Русская мечта. Ментальная карта

Авторский доклад Изборскому клубу Виталия Аверьянова

В коде русских архетипов заложено наше сверхтопливо, секрет восхождения от чудиков к чудотворцам.

В работе над настоящим докладом задействован большой корпус материалов семинаров и мозговых штурмов Института динамического консерватизма. Автор выражает глубокую признательность за предоставленные материалы а также за советы и добавления к докладу ведущим экспертам ИДК и Изборского клуба: Сергею Баранову, Сергею Бобкову, Алексею Болдыреву, Александру Елисееву, Владимиру Елистратову, Петру Калитину и Алексею Комогорцеву.

Введение

1. К русской ментальной карте

1.1. Любовь к сути, поиск сути (онтологизм)

1.2. Все или ничего (максимализм)

1.3. Русская правда

1.4. Цельное знание (интуитивизм)

1.5. Русская свобода

1.6. Соборный персонализм

1.7. Другие ментальные узлы (умиление, артистизм, душевность, общительность)

2. Блаженные, юродивые, «дураки»

3. Чудики Шукшина и праведники Лескова

4. Русский гений и русская мечта

ВВЕДЕНИЕ

Русская мечта – это чрезвычайно удачная формула для интеграции высших представлений нашего народа о своем будущем, более удачная, чем такие известные категории как «футурология», «образ будущего», «прогнозирование», «пророчество» (последнее не столь удачно уже постольку, поскольку не является общедоступной материей и всегда имеет риск обратиться «лжепророчеством» и мистификацией, – мечта же общедоступна, ясна как модус человеческого существования). Автор доклада будет трактовать мечту как творческое изменение будущего. Не прошлого, потому что такое изменение было бы фальсификацией, и не настоящего, которое в значительной степени неуловимо и мимолетно. Будущее же, которое еще не наступило, отсутствует. Оно воспринимается в горизонтах мечты как материал для работы.

Если наш подход к будущему не творческий, лишен энергии мечты, значит, будущее инертно, движется к нам навстречу под давлением тяжести сложившихся обстоятельств, фатально и неумолимо. Человек при этом лишь ожидает то, что обязательно произойдет. В такой перспективе не может быть никаких альтернативных аттракторов будущего. Жизнь без творческой мечты, без созидательных замыслов наполняется «низшими мечтаниями»: пассивными грезами, навязчивыми снами и кошмарами, стремлением к бегству от действительности в выморочные виртуальные миры.

Творческая мечта имеет весьма широкий диапазон – от реалистических замыслов до ожидания чуда. Ориентация на чудо не означает автоматически какой-то произвольной «мечтательности», беспочвенных иллюзий и фантазий. По крайней мере, в русской истории «чудо» оказывается скорее системным фактором, нежели случайным – и его присутствие объясняется не столько сверхъестественным характером событий, сколько невыводимостью этих событий из ожидаемого, рационально просчитываемого ряда[1].

Через творческую мечту мы вторгаемся в фатальность будущего, преображаем его. Игнорировать фактор мечты как якобы слишком поэтический или мистический значит недооценивать человеческое сознание, которое обладает огромным преобразовательным потенциалом. Даже материалисты учили, что идеи, овладевая массами, становятся материальной силой. Многие вещи в жизни трансформируются не посредством смены условий существования, но через внушение: во-первых, самому себе и создание в себе возможного образа будущего, а затем и внедрение в сознание других людей новой, альтернативной существующим картины будущего.

На этом стоит вся человеческая культура, вся грандиозная система духовного производства человеческого общества. При этом необязательно при обосновании фактора мечты прибегать к метафизическим аргументам. Наиболее развернутый вариант такого – неметафизического – обоснования дала философская антропология, в особенности немецкий мыслитель Арнольд Гелен, обобщивший данные многих наук о человеке и предложивший непротиворечивую концепцию эволюции человеческого духа как генератора культуры. Гелен ввел основополагающее для его антропологии понятие «зияние» (Hiatus), отождествляя его с «душой» ‑ речь идет о масштабном и систематическом удержании внутренних побуждений без их перехода в действие, благодаря чему в человеке образуется особый внутренний мир со своей автономной интенсивностью, куда происходит «грандиозное перемещение центра тяжести жизни» по сравнению с жизнью животного мира. Однако, дальнейшая судьба этой внутренней жизни – воздействие ее на события внешнего мира: человек «проламывает» воспринимаемый мир и «интерполирует» всюду невоспринимаемое, будь то демоны, демокритовы атомы, боги или что-то еще. Итак, он интерполирует в воспринятое воспринимаемое, в воспринимаемое — невоспринимаемое[2]. Такая организация человеческого сознания может быть уподоблена антропологической «камере обскура»: заключенный в ней вакуум («пустота», «мрак») используется для порождения принципиально нового творческого содержания.

