«Троица» Рублёва. Блаженное созерцание. Неотмирные цвета. Цвет бесконечного неба, что возникло во второй день творения. Цвет земной персти, из которой был создан человек. Цвет немеркнущего золота, что волхвы принесли в дар Богомладенцу. Цвет искупительной крови. И какой-то ещё — невыразимый, неизъяснимый, слова которому нет. В этом цвете — Дух, этот цвет на иконе во всём.
Плавная линия не знает разрывов. Кажется, коснувшись доски, иконописец не опускал кисть. Быть может, вёл линию от жертвенной чаши к ангельским дланям, ликам, крылам, древу. А может быть, от древа к горе, нимбам, трапезному столу. Но эта линия в пределах иконы не заканчивается: она продолжается в миру, очерчивает тебя, твой дом, твоё Отечество, длит линию горизонта, ведёт к вечности ось времени. Линия рождает неупиваемую чашу, подобную той, что стоит между ангелами. Весь мир — чаша.
Храмина, дуб, скала — всё являет опору и твердыню, рост и созидание. Возводи, взращивай, восходи. Готовься принять путников.
А ещё перед тобой то, что не вместимо в сознание: предвечный совет о сотворении мира, его жертвенном спасении и жизни в Духе. Сотворение, спасение, вечная жизнь вне земной череды — они не следуют друг за другом, они одновременны. Здесь время ещё и не родилось, нет ни начала, ни предела, ни жизни, ни смерти. Но уже ведомо, что жизнь и смерть будут, и ведомо, что будет бессмертие.
Ты смотришь на икону, икона взирает на тебя. Что она видит? Боль, уныние, скверну. Но святыня от тебя не отстраняется, ангелы не отводят очей. Икона врачует: утоляет печали, исцеляет недуги. Одолевает самое тёмное, тлетворное — то, что досталось всем нам от первого человека после грехопадения в райском саду. Икона одолевает в тебе смерть.
Я много раз видел рублёвскую «Троицу» в Третьяковской галерее. В том зале, где святыни стали экспонатами. Свидетели далёких веков, создания великих мастеров, явления кроткой красоты, они тяготились искусствоведческим интересом к себе, тосковали в мирской суете, в празднословии, в холодном электрическом свете. Иконам хотелось молитв, песнопений, тихого, тёплого мерцания свечей, благовонного каждения, крестных знамений. Иконы ощущали на себе бренность всего земного: краски меркли, надписи блекли, дерево ветшало.
Но с «Троицей» было иначе. Она не поддавалась земному, не поддавалась смерти. От неё исходил всепобеждающий свет, способный превратить выставочный зал в храм, собрать развешенные по разным стенам иконы в единый иконостас. Всё кругом преображалось: музейные работники уподоблялись хранителям ризницы, мирские картины в соседних залах обретали духовную высоту. Художники строгого классицизма, передвижники и модернисты стремились напитаться животворным светом «Троицы». Рокотов и Левицкий, Иванов и Васнецов, Репин и Шишкин, Коровин и Врубель умоляли преподобного Андрея: «Возьми нас в свою артель хотя бы кисти мыть, только позволь быть сопричастными этой неизбывной жизни».
Я видел «Троицу» в храме Христа Спасителя, где она пребывала несколько дней накануне своего возвращения в родную обитель. Икона освобождалась от праздного и суетного, легко дышала. Бесконечной вереницей шли жаждущие, молитвенно обращались к святому образу, словно припадали к живоносному источнику. Три ангела причащали паломников из чаши, наделяли их чем-то таинственным, отчего отступала тьма.
Я был свидетелем возвращения иконы в Троице-Сергиеву лавру. От лаврских врат монашествующие неспешно несли святыню к Троицкому собору. Несли так, словно боялись колыхнуть листву неувядающего дуба, потревожить крылья ангелов, расплескать кровь жертвенного тельца. В какой-то момент показалось, что воздух вокруг идущих задрожал, возникло марево, подобное тому, что возникает вблизи костра или над степью в знойный летний день. В этот миг время преломилось, изменило своё плавное течение. Настоящее, минувшее и грядущее сомкнулись, и над земным шествием возникло шествие небесное. В нём угадывались русские святые и русские писатели, цари и князья, воины и труженики.
Шёл Дмитрий Донской в ратных доспехах. Шли Пересвет и Ослябя, облачённые в схиму. Шёл царь Иоанн, и лик его был не грозен, а смирен. Шёл Борис Годунов, и в ладонях его была россыпь драгоценных камней для украшения иконы. Шли те, кто оборонял обитель в пору Смутного времени и войны с Наполеоном. Шёл могучий Иван Аксаков, молясь о том, чтобы к «Троице» приложилась единая славянская семья. Шли в сюртуках и рясах преподаватели духовной академии, пострадавшие за Христа. И ещё великое множество тех, чьи имена ведомы только Богу, — тех, кому предстоит родиться.
Крестный ход — земной и небесный — внёс икону в собор. Первым с ней вошёл преподобный Андрей Рублёв. Он долго смотрел на своё творение, удивлялся тому, что подобное возможно явить в красках. Он видел, как древо превращается в живую плоть, краски претворяются в кровь.
