить её апелляцией к «традиционным ценностям» подсказывают, что всякая идеология нуждается в ограничителях. Вместе с тем идеологии собственных ограничителей, как правило, не имеют – многим ещё памятен, например, лозунг «Вперёд, к полной победе коммунизма!». В отличие от религий, для которых в XVI веке в Европе был установлен экстенсивный ограничитель – «чья страна, того и вера». Интенсивный ограничитель в Европе развился ранее – сначала в виде «доктрины двух мечей» в XI-XII веках, а затем в виде принципа «отделения церкви от государства» в начале ХХ века. При этом ни один из этих принципов не стал глобальным.

Идеология же, становящаяся государственной, представляет собой объективную опасность, и ч. 2 ст. 13 Конституции РФ содержит в отношении этой опасности адекватный запрет – «Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Опасность эта прежде всего выражается в государственном преследовании инакомыслящих (1), слиянии идеологии с правом и установлении монопольной власти одной партии.

Однако из общего правила, устанавливающего запрет на государственную монополию какой-либо идеологии, не следует, что все идеологии в своём экстремальном выражении опасны одинаково. Распознание опасностей от не имеющего пока правовых ограничителей нового либерализма, который для нужд настоящей работы будем называть «агрессивным либерализмом» по аналогии с «агрессивным национализмом», только происходит, в связи с чем имеет смысл изучить картину правового ограничения идеологий в целом. В качестве основных современных идеологий в настоящей статье рассматриваются либеральная, консервативная, социал-демократическая, коммунистическая, националистическая и фашистская идеологии.

Общая рамка запретов устанавливается, как правило, на конституционном уровне и развивается в законодательстве, регулирующем деятельность политических партий и/или ассоциаций. Так, например, согласно ст. 13 Конституции РФ в России признаётся идеологическое и политическое многообразие, многопартийность. В ч. 5 данной статьи устанавливается запрет на «создание и деятельность общественных объединений, цели или действия которых направлены на насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации, подрыв безопасности государства, создание вооружённых формирований, разжигание социальной, расовой, национальной и религиозной розни».

Ст. 13 Конституции Республики Польши (2) выражается в отношении запретов определённее: «Запрещается существование политических партий и иных организаций, обращающихся в своих программах к тоталитарным методам и практике деятельности нацизма, фашизма и коммунизма, а также тех, программа или деятельность которых предполагает или допускает расовую и национальную ненависть, применение насилия с целью захвата власти или влияния на политику государства либо предусматривает сокрытие в тайне структур или членства».

Как видно из предложенной формулировки, коммунистическая и фашистская (нацистская) идеологии в Польше не запрещены – запрещено «обращение к тоталитарным методам и практике их деятельности», причём не вообще, а в программах. Вместе с тем в мире практически нет партий, прямо заявляющих о себе, как о фашистских, в связи с чем возникают неизбежные проблемы с их диагностикой и методикой этой диагностики. Так, в частности, Всеукраинское объединение Свобода было диагностировано автором совместно с Н.В.Ереминой именно как нацистская партия (3). При этом подозрение в фашизме прежде всего падает на праворадикальные, правоконсервативные партии. В той же работе авторы исследовали обозначенную в международном публичном праве «границу запретного» и пришли к выводу, что прежде всего разницу между правоконсервативными и фашистскими партиями следует обозначать с учётом очевидной общественной опасности последних, «преступности» в широком смысле.

Исследование показало, что «граница запретного» проложена в международном праве бессистемно, но при этом вполне отчётливо. Прежде всего было обращено внимание на то, что международной конвенции по предупреждению фашизма (нацизма) – нет. Главным антинацистским международным документом был и остаётся приговор Нюрнбергского трибунала. Уголовная ответственность за публичное отрицание, одобрение или оправдание преступлений нацистов во время Второй мировой войны и отрицание преступлений против человечества, установленных приговором Нюрнбергского трибунала, уже давно введена, например, в Австрии, Германии, Бельгии, Франции, а с начала 2014 года обсуждается и в России. Причём обсуждается тоже с религиозным оттенком – так, вице-президент Конгресса еврейских религиозных организаций и объединений З.Л.Коган «причислил проект к святыням: «Наш закон автоматически связывает неонацистов во всем мире – прежде всего в соседних странах. Они также подлежат наказанию, несмотря на то что они не наши граждане. Это – заповедь XXI века. Нужно, чтобы в церквях, синагогах, мечетях ее постоянно повторяли»». На что В.Т.Третьяков представил следующее возражение: «Дело в том, что Заповедь – это высший, но не юридический закон, за её нарушение не сажают в тюрьму!» (4).

