Однажды нас, студентов начала нулевых, сорокалетний преподаватель попросил спеть песню нашего поколения. «Ой мороз, мороз…» — разливисто начали мы. «Это песня пращуров!» — «Бьётся в тесной печурке огонь…» — «Это песня дедов». — «Белый снег, серый лёд…» — «А это — перестроечная… Что же вы за поколение, если своей песни не сложили? Вас просто нет!»
Каждый из нас тогда глубоко задумался и, может быть, вспомнил какой-нибудь привязчивый хит последних недель, саундтрек или «рингтон», но общей для всех песни, которую можно было бы затянуть, не сговариваясь, которую подхватил бы любой, действительно, не было.
Видно, что-то оглохло или умолкло, онемело в нашем поколении. То, что философ Иван Ильин назвал русским «поющим сердцем». Сердцем, которое рождает и хранит любовь, проясняет взор, животворит всё вокруг, открывает великое в малом, дарует мир как разноголосицу природы, родства, памяти, слова и музыки.
Разгадывая тайну нашей народной песни, о. Павел Флоренский назвал её «гетерофонией» — когда множество голосов, сливаясь воедино, остаются свободными, не подчиняют, не сковывают друг друга: «Единство достигается внутренним взаимопониманием исполнителей, а не внешними рамками. Каждый более-менее импровизирует, но тем не разлагает целого, — напротив, связывает прочней, ибо общее дело вяжется каждым исполнителем многократно и многообразно».
«Гетерофония» — понятие не только музыкальное, но и бытийное. Гетерофония — это особое восприятие мира, особое отношение к миру, когда истина может быть явлена лишь через постижение неслиянной множественности, через сопряжение всех возможных противоречий и противоположностей. Русская песня почувствовала и воплотила эту антиномичность мира не только в звуковом строе, но и, прежде всего, в смыслах: «болит, болит ноженька, да не больно», «он убит да не убит», «мало спалось молодцу, да ой много виделось».
Ни танец, ни жест, ни живописный образ, ни фигура, высеченная из камня — не способны выразить такого. Только песня. Русскому человеку изначально было дано главное, что созидает и сохраняет её. Многоязыкая природа, в которой всё поёт — «и цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной». Многозвучная и сладкозвучная речь — речь-река, речь-солнце, речь-радуга… Если вторгалась в неё чужеродная звучность, русская поэзия, русская песня вытесняли эту чужеродность в поле науки, производства, военного дела, оставляя суровые слова и ритмы разуму, сохраняя поющее сердце.
Так, золотой век Пушкина, одолевая галлицизмы, германизмы и англицизмы, даровал волшебные романсы. В них, ведающих музыкальные каноны иных культур, всё же слышится что-то родное, простое, чуткое, угаданное сердцем: «Тройка мчится, тройка скачет…», «Коль любить, так без рассудку…», «Когда взойдёт денница золотая…»
Так, Александр Блок поэмой «Двенадцать» окончательно разрушил общеевропейскую музыку символизма, показал глубину и силу русского символа. Поэма-частушка, поэма-причитание, поэма — строевая песня. Именно такой поэт услышал «музыку революции». Не «мировой пожар», а «песни ветровые» России-Руси. Только музыка всё наделяет высоким смыслом, «ибо всё, кроме музыки, всё, что без музыки, всякая «сухая материя» — только разбудит и озлит зверя».
Да, подлинную, блоковскую музыку революции расслышали тогда далеко не все. Да, зверь в итоге пробудился. Но музыка же и загнала его за адовы врата, наложила на них крепкие печати, когда советские композиторы острее своих предшественников осознали, что нельзя жить без песни. Они в своих партитурах сопрягли все времена, в которых жило русское поющее сердце, достигли небывалого гетерофонизма: «На солнечной поляночке…», «Опустела без тебя земля…», «Мы долгое эхо друг друга…», «День Победы».
Сияющая вершина этого творческого восхождения — Георгий Свиридов, назвавший Россию «страной слова, песни, простора и Христа». Когда слушаешь Свиридова, его «Курские песни», романсы, оратории, гимны, песнопения, «Время, вперёд!» — тебе открывается одновременность всего: зимы и весны, осени и лета, былого и грядущего… Одновременность Руси князя Владимира, России Пушкина, Советского Союза Гагарина…
Даже рок-музыканты, подведшие черту под советской музыкой, вновь растревожившие своей какофонией того самого зверя, на новом жизненном витке вернулись к гармонии: перейдя в другой социальный и творческий возраст, запели «Эх, дороги…», «Когда весна придёт, не знаю…», «Гори, гори, моя звезда…».
Но «нихильфония» — звуковое и смысловое «ничто» — одолеваемая во все века, оказалась неодолима именно в поколении нулевых. Подобно тому как, живя в самое болтливое время, мы обесточили и обескровили язык, так, сделав музыку несменяемым фоном повседневности, мы привыкли к ней, как к постоянному раздражителю. Такая музыка не должна сосредотачивать на себе внимания, рождать идей и образов. Такая музыка не живёт в сердце, это не музыка-душа, а музыка-рефлекс, музыка-инстинкт. Что же случилось с нами? Какой духовный ген мутировал в нас?
Мы перестали воспринимать песню как мечту. Прежде она, словно нить, скрепляла поколения, тянула за собой радости и печали. Песня-мечта шла впереди реальности, прокладывала дорогу настоящему, ведала будущее. И если в песне пращуров было больше стона и плача, то правнуки всё равно верили, что их ждёт ликование, как в стихотворении Николая Тряпкина:
Эту песенку
Повторял мой дед.
Только был мой дед
Да на столб воздет.
Эта песенка
Досталась отцу.
Только сабля — хлесть
По его лицу!
Эта песенка
Сполюбилась нам,
Да промчались мы
По своим костям.
Эту песенку
Услыхал мой сын.
Да заплакал он
От моих седин.
Эту песенку
Да воспримет внук
И споет её
У речных излук!
Пусть она сполна
Ему вспомнится,
И заветный сон
Да исполнится.
Песня-мечта, песня — заветный сон пробуждает поющее сердце, делает русское вселенским, а вселенское — русским. В ней звучат миллионы голосов. Жнецы в поле, ратники в боевом походе, певчие в храме, матери у колыбелей, очарованные странники, седовласые мудрецы, молодые стихотворцы — все поют, будто воду родниковую пьют.
В гетерофонии, над которой не властно время, прадед поёт тебе песню. Она так знакома, ты подхватываешь её, она тебе сполюбилась. Ты поёшь прадеду свою песню. Ты сложил её недавно, долго искал слова, подбирал мотив. В ней небо синее, звезда негасимая и что-то тайное, невыразимое… Прадед слушает, повторяет за тобой запоминающийся припев, радуясь, говорит: «Я ждал эту песню, ловил в каждом звуке, а расслышал её ты. Пой — не умолкай!»
