Сокрытая харизма

Сокрытая харизма

Виталий Аверьянов

Либералы заявляют о необходимости вхождения России в круг «цивилизованных стран», утверждая тем самым, что пока она таковой не является. Между тем Россия представляет собой нечто гораздо большее — она эпицентр собственной цивилизации, обладающей глобальным потенциалом. Это первая и главная аксиома русского консерватизма.

От размытого термина к смысловой подлинности

Термин «консерватизм» уже несколько лет внедряется в официальную политическую практику (первые попытки такого внедрения осуществлялись ещё в конце 90-х годов в партии «Единство»). Несколько лет назад правящая партия «Единая Россия» объявила «российский консерватизм», как они его определили, своей официальной идеологией. Знакомство с партийными документами наводит на мысль, что этот официальный консерватизм всё ещё в стадии становления, это ещё не вполне сложившаяся идеологическая модель.

Гораздо успешнее в этом отношении идёт мировоззренческий поиск у президента Путина, который, начиная с предвыборных статей 2012 года, через целый ряд своих выступлений и высказываний, вплоть до концентрированной идеологической вспышки на Валдайском форуме 2013 года, на наших глазах стремительно эволюционирует от либерализма к классическому консерватизму. За несколько лет пройден путь, пожалуй, даже больший, чем за предыдущие 11 лет нахождения у власти.

Вместе с тем само слово «консерватизм» по сравнению с тем, что было, скажем, в XIX веке, превратилось в чрезвычайно размытое понятие. В нынешней ситуации, когда исторически накоплено множество разных толкований этого термина, когда за спиной у нас десятки пережитых и изжитых разновидностей политического консерватизма, употребление этого слова в голом виде фактически делает его непонятным. Есть, конечно, общепринятая, бытовая трактовка термина: склонность и приверженность старому, желание сохранить существующий порядок вещей, неготовность воспринимать новые веяния, строгость в нравах и вкусах. Но всем понятно, что не об этом бытовом консерватизме идёт сегодня речь, а вот о чём идёт речь — понятно далеко не всем. Термин «консерватизм» в значительной степени обезличен, и употреблять его без всяких эпитетов — это примерно то же самое, что, например, мычать, говорить нечто нечленораздельное.

На мой взгляд, решение заключается не в том, чтобы отказываться от термина «консерватизм», а в том, чтобы сообщать ему правильные определения. Это может быть, к примеру, просвещённый консерватизм, социальный консерватизм, технократический консерватизм, национальный консерватизм, наконец, русский (российский) консерватизм, что также делает его достаточно определённым, указывая на цивилизационно-культурный «якорь спасения». Опасность в том, что прилагательное может оказаться лишь неким благопожеланием и не иметь прямого отношения к сути дела.

С размытостью самого термина связана и несомненная размытость сопряжённых с ним представлений. Так, если взять Центр социально-консервативной политики, клуб, который продвинулся в осмыслении сущности консерватизма дальше других официальных площадок и вообще делает немало полезного для становления новейшей идеологии страны, то и в его документах иногда отражается эта смятенность умов. К примеру, уже в самых первых определениях теоретики ЦСКП допускают такие формулировки: «Главной ценностью консерватизма является человеческая личность, её достоинство, свобода» (Российский консерватизм в вопросах и ответах. ЦСКП, 2010, с. 3). Подобные формулировки делают консерватизм мало отличимым от других идеологий и производят впечатление попытки собрать отовсюду «хорошее», вернее всё, что считается «хорошим» и «приличным» в современном обществе, вместо того чтобы проявить настоящую идеологическую принципиальность и своего рода мужество.