Запрет на нацистские и, шире, экстремистские партии был бы логичен в Международном пакте о гражданских и политических правах, но его там нет. Более того, в пакте вообще ничего не говорится о партиях, а только об ассоциациях, и, как о частном случае ассоциаций – профсоюзах. Пакт, однако, содержит ст. 20, ограничивающую свободу слова в рассматриваемом контексте: «1. Всякая пропаганда войны должна быть запрещена законом. 2. Всякое выступление в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющее собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию, должно быть запрещено законом» (5).

Из документов ООН наиболее близко к рассматриваемому предмету по содержанию находится Декларация ООН о ликвидации всех форм расовой дискриминации, принятая резолюцией 1904 (XVIII) ООН от 20 ноября 1963 года, Международная конвенция о ликвидации всех форм расовой дискриминации, принятая Генеральной Ассамблеей резолюцией 2106 (XX) от 21 декабря 1965 года, Дурбанская декларация о ликвидации всех форм расовой дискриминации и Программа действий по осуществлению Декларации о ликвидации всех форм расовой дискриминации, принятая на Всемирной конференции по борьбе против расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости в Дурбане, Южная Африка, 31 августа — 7 сентября 2001 года.

Заложенная в данных документах концепция развивается двумя связанными между собой «линиями» ежегодных резолюций ГА ООН, каждая из которых имеет свое, одинаковое для всех резолюций «линии» название. Первая «линия» называется «Глобальные усилия, направленные на полную ликвидацию расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости и всеобъемлющее осуществление и принятие последующих мер по выполнению Дурбанской декларации и Программы действий», вторая — «Недопустимость определенных видов практики, которые способствуют эскалации современных форм расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости».

Помимо указанных актов ООН, ощутимое значение имеет принятая в соответствии со ст. 13 Договора Европейского Союза трехсоставная стратегия по борьбе с дискриминацией, выраженная в двух директивах Европейского Совета – 2000/43/ЕС «О реализации принципа равного обращения вне зависимости от расовой или этнической принадлежности» (т.н. «расовая директива»), 2000/78/ЕС «Об установлении общих условий равного обращения в сфере занятости и профессиональной деятельности» (т.н. «директива занятости») и Программе действий сообщества по борьбе с дискриминацией на всех основаниях, перечисленных в ст. 13 (утверждена решением 2000/750/ЕС).

Также важны документы ОБСЕ (СБСЕ), и прежде всего Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинкское соглашение) и Документ Московского совещания Конференции по человеческому измерению СБСЕ (Московский Документ).

Отдельно необходимо обратить внимание на Конвенцию о предупреждении преступления геноцида и наказаний за него. С точки зрения уголовной ответственности «границу запретного» суммирует Римский Статут (РС) Международного уголовного суда (МУС). С точки зрения политической ответственности следует указать на такой документ «мягкого права», как Руководящие принципы запрета и роспуска политических партий (приняты Венецианской комиссией на ее 41-й пленарной сессии в Венеции 10-11 декабря 1999 года) (6). Той же Венецианской комиссией в 2010 году в целом разработаны Руководящие принципы правового регулирования деятельности политических партий (7).

Если примерять это краткое изложение «границы запретного» к рассматриваемым идеологиям, то видно, что лучше всего она соответствует националистической и фашисткой идеологиям.

В связи с «границей запретного» следует отметить также неоднократные и откровенно неудачные попытки провести её в отношении коммунистической идеологии. Неудачные прежде всего потому, что обозначить специфически коммунистические преступления и криминализовать их до сих пор не получалось. Понятие «коммунистические преступления» вводит, например, польский Закон об Институте национальной памяти — Комиссии по расследованию преступлений против польского народа от 18 декабря 1998 г., и обозначает этим термином деяния, совершённые должностным лицом коммунистического государства в период с 17 сентября 1939 г. по 31 июля 1990 г., представляющие собой репрессии или иные формы нарушений прав человека по отношению к какому-либо лицу или социальной группе, а также иные действия, совершённые в связи с такими репрессиями и составляющие состав преступления согласно уголовному законодательству, действовавшему в момент их совершения.

В связи с данным описанием (определением его назвать сложно) следует отметить, что «репрессии» не являются преступлением – преступлением является «преследование». «Преследование» же, согласно формулировке, предлагаемой РС, является одной из альтернатив «преступления против человечности», и обладает сверхквалифицированным составом.