В этих чрезвычайно важных положениях уже содержится объяснение человеческой способности к прогнозированию, предвидению, улавливанию «аттракторов» движущихся событий, наконец, к построению проектов разных уровней сложности. Человек формирует в своем сознании вместилища для «отсутствующего» (для возможного, для пока еще не реализованного, для того, что нежелательно и т.д.) ‑ и эти вместилища оказываются эмбрионами всей человеческой культуры.

Как же объясняется эта удивительная способность человека к мечте? Во-первых, это объясняется из ряда вон выходящей конституцией человека, который выделяется из всего контекста биологии своей относительной беззащитностью, неадаптивностью. По мысли того же Гелена, в которой обобщен опыт целых поколений антропологов, для человека в отличие от всех животных характерна уникальная замедленность периода созревания, длительность «щадящего периода» его развития, «во время которого биологически беспомощное существо делает как себя самое, так и мир темой опыта, открытия и овладения»[3]. Таким образом, социально-психологический и социально-антропологический взгляд обнажает великое благо культурной традиции – возможность для индивидуальности постепенно созревать в развитой культуре и достигать, за счет запасов времени, предоставляемых для самовозрастания, ее инструментальных высот. Одним из главных и самых продуктивных механизмов собирания себя, настройки себя как высокоорганизованного и могущественного существа является человеческая мечта.

Кристаллизация личности, способной не только адаптироваться, но и адаптировать природу и внешнюю реальность под свои цели и задачи, происходит вокруг невидимой, «отсутствующей» оси. Если Гелен назвал ее «зиянием», то наряду с этим мы видим в разных традициях целую гирлянду подобных же определений: осмысления «пустоты в сердце», «пустого алтаря», «мрака», «внутренней тишины», «тьмы на подступах к полюсу» (христианские богословы, мистики вроде Авиценны или Мейстера Экхарта). Подобные метафоры мы встречаем и у даосов, к примеру у Лао Цзы, когда он говорит о «пустотной цельности» как формуле собирания человеческого бытия вокруг «отсутствующего»[4]. Пустота – человеческое состояние, необходимое для восприятия полноты. Пустота соотносится с полнотой так же как полый сосуд с тем источником, откуда этим сосудом черпают воду.

Эта таинственная ось не наличествует, а именно «мечтается» человеком в его созерцаниях, во время покоя, сна, размышления, наконец, в его эстетических, интеллектуальных и духовных переживаниях. По мере кристаллизации созревающего человеческого сознания вокруг этой оси отсутствующее как будто «выкликается» из небытия, становится реальнее любой реальности, пафосом реальности, становится порождающим принципом, – мечтой, которая воплощает саму себя.

Склонность русской ментальности к мечте, особые отношения с мечтой подкрепляются данными культурологии, психологии, социологии и других наук. Эти особые отношения видны и на уровне языка. К примеру, слово «ничто» у нас склоняется, приобретая в родительном и творительном падежах характерную форму «ничего», что указывает на контакт нигилистической субстанции с порождающей первореальностью. В христианской метафизике через таинственную формулу ex nihilo («из ничего») определяется принцип творения Богом мира, что делает данную тему особенно пронзительной и ключевой для русской культуры и мировоззрения. В наших нигилистических оборотах присутствует двойная негация, своего рода нагнетание негации и в то же время отрицание отрицания, то есть снятие негации («ничего не вижу», «ничего не делать» и т.п.). В отличие от «ничто» «ничего» – это тот аспект небытия, который входит в реальность, та печать небытия, которая лежит на реальности, на «всем», родимое пятно отсутствующего, которое в первую очередь проявляется в человеке через его внутреннюю «пустоту»-«зияние»[5]. Характерно, что именно в русской философии оформилось учение об изначальной нетварной свободе, коренящейся в ничто, над которой не властен даже Бог (Бердяев). Свобода заложена в природе человека изначально и она сама есть условие очеловечивания человека, его самостроительства.

Ничего – это отсутствующая в настоящем ось перехода в будущее. Ничего – это преодоление обстоятельств и обстояний в связи с волевой мечтой о лучшей жизни, об исправлении поврежденной реальности, о милости Божией, которая должна же повернуться лицом и к нам. В наиболее явном виде в русской ментальности эта установка выражена в мечте о царстве правды, установлении порядка справедливости. Канцлер Бисмарк, проведший в России немало времени, любил повторять слово «ничего», которое стало для него символом русской настройки ума – способности преодолевать трудности и находиться в особых, непредопределенных, отношениях с судьбой.

А. Сильвестр назвал это слово «страдательно-терпеливым девизом русского народа». А В.Гиляровский называл его «великим словом», в котором – «непоколебимость России». «Ничего» в качестве наречия может означать — «приемлемо», «вполне сносно» или экпрессивное «ничего себе!», синоним восклицания «вот это да!» В русском «ничего» слышен народный вздох о тяжелой ситуации, но слышен в нем и неискоренимый оптимизм, доверительное отношение к судьбе и способность к победе над самыми неблагоприятными обстоятельствами.