Для теоретиков консерватизма должно быть очевидно, что ценность «достоинства человека» представляет собой остаточное явление после демонтажа традиционных нравственных систем и упразднения понятия «честь». «Достоинство» есть некое свойство индивидуума буржуазной эпохи, которым его наградили, не спросясь, не поинтересовавшись, нужно ли ему это и соответствует ли он этому. Индивидуум как пассивный объект, наделённый на первый взгляд льстивым обозначением, а при более глубоком рассмотрении — осчастливленный некоей пародией на древнюю аристократическую «честь», — вот что такое современная персона с её врождённым «достоинством», «чувством собственного достоинства». Это означает, в частности, что она покупает предлагаемое в рекламных роликах, которые гласят, что она «этого достойна». Точно такое же пассивное право индивидуума на официозную и политкорректную фальшь касается и врождённой «свободы личности», как и врождённых «прав человека», которые превратились из юридической гипотезы в орудие тотальной стандартизации человечества. Весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «ахейские дары» глобальной цивилизации.

Как же произошла эта девальвация слов и ценностей и почему она произошла? На этот вопрос невозможно дать чёткий ответ в рамках одной статьи. Однако можно указать на достаточно объективные оценки историков языка, которые увидели, что в XVIII веке в Западной Европе наступило «перевальное время», «пороговое время» (Sattelzeit) — период, когда происходила мутация и сдвиг ключевых понятий, модернизация понятийных систем (об этом писали в разное время Отто Бруннер, Райнхарт Козеллек и др.). Сам по себе сдвиг ценностной парадигмы начался раньше, однако Реформация, будучи по существу грандиозной духовной революцией, пришла в Европу в овечьей шкуре консерватизма, это была её хитрость. То же самое можно сказать и о «славной революции» в Англии. А вот уже радикальные революции XVIII века были заряжены взрывной энергией заклинателей будущего — просветителей, энциклопедистов и, говоря откровенно, иллюминатов, то есть представителей тайных организаций Европы, осуществивших настоящий заговор против традиции. По определению Козеллека, эта эпоха и среда стали «рассадником современного мира».

Приведу ряд примеров. До XVIII века под термином «общество» в основных европейских языках преимущественно понимается «хорошее общество», то есть светское общество, а также партнёрство, компания (это могло быть общество пиратов или общество торговцев и т.п.). Именно в XVIII веке возникает проект, требующий каким-то образом назвать общенациональную общность, общенациональную группу, нацию как союз индивидов, тогда использовали данное слово. Понятие «либеральность» означало принадлежность к числу свободных людей, щедрых, просвещённых и т. д., а после XVIII века она уже была связана, так или иначе, с атомизацией, с тем, что человек обществу мог быть противопоставлен. Понятие «свободы» было связано со статусом дворян, духовенства, других сословий, пользовавшихся привилегиями, особыми льготами, возможностями и т.д. Начиная с XVIII века понятие «свобода» переходит, в определённом смысле, в свою противоположность, то есть перестаёт быть сословным, перестаёт быть привязанным к конкретной группе людей, и превращается из обозначения привилегии в обозначение уничтожения привилегий, равенства в отсутствии особых прав. (Любопытно, что эта ситуация повторилась в СССР в 80-е годы, когда радикалы перестройки делали себе имя на критике привилегий номенклатуры, одновременно с этим они же обличали и «уравниловку» — в итоге их революция привела к тому, что на место мизерному советскому неравенству пришло гигантское неравенство криминально-олигархической эпохи.) Слово «история» означало собрание нравоучительных сюжетов, душеполезных stories — после «переломного времени» она уже понимается как становление всего сущего (то есть заключает в себе неявным образом концепт эволюции, прогресса и т.п.). Произошла подмена такого важного понятия, как «революция», которое, согласно латинской этимологии, означало «возвращение на круги своя», а вовсе не качественный скачок в развитии.

Что скрыто за лозунгами свободы, демократии, прав человека

Для консерватора высокие ценности не могут даваться даром, но являются результатом значимости личности, это относится и к «свободе», «заслугам» (то есть особым правам), не говоря уже о «чести». Подлинный консерватор исходит из того, что такие высокие идеалы не могут раздаваться как рекламные буклеты или нашлёпки: например, статус «свободы» подразумевает, что человек ему соответствует, что «свободе», то есть суверенитету личности, есть, на что в нём опереться.