Попытка разобраться в специфически коммунистических преступлениях была предпринята ПАСЕ в резолюции № 1481 от 25 января 2006 г. «Необходимость международного осуждения преступлений тоталитарных коммунистических режимов» (8). В этой резолюции говорится о том, что все тоталитарные коммунистические режимы, правившие в XX веке в странах Центральной и Восточной Европы и до сих пор остающиеся у власти в ряде государств мира, характеризуются массовыми нарушениями прав человека, включая индивидуальные и коллективные убийства и казни, гибелью людей в концентрационных лагерях, смертями от голода, депортации, пыток, рабским трудом и другими формами массового физического террора, преследованиями по этническим и религиозным основаниям, нарушением свободы совести, мысли и слова, свободы прессы, а также отсутствием политического плюрализма.

Данные обвинения, предъявленные коммунистическим режимам, можно предъявить коммунистической идеологии только частично. Например, коммунистическая идеология, будучи глубоко интернациональной, не приемлет преследований по этническим основаниям – подобные обвинения можно прежде всего адресовать националистической идеологии. Там, где националистическая и фашистская идеология устанавливает режим расовой дискриминации, коммунистическая идеология устанавливает режим социальной (классовой) дискриминации, выражением которого является «классовая борьба» и установление «диктатуры пролетариата». Характерно, что в указанной резолюции ПАСЕ не указывается такой специфически коммунистический тип терроризма, как «красный террор». Женевская Декларация о терроризме 1987 года (9), дающая описание «государственного терроризма», воздерживается от привязки этого явления к какой-либо идеологии, и видимого движения в сторону криминализации именно «государственного терроризма» (борьбе с «обычным» терроризмом посвящено порядка двух десятков международных договоров) не наблюдается.

Однако между фашистской и коммунистической идеологиями есть ощутимая разница, и разница эта – научного свойства. Преамбулы Декларации ООН о ликвидации всех форм расовой дискриминации и Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации содержат чёткое отношение к «научным» обоснованиям идеи расового превосходства: «всякая теория расового различия или превосходства в научном отношении ложна, в моральном отношении предосудительна, в социальном отношении несправедлива и опасна и ничто не позволяет оправдывать расовую дискриминацию ни в теории, ни на практике». Социальные же, и в первую очередь имущественные различия, с которыми в целях установления не только формального, но и фактического равенства борется коммунизм, являются объективно существующими и научно обоснованными. «Научный коммунизм» был обязательным предметом в вузах СССР.

Перед тем, как приступить к изучению проблемы правового ограничения либеральной идеологии агрессивного либерализма, представляется целесообразным определиться с правовым отношением к либерализму в России вообще. При всём декларируемом идеологическом многообразии ст. 2 Конституции РФ гласит, что «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью». А главными ценностями либеральной идеологии являются как раз права и свободы личности, демократия, правовое государство, разделение властей, равенство перед законом, свобода мысли и слова. Из чего можно сделать вывод, что идеологическое многообразие в России «признаётся», но главенствующей является всё-таки либеральная идеология. Эта мысль получает развитие в ст. 18, в которой определяется взаимоотношение либеральной идеологии и права: «Права и свободы человека и гражданина являются непосредственно действующими. Они определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления и обеспечиваются правосудием». Как обстоят дела в реальности – не тема настоящего исследования. Наряду с выявленной конституционной доминантой либеральной идеологии в России следует подчеркнуть и формальную доминанту школы естественного права, также следующую из ст. 2 Конституции РФ.

Аксиологическая доминанта человека и его прав и свобод в Конституции РФ может быть рассмотрена шире, чем доминанта либеральной идеологии – как доминанта гуманизма. Однако проблема такого подхода заключается в неопределённости гуманизма с позиций философии и политологии. Современный гуманизм сознательно избегает определения себя как философии или идеологии – скорее, речь можно вести о мировоззрении. Здесь надо отметить, что некоторые конституции, например, Конституция Бельгии, провозглашают формальное равенство не только идеологий, но и философий. Так, в ст. 11 указанной конституции определяется, что «Пользование правами и свободами, признанными за бельгийцами, должно быть обеспечено без дискриминации. С этой целью закон и декрет особо гарантируют права и свободы идеологических и философских меньшинств».