В «ничего» воля и неволя соединяются в единую субстанцию, в волевое русло деяния, в немного тоскливую, но не лишенную света перспективу мечты о том, что все наладится, все перемелется[6]. Русский может очень долго действовать в состоянии «ничего» и созерцать в «мечте», в надежде на переход к активной жизненной игре. Об этом говорят пословицы: «Русский терпелив до зачина» – «Русский задора ждет» – «Русские долго запрягают…»

1. К РУССКОЙ МЕНТАЛЬНОЙ КАРТЕ

При построении проекта волевой мечты для современной России необходимо основываться не на интуитивном представлении, а на достаточно точном, выверенном знании об особенностях русской ментальности. Львиная доля тяжких поражений России в XX веке, равно как и большая часть разрушительных реформ в нашей стране связана с тем, что патриотическое сообщество не вооружено адекватной ментальной картой русского народа. При этом самым важным в такой предполагаемой карте должны стать ключевые реперные точки – узловые ментальные «архетипы». Они представляют собой сеть социокультурных типажей, личностных моделей, таких как:

– Русский герой (способный к самоотверженному служению, решению боевой задачи, работающий на износ ради великой цели, ради родины). Архетип этот исторически постоянно возрождается, современные его варианты нанизываются на древние: победоносцы и победители вплоть до победителей 1945 года и наших дней «присоединяются» к ряду, восходящему к «былинным богатырям», которые в народном сознании всегда победители.

– Борец за справедливость, за идеал. Вероятно, с этим связан принцип – действовать «с открытым забралом». Русские всегда побеждают в объявленной войне, и очень часто проигрывают в войне необъявленной, манипулятивной, когда предают, нападают из-за угла (чего нельзя путать с «партизанской войной» — это как раз наш конек, «скифская тактика», тактика Кутузова и т.п.)

– Отец-домостроитель и миро-строитель (патриарх рода, отец семейства, мудрый старик – руководитель общины, земского дела, атаман артели, «столбовой» мужик-надежа, на котором держится «мир», совесть на «вече», на «совете», на «сходке», государственный человек в советское время – архетип отца сказался и в ряде выдающихся командиров и директоров этой эпохи).

– Блаженные-юродивые в русской традиции, «праведники», «странники», «чудики», «иваны-дураки», «младшие сыновья» в фольклоре и др.

– Русский солдат (от русского героя отличается тем, что «в огне не горит, в воде не тонет», выносит все, что ему посылает судьба и выходит целым-невредимым и победителем, «ванька-встанька»[7]).

– Лихой человек (русский разбойник – интересен не во всех своих аспектах, но в часто встречающейся склонности неожиданно являть черты высокой человечности).

Данный список типажей русской ментальной карты, конечно же, не исчерпывающий. Важнее здесь не полнота типов, но представление о том, что типы не существуют строго изолированно, могут совмещаться и перетекать друг в друга.

В данной главе остановимся на наиболее значимых архетипических узлах, в которых выражаются специфические свойства русской ментальности. Эти узлы образуют смысловой каркас национальной картины мира как внутреннего самопознания.

1.1. Любовь к сути, поиск сути (онтологизм)

В отношениях с истиной для русской ментальности важен не способ ее раскрытия, но сама истина в ее бытии. Русский (мужчина в особенности) любит вскрывать неявное измерение вещей, скрытую подоплеку, не любит поверхностных суждений, любит созерцать в глубину (отсюда и идеал «сердечного созерцания» И. Ильина). Любовь к сути обнаруживается не только в мышлении, но и в действии: поиск причины дела, его фундаментальной основы.

Русский человек слова в простоте не скажет. И подмечает все с хитринкой, лукавым прищуром, даже если хранит молчание. Василий Розанов писал: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».

На уровне традиционных мемов этот архетипичный узел воплощается в таких выражениях как:

– Переходить сразу к сути дела. – Ухватывать суть. – Брать быка за рога. – Избавлять себя от предисловий. – Зри в корень! (Козьма Прутков) – Истина во что бы то ни стало(Менделеев).

Русские, которые не соответствуют этому архетипу, считаются в народе «глупыми». Не «дураками», а именно «глупыми»: «глупый» значит слабый в онтологии, не цепкий сознанием, поверхностный, который «верхушки сшибает», «мелко плавает, так что жопу видать». Дурак – шире, и в отличие от глупца может быть довольно сильным, цепким, пусть и не организованным. У дурака может быть и острый глаз, и проникновение в суть, хотя и избирательное. Глупый не задался. А дурак – незадачлив. Глупец даже если пыжится, ничего не получается. Дурак же блаженствует в своем самобытии, но при этом способен к трансформации к высшему (см. 2 и 3 главу доклада). Безусловно, «Иван-дурак» в русской сказке зачастую оказывается дураком притворным – часто подразумевается, что это человек мудрый, однако надевший личину дурня (социокультурная роль трикстера либо квази-трикстера). В других случаях это не маска, а определенный метод поведения – когда «мудрый» освобождает свое сознание от рациональных помех для интуитивной восприимчивости и вступает в прямые отношения с чудесным миром (волшебная сказка). В таком случае мудрец признает себя «ничего не знающим» – однако по правилам волшебной сказки он действует безукоризненно.