В противном случае, если консерватор заигрывает с демократическим толкованием прав и свобод, он отказывается от своей сути — это уже не подлинный консерватор. Полноценная свобода связана с творчеством, и поэтому она по определению аристократична. Безусловно, это не обязательно классовый характер статуса «свободы». Но к творческой свободе призваны не все, и даже более того — не большинство людей. Аристократизм творчества заключается не в фиксации высшего избранного слоя, а в констатации того, что избранные люди есть повсюду, они разбросаны среди всех классов и слоёв общества. Таким образом, смыслом освобождения от кастовых или феодальных рамок для консерватора является не тотальная эмансипация, а бросание зёрен свободы на всю почву, дабы проросли они в сердцах избранных. Поэтому позитивный смысл освобождения личности заключается вовсе не в общедоступности социальной свободы, а в провоцировании творческого бума, пробуждении активных созидательных и исцеляющих сил в народе. Всякое другое освобождение даёт лишь пародию на свободу-суверенность, узаконивает разнузданность и серость, безликость и посредственность. Такая свобода попросту бессодержательна.

В корне этого ложного освобождения лежит фундаментальная антропологическая ошибка — неверное представление о природе человека. Эмансипированный индивид, совлёкший с себя все обязательства перед народом, семьёй, историей и социальным окружением, — это не свободный, а опустошённый человек. Он выкинул не внешние вериги, а части собственного внутреннего мира, исказил целостную картину мира, вырезав из неё значимые фрагменты. Свобода частной жизни не оберегает человеческую личность от подавляющего влияния посторонней воли. Сегодня, в эпоху новейших твиттерных революций, этот фокус со «свободой личности» саморазоблачён и становится понятным уже не только завзятому консерватору, но и любому добросовестному наблюдателю.

Первым актом драмы дурного освобождения является монетизация человеческой личности, когда значение личности определяется не заслугами, не творческим статусом, а количеством денег и имущества. В этой форме воплощается статус освобождения среднего от опеки высшего, развод с иерархией. Александр Герцен, уехавший в Европу и наблюдавший там революцию 1848 года, был потрясён и разочарован результатами этой буржуазной эмансипации. Он разглядел её плоды не только в падении нравов и вкусов, но даже и в банальном падении качества товаров на рынке, о чём позже написал в одном из своих очерков: «Отчего у вас так плохи сигары?» — спросил я одного из первых лондонских торговцев. «Трудно доставать, да и хлопотать не стоит, знатоков мало, а богатых знатоков ещё меньше». — «Как не стоит? Вы берёте 8 пенсов за сигару». — «Это у нас почти никакого расчёта не делает. Ну, вы и ещё десять человек будут покупать у меня, много ли барыша? Я в день сигар по 2 и по 3 пенса больше продам, чем тех в год. Я их совсем не буду выписывать». «Вот человек, постигнувший дух современности, — заключает Герцен. — Вся торговля, особенно английская, основана теперь на количестве и дешевизне. (…) Всё получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса. Возле, за углом, везде дожидается стотысячеголовая гидра, готовая без разбора всё слушать, всё смотреть, всячески одеться, всем наесться».

Таким образом, уже за ценностью свободы маячит следующая ступень «прогресса»: равенство и «демократичность» как усреднённость, готовность и желание быть «как все» и уравнять всех до средне-нижнего уровня. Если на первой ступени понижательной трансформации мир денег и количества просто игнорировал «высшее», то на второй ступени начинается диктат «среднего человека». Об этом в середине XX века остроумно напишет Клайв Степлз Льюис. В его рассказе «Баламут предлагает тост» заслуженный чёрт рассуждает следующим образом: «На равенство ссылаются только те, кто чувствует, что они хуже. Фраза эта именно и означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но её не признаёт. (…) Что ж он, мерзавец, не такой, как я? Не-де-мо-кра-тич-но! (…) Нынешняя ситуация хороша тем, что вы можете это освятить — сделать приличным, даже похвальным — при помощи вышеупомянутого заклинания. (…) Неровен час, станешь личностью. Какой ужас! Прекрасно выразила это одна молодая особа, взывавшая недавно к Врагу: «Помоги мне стать нормальной и современной!» Нашими стараниями это значит: «Помоги мне стать потаскухой, потребительницей и дурой!»

