История — событие, ставшее бытием.
Ты всмотрелся в точку — она вытянулась в линию. Линия превратилась в плоскость. Плоскость стала объёмом. И во всём этом потаённая ось, что пронизывает пространство, — ВРЕМЯ.
Ты идёшь по оси, как по острой грани, как по тонкой нити. Твой шаг — мера времени, вектор времени. На твоём пути — слова и лица, праведники и грешники, победы и поражения.
Твоей памяти не вместить времени во всей полноте. Пустое и суетное отпадает, детали меркнут, лукавые письмена стираются. Время, его суть застывает в драгоценном слитке истории, и он, сияющий неотмирным светом, сохраняет тайну. Тайну неумирающего прошлого, тайну превращения жизни в память и памяти обратно в жизнь.
Ты пребываешь в истории. История пребывает в тебе. История ведёт тебя к вечности. Будешь в вечности — Отечество помяни.
У России — житие
История для нас священна. Мы относимся к ней не просто как к собранию фактов и свидетельств, не просто как к предмету изучения, который можно разложить на эпохи, века и десятилетия. История — великая тайна, в ней сокрыто всё знание о мире, глубинный и подлинный смысл бытия. Потому постижение русской истории — это не историография и историология. Это прежде всего историософия — преображение былого мыслью и духом.
Может быть, именно поэтому наш исторический путь тяжело сопоставить с каким-либо иным, невозможно полностью вписать его ни в историю Европы, ни в историю Азии: не совпадут периоды, социальные и политические процессы, не совпадут векторы исторических сил и устремлений.
Об этом поэтесса София Парнок сказала: «Пусть у Европы есть история, — / Но у России: житие». Русская история — житийна. Житийность — то удивительное свойство России, в котором сопрягается всё сущностное.
Житийность — это святость; оттого, по слову праведника, Россия — «подножие Престола Господнего». Россия прозревает свет в самое тёмное время суток, «попаляет терние грехов», потому и становится «всему миру укоризной». Так, в 90-е годы к одному митрополиту пришли сектанты и стали витийствовать о том, что Россия скоро окончательно рухнет. «Бойтесь этого, — ответил владыка. — Если рухнет Россия, всему миру не на чем будет держаться».
Житийность — это каноничность. Из эпохи в эпоху мы ищем образы преемства, уповаем на то, что всё лучшее, всё светоносное повторится в своей гениальности; и хоть обретёт другие формы, но сбережёт былую суть. Мы ждём новых Пушкина, Гоголя, Петрова-Водкина, Рахманинова и Тарковского. Мы слышим в наших храмах службу на том языке, на котором слышали её Александр Невский и Дмитрий Донской, и надеемся, что этот язык останется внятен следующим поколениям.
Житийность — это жертвенность. Россия на историческом пути пассионарна и пассионна. Она проходит свой пассион — путь от Гефсиманского сада до Голгофы, преодолевает сомнения, свершает подвиг, и ей, претерпевшей до конца, даруется Победа. Убери эту идею жертвы — и всё станет прахом. Смыслы и слова, даже самые справедливые и правдивые, меркнут, мертвеют, если не подкрепляются подвигом. Первые русские святые были страстотерпцами. Минуют столетия, и новые мученики и герои вызовут огонь на себя, не снимут нательного креста, когда к горлу будет приставлен нож.
Россия подобна житийной иконе. В центре её — средник (вечная Россия). По краям её — клейма — путь России, её исторические лики. В каждом клейме — средник. В каждом среднике — клеймо. Житийность — сумма русской истории, «краткий конспект её». Лики истории — раскрытие житийности, «проекция её».
Позолоти нимб на среднике — и все клейма преобразятся. Закровоточит одно клеймо — и средник обретёт иные краски, иное сияние. Прошлое, настоящее и будущее — нерасторжимы. Безвозвратно ушедшего нет. Есть одновременность всего во всём. «Грядущее свершается сейчас», но и минувшее творится в этот же миг. Осмыслишь минувшее — изменишь настоящее и прозришь будущее.