1.2. ВСЕ ИЛИ НИЧЕГО (МАКСИМАЛИЗМ)

В русском человеке есть склонность к сверхзадачам, к первопроходству, к самоотвержению – этот архетипичный узел часто определяют как максимализм, радикализм, стремление абсолютизировать. Библейские слова «всей душой и всем сердцем» – подходят более всего русским.

Для русской ментальности характерно неприятие срединности, абсолютизация идеала, стремление к реализации Царствия Божия. Но из максимализма происходит и обратная крайность – в упадочном варианте это и тотальный нигилизм, отрицание всего и вся, и «воинствующий цинизм», а зачастую и такие неприглядные вещи как вторичность-обезьянничанье, не знающее меры, разгульность, транжирство и т.п. В отсутствие высших идеалов и мотивов, в отсутствие Бога как ориентира духовной жизни – русский человек чаще всего стремительно скатывается вниз, утрачивает облик человеческий. Протоирей Димитрий Дудко именно с этим связывал идею «народа-богоносца» – видя в ней не горделивое самоопределение, а констатацию того, что «без Бога мы не можем».

Николай Лосский писал: русский человек хочет действовать «всегда во имя чего-то абсолютного или абсолютизированного»; если же русский усомнится в абсолютном идеале, то он может дойти до крайнего скотоподобия или равнодушия ко всему; он способен придти «от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта».

Здесь и склонность к парадоксам, соединению противоречий, маятниковому движению между экстремумами. «Нет другой такой страны, — писал французский мыслитель Жозеф Де Местр, — где было бы больше противоположностей. Один скажет, что здесь последняя степень рабства, другой – что полная свобода, и оба будут правы». Крайнее государственничество и покорность властям сочетается в русской ментальности с крайним анархизмом. Крайнее свободолюбие сочетается с огромным терпением. В итоге и государственность у русских особая, и понимание свободы свое, специфическое. Многие русские мыслители приводят внушительные списки таких внутренних парадоксов национального духа.

Примеры мемов, выражающих данную черту:

– Пан или пропал! – Была-не-была! – Любить так королеву! – Невозможное сделать возможным (Ломоносов).

И напротив, для русской ментальности характерна критика усредненности, компромиссности, «теплохладности», застревания в «золотой середине», даже своеобразное презрение к ним, что запечатлелось в других меметических конструкциях:

– Ни то, ни се. – Ни рыба, ни мясо. – Ни мужик, ни баба. – Ни два, ни полтора. – Ни Богу свечка, ни черту кочерга!

Особой разновидностью максимализма по-русски являются такие ментальные свойства как лихость, удаль, способность к героизму. Николай Трубецкой писал, что в «удали» русские очень сильно отличаются от остальных европейцев, в том числе и многих славян, здесь они ближе и понятнее степным и горским народам. За это русских очень уважают и признают лидерами в Евразии. Хотя очевидно, что империя строится не только на лихости, но и на способности к гармонии, всеприятию (см. п. 1.6)

Неслучайно, именно русский Лев Гумилев подарил миру учение о пассионарности как необузданном, безоглядном, жертвенном начале, делающем человека способным к героизму и подвижничеству. Это начало он назвал реальным двигателем истории. Как отмечал А.В. Суворов, побеждает тот, кто меньше себя жалеет. Расхожими мемами, отражающими удаль и героический дух русских стали:

– Если не ты, то кто? – Никто кроме нас! – Русские не сдаются!

1.3. РУССКАЯ ПРАВДА

Архетипический узел «правды» с полным основанием может считаться одним из осевых в русской картине мира. Мне уже приходилось писать о том, что на уровне языка отчетливо вычленяются 9 смысловых ядер правды: это истина, достоверность, честность, правильность, правота, прямота, подлинность, справедливость, и, наконец, правда как праведность[8]. Праведность, безгрешность оказывается центральным, проливающим свет на остальные 8 смысловых ядер аспектов правды. Поэтому в русской ментальности статус правды «завышен», она поднимается очень высоко, вплоть до стыковки с божественной истиной (универсальной, объективной, внятной всем и всегда). Правда воспринимается как скрепа между разными субъектами, дающая им возможность взаимодействия[9]. Вальтер Шубарт тонко подметил: «Русская правда означает и то, что есть, и то, что должно быть».

Правда и высшая справедливость – внеюридические понятия, они отсылают к совести и святости. В русских духовных стихах («Голубиная книга») правда воспринимается как начало не только социальное, но и космическое. Это не только нечто правильное, адекватное, но также и нечто в высшей степени бытийное, основа всего мироздания[10]. В то же время в русской картине мира правда расположена ближе к откровению, нежели к тому, что называется «достоверной информацией».