Наконец, на третьей ступени деградации современного мира к диктатуре над обществом приходят уже не воинствующие «освободители» или «уравнители», а те силы, которые хотят узаконить нижние, разрушительные, инфернальные стихии в человеке. Этим занимается международное лобби «прав человека», которое начинало с защиты фундаментальных прав, но сегодня скатывается уже к тому, чтобы заставить обычного человека принять и признать всё аномальное как равное себе и достойное уважения. По выражению Режи Дебре, «права человека — последняя по времени из гражданских религий мира, душа бездушного мира».

Дошло до того, что жрецы этой новой религии в каждом ищут (хотя и не в каждом находят) своё «извращение», свою «трещину», какую-нибудь особенную тоскливую страстишку, эксклюзивную патологию. На поверку оказывается, что любой вид дегенерации встречается не в единственном числе, а значит, рождается новое меньшинство, и у этого меньшинства автоматически рождаются его «права».

Для современной демократии поиск и культивирование извращённых меньшинств — это своего рода сладострастие. Не могут представители крупного капитала или политической группы одновременно и одинаково любить всех пациентов психиатрической клиники или сексопатолога, но их будоражит и увлекает сам процесс неуклонного скольжения всё ниже и ниже, в пучину инфернального и подчеловеческого.

По точному выражению современного французского мыслителя Алена де Бенуа, сегодня образ обладателя прав заменяется образом потребителя прав — права человека прошли через гиперинфляцию и сводятся уже к каталогу желаний данного индивида. На уровне государств защита прав человека используется в последнее время как уловка, с её помощью можно осуществлять «гуманитарные интервенции», безнаказанно нарушать принцип невмешательства во внутренние дела других стран.

Для консерватора ценности человеческих прав, свободы и чести человеческой личности не пустые слова. «Права» связаны с «правдой», «справедливостью», а вне этой связи являются обманом. Справедливость — не столько равенство возможностей, сколько воздаяние по заслугам, в том числе и наказание согласно степени вины. «Свобода» для консерватора коренится в примате Своего над Иным. Свобода — возможность действовать, поступать и развиваться по-своему (самостоятельно). Свобода — это «самостоянье человека» (пушкинское определение, специально им изобретённое для поэтического обнаружения сущности консерватизма). Консерватизм не предполагает замыкания в Своём вопреки Иному, но он предполагает твёрдую систему координат, в которой освоение чужого, иного происходит через Своё, в структурах и формах Своего, по законам и принципам Своего. Не так давно президент Путин блестяще выразил это чувство системы координат по отношению к России и миру: «Не Россия находится между Западом и Востоком. Это Запад и Восток находятся слева и справа от России». В данной формуле заключено единство и национального, и личного, целостной свободы-суверенности.

В современной евроатлантической цивилизации свобода, демократичность и права человека представляют собой риторический фасад, за которым скрываются такие подмены, как глобализация культур, общество аномии, где девальвированы все традиционные ценности, и, наконец, общество потребления с его псевдоинновационным зудом. Глобализация выступает как сатанинская пародия на «вселенский», универсальный характер религиозной традиции. Общество аномии пародирует и выворачивает наизнанку «соборность», когда видимость общности, солидарности превращается в инструменты для достижения эгоистических целей. Общество потребления предлагает целый спектр каверзных подмен: креативность вместо творчества, дурную бесконечность серий, марок, брендов, виртуальных денег, имиджей вместо глубоких культурных символов, поверхностность обобщённой и общедоступной массовой культуры вместо внутреннего духовного единства, иллюзию полноты и богатства жизни как некий «мыльный пузырь», пустой внутри. Происходит подмена идеи развития и идеи бесконечности мирового смысла идеей повтора эквивалентов, умножения множеств через отпочковывание всё новых и новых серий одного и того же рода вещей.

