Приоритетность социальных и экономических прав над тем, что принято называть «политическими свободами» — есть простая констатация.
В этом вообще нет ничего неожиданного. История показала, и политическая философия зафиксировала, что существует определенная логика и последовательность утверждения в обществе тех или иных политических ценностей и требований. Есть такое понятие «уровни государственности». Всего насчитывается сегодня пять, различающихся по своему главному требованию, доминирующему типу права, главной боязни, ведущему стремлению и политико-институциональным выводам.
Первый уровень имеет своим главным требованием Мир и доминирующим типом права – право на выживание и безопасность, главной боязнью – боязнь смерти и общей ненадежности существования, главным стремлением – стремление к внутреннему миру, безопасности, прогнозируемости, ясности властных отношений.
Второй имеет главным требованием Свободу, третий – Равенство, четвертый – Братство, пятый – Окружающую среду.
Реализация социальной справедливости является характерной чертой четвертого уровня государственности, где главным требованием выступает общая политическая категория «Братство», доминантным типом права являются социальные права, главной боязнью, от которой должно обезопасить государство – боязнь социальной и материальной ущемленности, главным стремлением общества – стремление к материальному достатку, обеспечению равенства шансов и главным политико-институциональным выводом – социальное государство.
То есть требование свободы вообще не абсолютно: она бессмысленна, если оказывается свободой погибнуть, и она недостаточна, если оборачивается социальной и материальной ущемленностью и не дает возможности обеспечить необходимый материальный достаток.
Свобода умереть и свобода творить – это очень разные свободы.
Возникает много производных вопросов – например, всякий ли из тех, кто утверждает, что свобода лучше, чем не свобода, готов отдать жизнь за то, чтобы завоевать эту свободу. Многие ведь из тех, кто готов декларировать эту фразу, при случае всегда заявят, что человеческая жизнь (их собственная в первую очередь) – дороже всего на свете. Стало быть, дороже и свободы. А потому, скажут они, лучше пребывать в рабстве, чем погибнуть, восстав против него. И тем более, скажут они, недопустимо отбирать жизнь у тех, кто покушается на твою свободу, ведь их жизнь – важнее твоей свободы.
Конечно, лучше иметь право критиковать издержки свободы, чем не иметь право славить авторитаризм. Только, как всегда – смотря для кого. Для того, чья профессия, навык и талант – обличать или славить, то есть говорить, лучше та система, при которой это можно делать свободнее.
Но все-таки реально человека больше заботит другое: есть ли у него нормальные условия существования, есть ли возможность заниматься той деятельностью, которая может приносить ему благосостояние, или нет.
Именно поэтому во многих случаях предприниматели после разрушения условий, мешавших им заниматься предпринимательством, как правило, быстро охладевают к демократическим идеям и тем кумирам, борьбе которых против тирании или олигархии они рукоплескали вчера. Они отрекаются от них в пользу новой тирании, если последняя оказывается способна обеспечить то, что им нужно – стабильные условия для экономической деятельности.
Причем они, как правило, при этом готовы оплачивать коррупцию и мздоимство власти куда в большей степени, чем активность журналистов, обличающих коррупцию и тиранию. Причина этого проста: они не знают, что конкретно получат от обличений, но им хорошо известны последствия оплаты соответствующих услуг чиновника. С этой точки зрения вопрос о том, что экономически эффективнее — оплачивать демократию или оплачивать коррупцию — стоит очень остро. Тем более, что обычно как раз демократия и сопровождается коррупцией.
Это вовсе не значит, что свобода слова, демократия и свобода вообще – это не нужно и плохо. Это значит, как в свое время отмечал еще Ростоу в своей концепции демократизации, что демократия и свобода утверждаются тогда, когда явно демонстрируют, чем при них жить лучше, чем в их отсутствие. А когда они этого не демонстрируют, общество – и имущие, и неимущие – отворачивается от демократии и возвращается к привычному авторитаризму.
И сентенции многих авторов по поводу того, что преимущества демократии доказываются тем, что в современном мире все наиболее благополучные страны устроены демократически, стоят не больше уверений каких-нибудь авторов XVIII века в том, что монархии (т.е. тирании) доказывали свое превосходство тем, что они существовали на тот момент во всех наиболее богатых и могущественных странах. Практически всем правящим в них династиях предстояло тогда лишиться своих престолов.