Лингвист-культуролог Анна Вежбицкая, проводившая сравнение между языковыми скриптами разных народов, вычленяет такой русский скрипт:

«Плохо, если кто-то хочет, чтобы другие люди думали о неправде, что она правда».

«С точки зрения носителя русской культуры, — пишет Вежбицкая, — этот скрипт может показаться вполне естественным и может даже казаться, что такой скрипт существует во всех других культурах. Но на самом деле это не так. С точки зрения многих других культур он выглядел бы слишком экстремальным».

«Правда как существительное – продолжает Вежбицкая, — уникальное русское понятие, которое отличается, например, от английского «truth» и даже от польского понятия «prawda». (…) Во многих других культурах люди думают, что говорить правду трудно и опасно и что часто легче и лучше говорить то, чего ожидают другие, то, что принято говорить или даже употреблять готовые конвенциональные формулы. (…) Русские фразы, такие, как «резать правду в глаза», показывают, что носители русской культуры отдают себе отчет в том, что слушать правду может быть неприятно и даже больно»[11].

В русской культуре идеал «правды» связан с положительной оценкой того, чтобы говорить другим людям, что у тебя на душе и что ты на самом деле думаешь. С этим связано еще несколько культурно-языковых скриптов:

«Хорошо, если человек хочет сказать другим людям, что он думает или чувствует».

«Естественно, если человек выражает свои чувства и другие люди могут их читать по его жестам и поведению».

Здесь речь идет о своеобразной эмоциональной открытости, приглашении к соучастию в переживании. Точно так же скорее всего хорошо говорить то, что ты думаешь, без обиняков; хорошо говорить прямо, даже если ты знаешь, что другому это будет неприятно.

Прямой человек (один из синонимов правдивого человека) – склонный не кривить душой, не скрывать своего мнения. В то же время правда-прямота не подразумевает, что человек должен везде и постоянно вызываться говорить правду. Если человек делает «прямоту» своим постоянным амплуа, становится назойливым в нем, это уже «правдоруб», трагикомический персонаж, превращающийся в затычку в каждой бочке. Он, так сказать, лезет в бутылку. Это довольно распространенный русский тип постоянно пишущих письма в редакции и в учреждения, звонящих на радио, записывающихся на прием, донимающих соседей и знакомых и т.п. Нередко их «правда» и «прямота» оказываются всего лишь критическим зудом, и лишены веса, подлинности (см. ниже об этом в главе о чудиках Шукшина).

Часто ответы, типичные для русской речи, прямо отталкивают то, что сказал собеседник — «без обиняков», «без околичностей», «не для протокола». Например, говорят «Неправда!», «Что вы!» или даже «Чушь!», «Чепуха!», «Ерунда!» и тому подобное. Это резко отличается от англосаксонских норм разговора, и во многих случаях просто нет соответствующих слов и выражений в английском языке.

Лингвисты подметили, что в русском языке большой удельный вес имеют слова с высокой негативной экспрессией – при этом, что интересно, есть особая категория слов вполне цензурных, но оскорбительных. К ним относятся, например, слова «подлец», «мерзавец», «негодяй». Подобные слова встречаются и в других языках, но в русской речи и литературе достаточно высока частотность их употребления. А это говорит о склонности русских давать нелицеприятную экспрессивную оценку. Другие народы в этом вопросе гораздо сдержаннее (и не только западные, но и азиаты, и африканцы).

В целом стремление русского делиться с другими Правдой – уникальная черта. Она лежит и в основе идеала «соборности» (см. п. 1.6)

К мемам, отражающим данный узел архетипов, относятся пословицы:

– Без правды не житье, а вытье. – Все минется, одна правда останется. – Без правды жить легче, да помирать тяжело. – Кривда правду переспорила. (Это противоположно приписываемой Сократу максиме: в споре рождается истина.) – Правда из воды, из огня спасает. – Одно слово правды весь мир перетянет.

Также можно привести такие популярные мемы как:

– Не в силе Бог, а в правде (Александр Невский). – У кого правда, тот и сильней (из фильма «Брат-2»).

1.4. ЦЕЛЬНОЕ ЗНАНИЕ (ИНТУТИВИЗМ)

Русский стремится постичь вещи и природу не столько через рациональную логику, сколько через символ и образ, в живом сердечном созерцании, в так называемом «цельном знании». Интуитивное и образное мышление в Русском Логосе доминирует над схоластической игрой понятий.

Иван Ильин называл это «путем к очевидности». Бердяев дал формулу: «Я страдаю, значит, я существую. Это вернее и глубже декартовского cogito». Это вовсе не означает, что западный человек не чувствует того же, он просто автоматически под влиянием своего культурного кода переключается с этого глубинного переживания как «всего лишь» ощущения на привычное и респектабельное «мышление».

Русская сказка породила формулу: «Поди туда, не знаю куда…» – которую нужно истолковывать не только как произвол «заказчика», но и как радикальный интуитивизм «исполнителя» (сказочный герой ведь и «пошел» туда, и «принес» оттуда «то, не знаю что»).