Сегодня в России актуален вопрос об отличии креативности от подлинного творчества, а так называемого класса «креаклов» от творцов в традиционном понимании слова. Об этом много спорят. На мой взгляд, сущность «креативного» типа активности хорошо выявил, сам того не желая, гуру либеральной гуманитаристики Александр Ахиезер в одной из своих последних книг: он описал ценность «полноты жизни» как увлекательную перспективу удовлетворения всё новых и новых потребностей. В отличие от формулы счастья Аристотеля в «Никомаховой этике» («полнота жизни и полнота добродетели»), в отличие от личностной «полноты жизни» у Дильтея и других философов вплоть до Мамардашвили (полноты жизни как мудрости), Ахиезер характеризует современную «полноту» как «поиск комфортной жизни», «подхватывание» всевозможных мод, включая «новый наркотик, новую песню, нового харизматического вождя», и как восхождение от «потребности в колбасе» к потребности «создать новый уникальный сорт колбасы» (не самый эстетичный, но яркий образ культа инновации).

Вместо человека-пирамиды, человека как воплощения иерархии ценностей, человека как «института в единственном числе» (формула Арнольда Гелена) современный мир навязывает модель человека-воронки, всасывающего продукты и средства удовлетворения потребностей, в том числе искусственных (то есть искусственно конструируемых социальными инженерами в коммерческих и политико-манипулятивных целях). Различие между новизной творческой, созидательной, открывающей перспективы для развития всех, и новизной пустой, декадентской и разрушительной принципиально ретушируется.

Три главных аксиомы консерватизма

Вопреки расхожим заявлениям о том, что настоящего консерватизма в современной России быть не может, потому что старые ценности были исторически отвергнуты и в общем-то уже нечего сохранять, русский консерватизм имеет глубочайшие основания и корни. Для начала нужно констатировать несколько аксиом подлинного консерватизма.

1. Если данный народ представляет собой носителя самостоятельной цивилизации (а это касается не каждого народа), то, безусловно, консерватизм такого народа стоит на позициях сохранения и развития духовной суверенности той цивилизации, к которой он относится. Русский народ и те народы, которые сплотились вокруг него, являются носителями такой самостоятельной цивилизации. Россия не может быть «цивилизованной страной» в понимании либералов. При этом она может оставаться чем-то большим — эпицентром собственной цивилизации, имеющей глобальный потенциал. В этом первая и главная аксиома русского консерватизма.

Сегодня эти слова — о России как государстве-цивилизации — мы слышим уже из уст первого лица государства, что невозможно было представить ещё несколько лет назад, и это серьёзный идеологический шаг вперёд. Однако данная истина пока никак не зафиксирована в конституционных документах, законах или хотя бы государственных концепциях.

Проблему и актуальность духовной суверенности легче всего понять в контексте борьбы цивилизаций, борьбы между разными культурными моделями или борьбы между «богами», как говорил Фёдор Михайлович Достоевский устами Шатова: «Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда ещё не было народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа своё собственное понятие о зле и добре и своё собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать».

2. Народы различаются не только по тому, какого они масштаба, сумели ли они построить собственную цивилизацию в истории, но и степенью зрелости, глубины собственной культуры. Есть народы, у которых культура древняя, есть народы, у которых культура молодая. Безусловно, в России мы имеем дело с очень древней, богатой, многослойной культурой. Но все высокие достижения в технике, в искусстве, в науке зиждутся на том фундаменте, который связан с уровнем культуры обычного человека. Так, если мы возьмем русского крестьянина XVIII–XIX веков, люди жили довольно бедно, но уровень их культуры был очень высок — такой вывод можно сделать на основе сравнительно-исторического и культурологического анализа.