Потому русская история «антиэволюционна». В ней нет горизонтального прогресса, а есть вертикальное преображение. По слову святителя Илариона (Троицкого): «Русский народ стремится к городу, которого строитель и художник — Бог, и может сказать с Апостолом: Вышний Иерусалим свободен, он — матерь всем нам».
Житие не заканчивается на земном пути. Оно лишь предваряет путь небесный.
Уже в Гефсиманском саду
Христианская история — история подвига, история жертвы. Она повторяется из века в век, не давая забыть о той главной Жертве, что открыла для нас путь ко спасению. Но почему-то нам часто кажется, что мы удалены от неё в своей размеренной жизни либо временем, либо пространством. На нашем веку за веру пострадали сербы, когда враги разрывали Югославию, посеяв вражду между славянами. Пострадали православные в Сирии, когда святыни разрушали в городах, где до сих пор живой речью звучит язык Христа. Ну а уж мы, якобы усвоившие все уроки истории, якобы всё осознавшие спустя век после братоубийственного противостояния, теперь убережёмся от новых страданий, от нового кровопролития за веру.
Думаю, ещё совсем недавно так считали многие. Но ощущение покоя и благоденствия постепенно пропадает. И причина того не только ситуация с константинопольским патриархом и украинской автокефалией. Мир вновь накопил множество противоречий: между народом и народом, братом и братом, идеей и идеей. И разрешение этих противоречий потребует от нас особой крепости веры. Крепости, которая познаётся не только тем, пришёл ли ты на службу в воскресный день, прочёл ли ты молитвенное правило. Миру вновь выставлена «дорогая цена», через которую откроется, насколько мы соборны, чем и в какой степени готовы пожертвовать, кто станет для нас близким и понятным примером подвига.
Я — из того поколения, в котором многие пришли в церковь благодаря подвигу Евгения Родионова. Помню, в старших классах я отправился в своё первое паломничество. Тогда меня даже неофитом нельзя было назвать: пригласили знакомые, и поехал как турист. Многое было непонятно, чувствовал себя среди общего единения каким-то посторонним. И вот на обратном пути кто-то дал мне тонкую брошюру с портретом солдата, нашего современника, на обложке. Из книжки узнал, что он не снял с себя крест под страхом смерти на той войне, которую никто тогда не считал локальной. Потрясения этой войны, расстояние до которой можно было преодолеть уже не самолётом, а автобусом, вторгались в каждый дом, сеяли тревогу и страх. И среди этого страха и отчаяния явился он, воин Евгений, чуть старше тебя, с простым русским лицом, какое, казалось, встречаешь каждый день в потоке людей. Он просиял таким неугасимым светом, который неспособна объять ни одна тьма. Я дочитал книжку — и всё в моей первой паломнической поездке обрело сверхсмысл: и целование чудотворных икон, и глоток воды из святого источника, и песнопения в пути. С тех пор собственный нательный крест стал ближе к телу, и я для себя понял, что главный выбор в жизни — это выбор, перед которым оказался Евгений-воин. И думалось: если наступит лихая година, его пример укрепит веру, преумножит силы.
Но недавно мне приснился сон. Вооружённые люди ищут кого-то, грозятся разорвать на части. Они далеко, но всё яснее слышу их голоса. Понимаю, что ищут меня, понимаю, что сейчас найдут. Хочу прочитать молитву, а в памяти — пустота. Пытаюсь хоть чем-нибудь укрепиться: вспоминаю пушкинские строчки — и снова пустота. Хочу подумать о матери, а имени её не помню. Это был самый жуткий страх из пережитых: ни одной точки опоры, ни одной святыни, ни одной спасительной мысли. Душа, одинокая, ничем не защищённая, не выдержала бы никакого испытания.
И с той поры прошу я не только благоденствия, вразумления и смирения, но, прежде всего, крепости веры. Будто ты на своём пути земном уже в Гефсиманском саду. Вот она — чаша горькая. Воля Его открылась. Впереди — Голгофа.
Но палачи всегда опаздывают. Они опоздали в Вифлеем — и не застигли там Иисуса-младенца. Они опоздали на Голгофу, не узрев, как была попрана смерть. Палачи всегда опаздывают, потому что жизнь — на шаг впереди смерти. Потому что Победа — на шаг впереди поражения.