Свобода вообще состоит не в праве говорить, но в праве делать. Свобода в политике состоит в праве влиять. При наибольшем расцвете права говорить в современной российской истории – конец 1980-х-первая половина 1990-х гг. – это право имели все. Но чем шире оказывалась свобода говорить, тем менее значимыми оказывались эти слова, тем меньше была возможность реально влиять.
Поэтому на деле формальная политическая свобода вовсе не всегда является гарантией реальной свободы. Вообще, связывать идеи политической свободы со свободой экономической, рассматривая ее как свободу рынка, и называть это либерализмом, причем еще утверждая, что он доказал свою абсолютную успешность в XX веке, это как минимум лукавство, если не историческая безграмотность.
Либерализм связывал политическую и рыночно-экономическую свободу лишь в XVIII-XIX веках. И потерпел тогда в итоге страшное поражение в общественном сознании. Тот либерализм, который потом привел к процветанию, скажем, США, базировался на идее позитивной свободы, на идее политической демократии и постепенном отказе от свободы рынка. И, будучи колоссально успешен, столкнулся с новыми вызовами, в результате которых был сменен в своем государственном доминировании новым воплощением консерватизма – фридмановского в теории, рейгановского и тэтчеровского на практике, предполагавшего ограничение политической свободы при расширении свободы рынка. В основном его наследниками и были люди, называвшие в России себя «либералами», но никогда базовых ценностей либерализма не разделявшие, не принимавшие и не понимавшие.
Так что мир рубежа XX-XXI веков – это, скорее, мир большего торжества консерватизма и неоконсерватизма, чем либерализма в каком-либо из его вариантов. Рынок сегодня – это не атрибут либерализма и демократии, рынок сегодня – это атрибут консерватизма и авторитаризма.
Можно, конечно, в ответ на упреки в том, что либерализм приводит к экономическим кризисам, утверждать, что преимущество экономического кризиса перед политическим в том, что он «бескровен и потому практически не опасен». Но это еще одна неправда. Причем в данном случае неправда – это очень, очень мягкое слово. Именно экономические, финансовые кризисы лежали и лежат в основе всех политических катаклизмов. Именно финансовый кризис привел к Великой Французской революции. Именно финансовый кризис родил эпоху европейских революций 1848 года. Именно экономический кризис привел к революции Россию. Именно финансовый кризис 1929 года, в конечном счете, дал власть Гитлеру.
Более того, государственные (и «государственнические») кризисы никогда не приходили сами. Их всегда порождали кризисы финансовые и экономические. И это – еще одно проявление столкновения проблематики свободы политической и свободы экономической. Не может быть устойчивой политической свободы без экономического преуспевания, как не может быть экономического преуспевания без ограничения экономической свободы.
Что же касается самой свободы, понимаемой как свобода дискуссий, то при всей своей полезности, там, где она начинает сковывать свободу действия – а для страны это оборачивается параличом экономики – она с одной стороны, выхоливает и делает неэффективной политическую свободу, с другой – лишь мостит дорогу будущей диктатуре.
Нормальному человеку право комфортно и безопасно жить в своей стране – вполне естественно важнее права ездить в другие страны.
Право вовремя и гарантированно получать свою зарплату – важнее права того, кто живет обличениями – обличать всех подряд
Право быть уверенным в гарантиях для будущего своих детей – важнее права создавать политические партии. Вообще самые сильные политические партии создавались в условиях запрета на их создание.
И право спокойно провести вечер со своей семьей – важнее права маршировать вечером на манифестации: если не будет возможности осуществить первое право, от восстания его не удержат никакие запреты. Если она будет – ему просто не придется ходить на демонстрации протеста.
Человеку вообще важнее иметь возможности, а не абстрактные права. И иметь реальное право работать, творить и иметь гарантии обеспеченной жизни – важнее права разрушать.
Если свобода начинает пониматься как свобода от порядка, то она исчезает. Если государство не гарантирует соблюдения порядка, безопасности и спокойной жизни в обществе, право на свободу просто не удается реализовать. Хотя бы потому, что не гарантированным и не соблюдаемым оказывается любое право.