Когда нам говорят о каких-то глобальных стандартах и нормах, о необходимости взаимопроникновения ценностей разных культур, важно понимать, что мы сможем добиваться успехов в своём историческом развитии, только опираясь на эту самую внутреннюю культуру. Если же мы будем игнорировать внутреннюю культуру русского человека и пытаться просто пересадить на нашу землю иноземные достижения и ценности, мы тем самым будем корёжить и ломать антропологическую подоснову России. Суть подлинного консерватизма, на мой взгляд, в умении видеть эту подоснову наших людей, обычного человека, обычного гражданина России, его духовную, ценностную, культурную природу в её специфике. Предлагать развитие и совершенствование можно, лишь опираясь на эту подоснову, а ни в коем случае не вопреки ей. В этом связь между высшей точкой национальной вертикали («русским Богом») и его основанием («русским человеком»). «Богоносцем» русский народ является именно в этом смысле — он несёт своего Бога до тех пор, пока хранит верность самому себе, пусть изменяется, но при этом не изменяет своей сущности.

3. С предыдущей аксиомой тесно связана третья аксиома: в XXI веке консерватизм становится не сдерживающей силой на пути технологического развития и инноваций, но, напротив, единственным их глашатаем. Ведь через глобализацию, информационное взаимопроникновение, сплочение номадического «класса поверх классов» происходит выработка состояния, в котором подлинные инновации становятся вредными и опасными для этой системы. Антитрадиционный тип цивилизации, который как кислота стремится разъесть все культуры и исторические общности и породить новое «вавилонское смешение», имеет своим идеалом конец истории и застой, где в роли прогресса и развития будет выступать смена мод, привычек и престижных потребительских моделей. Выродившиеся либеральная и левая идеологии всё больше становятся тормозом развития, которое де-факто с 80-х годов XX века уже прекратилось.

Именно консерватизм способен сегодня предложить продолжение настоящего социального и технологического развития, а не его имитацию. Но консерватизм увязывает развитие с преодолением социальной апатии, цинизма и паразитизма, с деструкцией общества аномии, с отторжением беспочвенности, космополитизма, хотя бы последний и являлся в романтическом ореоле «любви ко всему человечеству». С пресечением половой распущенности, деградации нравов и нового варварства, с отрицанием идей толерантности, которой консерватизм противопоставляет повышенную сопротивляемость и устойчивость в базисных ценностях. Консерватизму не по пути с обществом потребления, с его декадентством и расслабленной зависимостью от комфорта, с культом «вечной молодости», с хищным инфантилизмом, с отсроченным взрослением и враждебностью современного человека к семье и деторождению, со страхом перед старостью, смертью и страданием. Для того чтобы развитие было полноценным и гармоничным, консерваторы должны пресечь лицемерие двойных стандартов, за которым скрывается недобросовестная конкуренция со стороны более богатых и социально преуспевших, в том числе и со стороны государств и корпораций, обладающих преимуществами в нынешней системе международных отношений.

Читатель может возразить: и среди левых, и среди либералов найдётся немало союзников такого курса. Да, это так — сегодня консерватизм становится стержнем, притягивающим здоровые силы и слева, и справа. Но чтобы создать жизнеспособную коалицию для развития, необходимо жёстко отделить зёрна от плевел.

Консерватизм и развитие

Сами по себе культурные заимствования не противопоказаны консерватизму, а нередко представляются ему чем-то благотворным. Русская культурная традиция отличается высокой восприимчивостью к иноземным формам — это касается и языка, и технологии, и быта. Пластичность русской культуры и языка — одна из самых высоких в мире. При такой восприимчивости, «всемирной отзывчивости» (Достоевский), особом настрое, когда «нам внятно всё, и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений» (Блок), большую важность приобретает фактор прочной внутренней вертикали. Даже когда культура на 20% будет состоять из заимствованных деталей, это ещё не уничтожит своеобразия. Однако баланс внешних заимствований и сохранения каркаса идентичности в России не всегда соблюдался — он нарушался во время петровских реформ, а также в ходе революции 1917 года. В результате Россия получала политическую квазиэлиту (дворяне XVIII века, большевики-коминтерновцы), которая говорила на чуждом стране языке, во многом гнушалась собственным народом и не стремилась к взаимопониманию с ним. Для консерватора подобные реформы и перевороты неприемлемы. И немудрено, что эти квазиэлиты рано или поздно отторгались историей, перерабатывались во что-то более адекватное.