Экспансия агрессивного либерализма направлена прежде всего на семью. Речь идёт о коррупции брака, как союза исключительно между мужчиной и женщиной, «ювенальной юстиции», «правах ребёнка» (вместо «защиты детей»), подростковых суицидальных группах в Интернете и т.п. На посвящённом современным российским либералам круглом столе в Федеральном Агентстве новостей в конце апреля 2016 года (10) Роман Носиков обозначил одно из возможных направлений дальнейшего наступления этой идеологии. По его мнению, например, для создания и легализации глобального рынка трансплантации человеческих органов достаточно зафиксировать в праве собственность человека на его тело. С правом пользоваться им, владеть и распоряжаться. И, естественно, тут же обозначить это как «право человека».

Общественная опасность агрессивного либерализма осознаётся далеко не всеми, т.к. агрессивный либерализм и, в частности, гомосексуальное движение активно прибегает ко лжи и манипуляциям. В своей научно-популярной брошюре др. юр. наук, руководитель эстонского Фонда защиты семьи и традиции В.Ю.Вооглайд пишет, что «В лице гомосексуального движения мы имеем дело с радикальным организованным стремлением изменить представле­ние здоровых обществ о позитивном поведении, в том числе, мужественности, женственности и половых ролях, а также о значении институтов брака и семьи, являющихся основой общества» (11). Там же: «Движение гомосексуалистов представляет собой революционную атаку не только на основные гражданские права (такие как свобода вероисповедания и убеждений, свобода совести и слова), но и на моральные устои нашего общества и есте­ственное нравственное чувство людей».

При этом вместо ограничения агрессивный либерализм настойчиво укореняется в праве. Вооглайд, в частности, изучил, как в разных странах требования о легализации гомосексуального партнёрства преобразовывались в требование легализации гомосексуального брака, и пришёл к выводу, что этот процесс занимает от 4 до 25 лет. Что уже говорит о стратегии, а не о краткосрочной кампании. В целом же он отмечает, что идеология, названная в настоящей работе агрессивным либерализмом, имеет уже почти вековую историю.

Для подобного наступления у агрессивного либерализма есть два несомненных преимущества. Во-первых, это принципиальная открытость каталога прав человека, которая закреплена не только в международном праве, но и в подавляющем большинстве современных конституций. В Конституции РФ это ч. 1 ст. 55 – «Перечисление в Конституции Российской Федерации основных прав и свобод не должно истолковываться как отрицание или умаление других общепризнанных прав и свобод человека и гражданина». Открытость данного каталога и отсутствие компетентного международного органа, решающего вопрос об «общепризнанности», позволяет подтасовывать к этому каталогу всё новые «права человека». В частности, те же гомосексуалисты настойчиво лгут о том, что «права геев» — это часть прав человека.

Во-вторых, новый либерализм наступает на обычное, «неписаное» право. На «уважение к честности, мужественности, женствен­ности, браку, семье, нравственной чистоте, верности, кротости, готовности к служению, жертвенности и прочим ценностям и добродетелям, без которых существование позитивного общества невозможно» (11) – основные ценности консерватизма. Наступает туда, где мужчина – «глава семейства», женщина – «хранительница очага», дети – «надежда и опора в старости». Эти социальные нормы-роли можно считать уже потерянными. Причём потеря этих социальных ролей обусловила появление новой проблемы, также имеющей правовую природу. Уничтожив эти социальные роли, как нормы, и заменив их лозунгами «Ты можешь стать всем, чем захочешь!» и «Вырази свою индивидуальность!», новый либерализм поставил перед новыми поколениями задачу, во-первых, найти и выразить эту индивидуальность, а, во-вторых, добиться её признания. Т.е. создать новую, сугубо индивидуальную социальную норму как «признанное притязание». Понятно, что такая задача под силу только единицам, остальных же съедает задача «стать знаменитым любой ценой», поскольку на поиски индивидуальности может уйти вся жизнь, а признание требуется здесь и сейчас. Для того, чтобы только быть «нормальным», т.е. «не как все».

На успешности наступления нового либерализма сказалась и общая слабость такой отрасли права, как семейное право – называясь «семейным», оно куда больше внимания уделяло институту брака, чем институту семьи. И такой подход нельзя было назвать ущербным, т.к. «семья» регулировалась по большей части обычным правом.