Интуитивизм в познании-действии определяет то, что русские наиболее одаренные изобретатели, генераторы идей. Они наиболее успешны на двух первых стадиях инновационного процесса, которые определяются как: 1) рождение идеи; 2) теоретические и поисковые исследования путей ее реализации. Гораздо меньше русским подходят роли менеджеров производства (орговиков), распространителей (снабженцев, рекламщиков и «торгашей»).

Интуитивизм русской ментальности делает ее способной к комбинаторике неочевидных в своей связи элементов, русские склонны к далеким аналогиям, к сближению закономерностей из разных сфер, к применению логики одних сфер к другим сферам. Поэтому столь хороший эффект у нас дало образование советского типа – широкий кругозор, универсальность, «бульдозерный» охват проблем. Русские не узкие профи, а многостаночники-универсалы. Русские не любят конвейерной сборки с ее механичностью, а предпочитают уникальное решение, очеловечивают работу, делая ее менее мертвенной.

Отсюда склонность к парадоксам. Русская ментальность прозревает высшую надлогическую логику, антиномическую природу вещей. Русские открыли неэвклидову геометрию – Н. Лобачевский: где параллельные прямые могут пересекаться. Они же открыли неаристотелевскую логику – Н. Васильев, давший формулу: А одновременно = и ≠А; один и тот же предмет «есть и не есть зараз».

1.5. РУССКАЯ СВОБОДА

По Достоевскому «страшно-свободен русский человек». Эту черту внутренней свободы отмечал и Пушкин в отношении крепостного крестьянина. И даже Чаадаев этого не отрицал.

Свободолюбие, вольнолюбие русских часто выражалось во взрывных формах. Но в конечном счете в фольклоре, в пословицах мы видим сбалансированную позицию народной мудрости – понимание двойственности свободы: как высокой ценности и одновременно как опасности, связанной со своеволием. О последней говорят пословицы:

«Своя воля страшнее неволи» – «Воля заведет в неволю» – «Волю неволя учит». – «Воля и добрую жену (и доброго мужика) портит». – «Воля портит, а неволя учит».

Русский человек стонет от «неволи», проклинает ее. Но «воля» опаснее, потому что она снимает барьеры для своеволия и может вести душу к погибели. Отсюда еще одна поговорка: «Вольному воля, а спасенному – рай!»

Есть свобода от: А пропади все пропадом! Гори оно ясным огнем! Но есть и свобода для: в том числе жертва благополучием и даже жизнью, за други своя, за общее дело. Из переживания свободы рождается наш героизм, гениальность и святость, но и их антиподы: бунт, разбой, хулиганская удаль.

Лучшие творения русского гения созданы в эпохи жестких авторитарных режимов. Вольница демобилизует, расслабляет русского человека, в нем спадает внутреннее напряжение, необходимое для творчества. Еще одно следствие анархии и своеволия – атомизация русских. Это стало заметно, в частности, с отменой крепостного права и началом распада общины. При ослаблении общины баба были инициаторами раздела большой семьи, большого двора на малые, атомизации крестьян (об этом писал в «Письмах из деревни» А. Энгельгардт). За атомизацией следовала деградация высших русских архетипов: «обабивание» мужчин, «мускулинизация» женщин, усреднение и энтропия. В этом пункте мы незаметно перешли к следующему узлу архетипов.

1.6. Соборный персонализм (идеал единства суверенных лиц)

Тайна русской свободы в том, что в ней заключена связь между человеком и его ближним окружением (кругом своих – родни, общины, малой родины). За этот древний смысл отвечает в русском языке семантическое гнездо «свой-свобода-собор-собрание-особа-свойство́-сам-и т.д.»[12]

Русский ценит личность, ее свободу, ее самостоятельность. Но это скорее персонализм, а не индивидуализм, потому что в личной свободе русский чувствует не «отдельность» от других, но отблеск и подобие Бога как Высшей Личности – это подобие проявляется в каждом человеке. На этом зиждется и абсолютная уникальность личности, потому что Бог выказывается в каждом по-разному. Разнообразие личностей бесконечно. И в то же время на очень большой глубине личности сходятся (в философии это называется «консубстанциальность»). Парадоксально, но эта невероятная глубина, недоступная для нас в земной жизни – манифестируется и символически воплощается в явлениях соборности, например, в таких как хоровое пение.

Русский человек стремится создать формы кооперации личностей, которые бы не ущемляли его персональную свободу. Самым широким выражением такой кооперации представляется «соборность». Поэтому данный узел архетипов предлагается называть «соборным персонализмом». В русских пословицах можно часто встретить высокую оценку соборного, общинного, артельного начала:

– «Собором и черта поборешь». – «Артелью города берут». – «В согласном стаде волк не страшен».– «Миром всякое дело решишь». – «Где у мира рука, там моя голова». – «Один горюет, а артель воюет».