Тяжело больна та культура, которая утрачивает способность извлекать из своей сокровищницы более благородные и органичные смыслы и символы и заменяет их более «подлыми» стереотипами, заимствованными извне. Не может быть ничего глупее и бездарнее, чем строить сегодня русский консерватизм, пересаживая на нашу почву модели и ценностные ориентиры, скажем, из английского консерватизма. Русские консерваторы и английские тори — это совершенно разные, в значительной степени противоположные идейные миры, мало между собой пересекающиеся. Нужно изучать и знать этот опыт, в особенности хорошо нужно понимать природу «викторианского синдрома», когда происходил бурный распад Британской империи. Английские консерваторы тяжело переживали эти события — важно знать и помнить, что активность англосаксов во второй половине XX века по подрыву жизненных сил и равновесия в советском лагере объяснялась не только банальной конкуренцией, но ещё и жаждой мести за деколонизацию середины XX века.

Консерватизм закаляется и усиливается в эпохи обострения борьбы цивилизаций (в СССР возвращение многих консервативных ценностей ускорилось во время войны 1941–1945 года, и это не случайно). Нельзя отрицать, что у западной цивилизации есть чему учиться. Западная цивилизация нарастила огромную мощность, однако наиболее честные из западных мыслителей признают, что эта мощность выразилась не столько в моральном или интеллектуальном влиянии на другие цивилизации, сколько в создании эффективных форм агрессивного и хищнического покорения мира. Тот же Самюель Хантингтон пишет: «Запад завоевал мир не из-за превосходства своих идей, ценностей или религии … но скорее превосходством в применении организованного насилия». Русская культура при этом впитала в себя европейскую классику — от Данте и Боттичелли до Диккенса и Модильяни, и мы являемся благодарными носителями богатств этой классики. Но ещё раз: все эти богатства должны быть встроены в русский культурный тезаурус по русским законам и правилам, и никак иначе.

Консерватизм не противоречит модернизации — одним из застарелых мифов является тезис о том, что инновации и технологическое развитие обычно являются делом индивидуалистов и отщепенцев. Анализ главных технических изобретений и научных открытий показывает, что огромная часть их делалась вовсе не отщепенцами, а людьми, глубоко укоренёнными в своей культурной традиции, нередко и глубоко религиозными людьми. Иными словами, консерваторы имеют не меньше оснований называть себя инноваторами и творцами достижений современной цивилизации, чем либералы или левые. Другое дело: консерваторы в меньшей мере заботились о том, чтобы коммерциализировать науку и технологии (здесь больше преуспели люди либеральных взглядов), а также о том, чтобы наращивать новации в сфере социального устройства (это область горячих забот анархистов, социалистов и коммунистов).

О харизматическом источнике русского консерватизма

Консерватизм — это целый мир, а не какая-то одномерная доктрина. Русский консерватизм объективирует в себе все философские, исторические и социальные подходы, в которых осмыслялись уникальность и величие России как государственного образования. Каждый такой концепт правомочно называть Русской идеей, поэтому идеологию нашего консерватизма можно назвать системой или родословием Русских идей.

1. Русская идея есть то же самое, что идея Бога; её смысл состоит в утверждении религиозных ценностей, не имеющих строго заданной конфессиональной принадлежности: справедливости, милосердия, добра, нестяжания и братской любви к ближнему. Русская идея преодолевает, таким образом, доктринальные и догматические ограничения религий, что позволяет её носителю свидетельствовать и утверждать божественное присутствие непосредственно. Именно поэтому столь сложно дать определение (то есть «положить пределы») Русской идее, «взять её в рамки» — даже чисто терминологически.

2. Русская идея не ограничена никакими правовыми и моральными условностями. Быть русским — не значит принадлежать к общности великороссов или иметь статус гражданина Государства Рос