Понятно, что в такой ситуации консерваторы ищут правовой выход… и не находят его. При этом возможных очевидных подходов к решению этой задачи есть несколько. Первый – «записать» обычное право. Второй – вернуться к синтезу религии и права («закон» изначально – религиозное понятие). Третий – толковать в «правильную» сторону те крохи обычного права, которые каким-то чудом оказались «писаными». Этот путь пригоден, например, для Латвии, в ст. 110 Конституции которой записано, что «Государство защищает и поддерживает брак – союз между мужчиной и женщиной, семью, права родителей и детей». Тут есть и чёткое описание брака, как союза между мужчиной и женщиной, и ясное разделение «брака» и «семьи», а также «права родителей», что уж совсем редкость.

Изучение этих «простых» решений заставляет предполагать, что ни одно из них самостоятельно решить проблему не может, и что правовое ограничение агрессивного либерализма – задача комплексная. Прежде всего необходим новый термин, потому что «неолиберализм», как и «неофашизм», во-первых, не объясняет качественной разницы между «старым» и «новым» либерализмом и, во-вторых, что важнее, не указывает на общественную опасность нового либерализма притом, что «старый» либерализм был совсем неплох. В отличие от «старого» фашизма.

Ограничения агрессивного либерализма должны осуществляться с двух сторон: «новый», агрессивный либерализм должен быть отделён он «старого», чтобы с водою не выплеснуть и ребёнка, и должен быть установлен запрет на экстремистские формы нового либерализма. При этом автор отдаёт себе отчёт в том, что никакого общественного согласия по поводу этих экстремистских форм на сегодняшний день нет.

Задача отделения «нового» либерализма от «старого» требует прежде всего основательной ревизии доктрины прав человека. И прежде всего, по мнению автора, нужна дискуссия о необходимости в современном праве «свобод», как правовых догматических категорий. «Свобод», которые составляют сущностное ядро классического либерализма. Целый ряд исследователей, например, Роберт Алекси, считают, что без «свобод» вообще можно обойтись (12), что содержание всех «свобод» можно передать на «языке прав». После принятия Всеобщей Декларации прав человека «свободы» действительно находятся в явном упадке, будучи сначала редуцированными до «права на свободу» (собраний, ассоциаций и т.п.), а потом до собственно «прав» (13). В связи с чем остро встаёт вопрос о качественной границе между «правами» и «основными правами», т.к. «свободы» при наблюдаемой редукции явно остаются «основными правами» в связи с создаваемым ими эффектом абсолютного правоотношения. Проблема эта хорошо иллюстрируется содержанием ч. 3 ст. 55 Конституции РФ: «Права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты (…) прав и законных интересов других лиц». Если «(основные) права и свободы», как было показано выше, являются «высшей ценностью», то как эта «высшая ценность» может быть ограничена «(простыми) правами и (тем более) законными интересами других лиц»? Ценности, как учит аксиология, по природе своей иерархичны, и в этой иерархии должна быть строгая определённость, прежде всего правовая.

Российский опыт обращения к связанной со «свободами» терминологии очень своеобразен – в нём глобальные проблемы наслоились на национальные. Так, например, Конституционный суд при обращении к свободе собраний пользуется четырьмя терминами: «свобода собраний», «право на свободу собраний» (международные), «право на проведение публичных мероприятий» и «право на проведение собраний, митингов, шествий, демонстраций и пикетирования» (российские) (14). И не видит в этом проблемы.

Указанная выше принципиальная открытость каталога основных прав и свобод чревата не только «подтасовкой» в него откровенно опасных позиций, но и переформатированием в «свободы» того, что до этого устойчиво полагалось «ценностями». Так, например, президент США Ф.Д.Рузвельт в своей речи 6 января 1941 года произнёс следующее: «…Мы надеемся создать мир, основанный на четырех основополагающих человеческих свободах. Первая – это свобода слова и высказываний – повсюду в мире. Вторая – это свобода каждого человека поклоняться Богу тем способом, который он сам избирает – повсюду в мире. Третья – это свобода от нужды… повсюду в мире. Четвертая – свобода от страха… повсюду в мире» (15). Как видно на приведённом примере, «благосостояние» может быть подано как «свобода от нужды», а «безопасность» — как «свобода от страха». При этом «свободами» в юридическом смысле данные предложенные «свободы» не являются, т.к. не создают абсолютного правоотношения. Эти две последние «свободы», предложенные Ф.Д.Рузвельтом, в праве не прижились.

Пока «новые» «права человека» пытаются закрепиться в «общепризнанном» каталоге, «старые» незаметно из него выбывают. Так, например, практически полностью ушло из международного права «право на восстание», зафиксированное в Декларации независимости США. Французская Декларация прав человека и гражданина 1789 года в ст. 2 также указывает право «на сопротивление угнетению». А в преамбуле Всеобщей Декларации прав человека говорится лишь о том, что «необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения». Такая формулировка не может не порождать дискуссий о том, является ли право на восстание по-прежнему действительным или нет.