Католический кардинал Томас Шпидлик, посвятивший многие годы изучению русского менталитета, пришел к выводу, что в русской культуре утвердился такой идеал общности, в котором нет противоречия между личностью и обществом, между свободой и единством. Чтобы соучастие в жизни общества не принижало достоинства человека и его свободы, необходимо, чтобы основой общей жизни было доверие между личностями. Религиозные, воинские, творческие объединения в России несут в себе устремлённость к реализации этого идеала. Однако, даже в монастырях такой идеал недостижим без духовного авторитета – арбитра между свободной личностью и собором. Так возникает институт старчества. К идеалу же соборности приближаются лишь некоторые малые группы и только при поддержке признанного духовного авторитета.

Соборность обнаружила себя в таких явлениях как: фундаментальный для российской государственности архетип «симфонии властей»; крестьянская община («мир», «обчество») и традиционная русская артель. В них был реализован принцип единства согласованности и импровизации (мгновенное образование команд в русской армии во время решения сверхсложных боевых задач; феноменальный успех русских в синхронном плавании и др.). Вопреки расхожим предрассудкам, русским не свойственен голый коллективизм, стадность, уравнительность – соборный и кооперативный дух, «артельный дух» строится на доверии, взаимопонимании, братстве, соединении не всех и вся, а избирательном соединении уникальных и достойных лиц, проверенных в общем деле, в общей судьбе[13]. Отсюда и русское товарищество, о котором сказал устами Тараса Бульбы Гоголь: «Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей!»

Этот же принцип воплощается и в требовании справедливости, правды не только внутри собственного народа, но и в отношениях с соседями, другими племенами, другими культурами. Здесь разгадка секрета так называемого «иоанновского духа» России, секрета овладения большими пространствами и гармонизации различных народов. Россия была империей, которая утверждала свою метафизическую правду не как частность («наша правда» против «вашей правды»), а в качестве универсалии (вселенская правда России как мировой гармонии, как модели такой гармонии под эгидой «Белого Царя»). В эпоху интернационализма этот идеал в теории был искажен, однако на практике он продолжил свое развитие и привел к формированию своеобразной доктрины «дружбы народов», «братских народов», не сводящейся к казенным лозунгам, но дававшей конкретные плоды. Это было возможно именно благодаря специально устроенному ментальному типу русского человека[14].

1.7. Другие ментальные узлы (умиление, артистизм, ДУШЕВНОСТЬ, общительность)

К русским архетипам следует отнести также нежность, ценностное, умилительное отношение к вещам и миру. Это подтверждается обилием уменьшительно-ласкательных форм в языке. Николай Лосский пишет: «Уменьшительные имена, выражающие чувство нежности, особенно распространены и разнообразны. Велико богатство их для личных имен: Иван, Ваня, Ванечка, Ванюша; Мария, Маня, Маша, Манечка, Машенька, Машутка. Многие не личные имена могут приобретать форму ласкательную, уменьшительную, увеличительную, уничижительную, например: дом — домик, домище, домина, домишко. Уменьшительно–ласкательные имена могут быть образованы весьма различными способами, например: головка, головушка, камешек, кораблик, кружок, чемоданчик, волосок, волосочек. Не только от существительных, и от других частей речи существуют ласкательно–уменьшительные формы, например, прилагательные: хиленький, рад–радешенек, наречия: рядышком, прямехонько».

Творец умиляется, глядя на свое творение; русские умиляются, глядя и на Его творение, и на творение своих рук. В этом своеобразие русского понимания красоты и восприятия образа божия как светоносного (приветствие «Радость моя» преподобного Серафима Саровского).

Стремясь к бесконечному, русский человек боится определений; отсюда, по мнению Карсавина, «гениальная перевоплощаемость русских». Пластичность, артистизм, восприимчивость русской ментальности демонстрируются в самых разных сферах. К примеру, русская языковая культура настроена на точное сохранение звучания заимствованных слов.

Широко известны русская общительность, душевность, которые окрасили в свои тона советскую коммунальную культуру, сделав «общение» едва ли не религиозным идеалом в условиях атеизма. Однако русское общение не простой феномен. Социолог и философ Валентина Чеснокова в своей работе «О русском национальном характере» применяет к русской ментальности такую категорию как доминанта «диффузного общения» (термин Т. Парсонса). Это означает, что человек, реализующий личностное общение, отбирает себе друзей и знакомых не с точки зрения того, какие цели с ними удобно и интересно осуществлять, а по некоторым глобальным признакам, характеризующим их как личности и позволящим установить очень тесную, устойчивую связь[15]. Русские душевность и общительность в глазах западных народов предстают как склонность к панибратскому, бесцеремонному обращению с чужими людьми. При этом русским западные люди кажутся слишком холодными, отчужденными даже по отношению к своим близким.