На икону смотрел Достоевский. Смотрел детскими очами, какими когда-то впервые увидел её. Икона говорила с ним — каждым ангелом, каждой божественной ипостасью. Говорила словами Адама, что нарекал в райском саду всё сущее. Говорила словами Христа, что проповедовал, исцелял, изгонял бесов, что молился в Гефсиманском саду, стенал на кресте, что после воскресения спрашивал отрёкшегося ученика: «Любишь ли меня?» Слово было святым Духом, сошедшим на апостолов и сделавшим их всеязыкими. Икона была словом, речением, но от неё же исходило благое молчание. Достоевский вбирал его в свой словарь, вкладывал в уста князя Мышкина и старца Зосимы.
На икону смотрел философ Павел Флоренский. Он когда-то мечтал умереть на закате, потому что видел в «Троице» тихий, нежный закатный свет — свет умиротворения, благоденствия. Видел, как в «Троице» свет закатный, минуя ночную тьму, обращается в свет предутренний. Прозревал, что русская икона способна одолевать мрак. Способна являть путь не от жизни к смерти, а от смерти к жизни — обратную перспективу. Всё в мироздании шло не к гибели, а от неё. Всё шло к Богу. «Если есть «Троица» Рублёва — значит, есть Бог», — тихо говорил Флоренский.
На икону смотрели искусствоведы Третьяковки — те, кто спасал святыню, вывозя её в Новосибирск в пору Великой Отечественной войны, сберегая, как секретное оружие. «Троица» открыла второй фронт, ополчила против врага все русские столетья, всю ратную мощь от копья и кольчуги до артиллерийского снаряда и танковой брони. «Троица» напитала сибиряков неодолимой силой, перед которой на фронте враг дрогнул.
На икону смотрел Андрей Тарковский. Он видел, как мир насыщается красками. Сквозь дым и пепел пожарищ, сквозь грозовые тучи, сквозь вражду и зависть, сквозь пошлость и мещанство, сквозь мертвенные полутона проступал истинный цвет жизни. Икона несла великое вдохновение, наполняла творцов и мыслителей. Икона была во всём осязаемом, видимом, слышимом, жила в звуке, в слове, в движении, в мысли. «Троица» была кладовой художественных миров и дерзновенных замыслов, благословляла человека на восьмой день творения.
На икону смотрел Юрий Гагарин и вспоминал, как первым из людей увидел Землю из Космоса, как первым вырвался за пределы планеты. Вспоминал полёт, что оказался не только прорывом науки, но и высвобождением духа. Космический полёт был врачеванием Земли: человек уносил с собой в беспредельное пространство её тысячелетние страдания, слёзы и печали многих поколений. У земной скорби была огромная сила притяжения, она не давала взлететь, рождала мучительные перегрузки. На одного легла ноша миллионов. Но этот один сдюжил: снял с Земли её скорбь, как потемневший слой с древней иконы, — и планета преобразилась, засияла небесными красками рублёвской «Троицы». «Нет, я не первый, кто увидел Землю с высоты. Я второй после Рублёва», — думал Гагарин.
«Троица» взирала на созерцающих и становилась житийной иконой, иконой предвечной России, иконой Русского бессмертия. «Троица» чудотворила.
Я помню одну особую паломническую группу, что пришла в Троицкий собор вскоре после возвращения иконы. Это были участники СВО. Их привезли из военного госпиталя. У каждого было тяжёлое увечье. Кто-то, лишившись ноги, шёл, опираясь на костыли. Кто-то хромал, привыкая к протезу. Кто-то был с пустым рукавом. Иных катили в инвалидных колясках. У кого-то вместо глаза был безжизненный стеклянный протез. Кто-то нуждался в поводыре. Кто-то старался спрятать от окружающих обезображенное лицо. Но увечья и немощь оказались не самым страшным.
Каждый из этих паломников был отмечен смертью. Она въелась в них, как краска въедается в кожу, она сидела у них на плечах «веком-волкодавом», она чёрно-кровавым следом тянулась за ними с фронта. И вот неотступная смерть проникла в собор, в лавру, в город. Казалось, когда выйдешь из храма, тоже увидишь кругом костыли, инвалидные коляски, протезы. Увидишь, что война настигла всех.
Бойцы смотрели на «Троицу», прикладывались к мощам преподобного Сергия: суровые лица становились мягче, теплее, но тьма не сдавалась. «Троица» страдала вместе с воинами. Три ангела вычерпывали из людей смерть. Икона принимала смертоносный удар на себя, отчего, казалось, темнела, становилась вновь такой, какой была до раскрытия авторского слоя.
И вдруг в храм вошли жених и невеста. Видимо, только что обвенчавшиеся, они спешили к раке преподобного. Невеста в белом платье порхала, словно голубь, спустившийся во время крещения Христа. За ней, озаряя всё вокруг, тянулся благодатный свет. Он пролился на «Троицу» — и снова проступила рублёвская синева. Он пролился на тёмные росписи собора, и они явили такую же небесную чистоту. Всё вокруг засияло красками «Троицы». Смерть вновь была побеждена жизнью.
«Троица» — наше великое прозрение. Не реставраторы однажды добрались до авторского слоя, а ты сегодня сорвал со своих глаз пелену, счистил с души коросту, затеплил в сердце лампаду — и тебе открылось потаённое.
Если есть «Троица» Рублёва — значит, есть бессмертие. Образ Русского бессмертия — предвечная трапеза, где ангелы оставляют для тебя место за жертвенным столом. Твоя жертва — жизнь, связующая русские времена и сроки, смыкающая землю с небом. Будь верен до смерти, и ангелы дадут тебе венец жизни.