Другой пример «исчезающей натуры» — такая юридическая свобода, как тайна переписки. В современных условиях ни одно государство не в состоянии обеспечить, например, тайну переписки по электронной почте. Одним из первых это признал глава Департамента государственной безопасности Литвы Гедеминас Грина: «ДГБ не обладает техническими возможностями для обеспечения коммуникационной безопасности в электронной среде. Общество это замечало уже не раз. (…) Остаётся напомнить уже неоднократно заявленное предупреждение – каждый гражданин должен знать, что практически всё, что попадает в виртуальную среду, может быть прочитано» (16).

Идея «записать» обычное право всерьёз рассматриваться не может, т.к. во-первых, обычаи крепко привязаны к этносам и существенно отличаются между собой, т.е. универсального обычного права просто не может быть, как и национального, если только речь не идёт о мононациональном государстве, и, во-вторых, это оказалось бы глобальным смещением акцентов в сторону англосаксонской системы права. К тому же неизбежны проблемы с терминологией.

Второй подход предполагал обращение «за помощью» к религии. Современность, однако, очень остро ставит вопрос о слиянии/разделении религии и права. Вопрос, который у христиан уже считался решённым. Однако мусульманская экспансия в Европу и неразрывность ислама с шариатом ставят этот вопрос заново, поскольку ислам как раз за счёт неразрывности с правом демонстрирует устойчивый иммунитет к агрессивному либерализму. «Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие» (1Ин.3:4). Как пишет Е.Д.Каширский: «Отметим ключевой момент для понимания ислама: мусульманин не мыслит себя вне шариата. Именно к нему устремлено растущее самосознание российских мусульман. Это поистине часть их программы в борьбе за осуществление своих прав как верующих. Они требуют права жить по законам шариата. Этого и следовало ожидать, поскольку, как мы сказали, в исламе право неотделимо от религии. Мусульмане стремятся облечь в правовую форму основополагающие ценности ислама. Все делать и жить по закону – оформлять брак, вести дела, строить свои взаимоотношения с неверующими и неверной властью. Поэтому мусульманское право выступает не только как собственно правовой инструмент, но еще и как мощное идеологическое оружие, социально-психологический фактор. Шариат невероятно мобилизует мусульман. Сама мысль о том, что надо жить по своему закону, а не по закону неверных, невероятно мобилизует» (17).

Данное наблюдение подтверждает и практика СМИ: расхожим комментарием на тему мусульманского вторжения в Европу являются слова о том, что в мусульманских анклавах «полицейские появляются редко» и «жизнь тут течёт по своим законам». Всё это, однако, является ничем иным, как посягательством на национальный суверенитет. Если формула «чья страна, того и вера» для Европы уже (была) неактуальна, то формулу «чья страна, того и право» никто не отменял. До недавнего времени.

На этом фоне апелляции консерваторов к (обратному) слиянию права и религии (христианства) могут быть успешными: с одной стороны, как вынужденная мера противостояния мусульманскому вторжению и, с другой стороны, как форма легализации обычного права и борьбы с агрессивным либерализмом. При этом надо отметить несомненные успехи агрессивного либерализма в части манипуляции терминологией. Так, например, сексуальная ориентация ЛГБТ называется «нетрадиционной», создавая впечатление, что отношения между мужчиной и женщиной – это не более чем «традиция», а не «естество».

Промежуточная форма сосуществования права и религии, церкви и светской власти – знаменитая «доктрина двух мечей», — то, что сейчас в какой-то мере можно наблюдать в России, поскольку РПЦ явно утвердилась рядом с властью. Обозначился даже вектор к синтезу. Так, завкафедрой журналистики и PR в Российском Православном Университете Е.В.Жосул считает, что «По эмоциональному внутреннему заряду, воодушевлению, радости «Бессмертный Полк» сопоставим разве что с самым первым пасхальным полунощным крестным ходом. Когда идёшь с переживанием безусловного преодоления смерти, прорыва к победе после стольких дней скорби. Идёшь с чувством сопричастности. На Пасху сопричастен — да хотя бы через тот же нательный крест, в «Бессмертном полку» — через портрет деда. Да — это самый в настоящее время яркий и очевидный элемент того, что принято называть «гражданской религией»» (1