2. БЛАЖЕННЫЕ, ЮРОДИВЫЕ, «ДУРАКИ»

Отдельно остановимся на таком архетипическом узле русской ментальности как особое отношение к блаженным, юродивым, сказочным «дуракам» – чаще всего выступающим в качестве выразителей в предельно концентрированном виде других русских ментальных архетипов. Юродство блаженных во Христе – самоотвержение в духе, иногда принимающее крайние формы, как то: имитация бесоодержимости и безумия ради высшей правды. Блаженный – несет на себе личину «простоты». Как правило, это священно-безумный скандалист. Отстойная, «лузерная» внешность его, предельная аскеза не мешает тому, что юрод имеет невероятный авторитете в народе.

Юрод воплощает в себе метафизический максимализм, реализуемый не в каких-то аспектах духовной и умственной жизни, а в повседневности, в ежечасности и ежеминутности. Юродивый (блаженный, дурачок, «пахаб») всячески оскорбляет «общественный вкус», вернее, культурно-политическое статус-кво. Юрод – это метафизический судия мира, начисто лишенный человекоугодничества. Он позволяет себе издевательство над бездарным и пошленьким, еле-тепленьким, обывательским миром. Такое право и такую предельную внутреннюю свободу блаженный покупает жертвуя собственным благополучием.

Здесь необходимо подчеркнуть, что помимо юродивых Христа ради (чин православной святости)[16] к феномену юродства также следует отнести и «юродствующих», то есть не претендующих на святость людей, но исповедующих при этом в своей жизни и активно использующих приемы и модели юродственного поведения. Если святых-юродивых в русской истории было не более сотни (а канонизированных Церковью еще меньше), то юродствующих на Руси всегда были десятки и десятки тысяч, а некоторый элемент юродства (соответствующей игры, эпатажа, саботажа и т.д.) в своем поведении несет в себе едва ли не каждый русский. Это связано с тем, что архетип юродства вызывает в русской ментальности глубинный отклик.

По мнению профессора Калитина, многие государственные деятели России а также выдающиеся деятели русской культуры и общественной жизни в высокой мере исповедовали архетипы юродства. К таковым Калитин относит, в частности, Ивана Грозного, Петра Великого, отчасти Павла I, позднего Александра I («Федора Кузьмича»), а также протопопа Аввакума, М.В. Ломоносова, А.В. Суворова, А.А. Григорьева, Л.Н. Толстого, А.А. Блока, Андрея Белого, А.Ф. Лосева, Н.И. Лобачевского, М.П. Мусоргского, Д.И. Менделеева, М.И. Цветаеву, С.А. Есенина, А.Т. Твардовского, Ю.А. Гагарина, В.С. Высоцкого, рок-музыканта Александра Башлачёва и многих других[17].

Было ли свойственно юродство русичам-славянам до принятия христианства? Некоторые отголоски этого мы находим в памятниках раннего Средневековья: Приск Панийский в своей «Истории» (начало V века), описывает скифского шута на пиру Атиллы, чем-то напоминающего юродивых. Сам факт появления в Древней Руси столь зрелых произведений с элементами юродства как «Моление Даниила Заточника», говорит за то, что христианское юродство легло на тучную почву. Об этом же свидетельствует и мощная скоморошеская традиция Древней Руси. Некоторые аналоги юродству мы можем найти у ветхозаветных пророков (Исайи, Иеремии, Иезекеииля), и у суфийских маламати (орден достойных поношения) в исламской культуре[18]. Приводятся и другие параллели – в частности, с буддистскими «священными безумцами»[19]. Но это все же не юродивые, а некоторые их подобия в других культурах. Чисто статистический анализ и культурологические исследования показывают, что именно на Руси расцвел и тип святости юродивых во Христе (в Византии их оказалось не слишком много), и тип «юродствующих» среди мирян. На Западе этот тип святости не прижился, лишь некоторые его элементы проникли в католическую культуру. Русские же во многих отношениях уподобились своему Юродивому Богу.

Уважение к юродивым во Христе (таким как Никола Псковский, Василий Блаженный, Ивашка Большой Колпак, Ксения Петербуржская) строилось и на их абсолютном бесстрашии – только юрод мог протянуть Ивану Грозному, перед которым все трепетали, кусок мяса, и на царский ответ: «Я в пост мяса не ем!» – парировать: «А кровь человеческую пьешь!». Но уважение строилось и на их прозорливости, и на способности к духовной меметике. Юродивый часто конструировал свой сигнал по принципу перевернутого знака: так Василий Блаженный целовал углы изб, где жили порочные люди и кидал камнями в избы, где жили праведники. (Объяснение этой загадки: у первых ангелы-хранители не могли находиться внутри дома, и были вынуждены плакать о грешниках, сидя снаружи; а у вторых ангелы жили внутри, а снаружи «плакали» бесы, которые не могли войти внутрь; в бесов-то и кидал камнями блаженный).

В юродстве фокус дурной и доброй славы смещен. Для юродивого характерны и хулиганство, и провокация. Но вместе с тем ему свойственно обостренное восприятие совести, обостренное восприятие святыни. Можно сказать, что юродивые — это виртуозы в сфере духовного преображения «массовой информации».

Самой трудной страстью, с которой приходится бороться человеку, является гордость. Отвергая здравый смысл и ежедневно терпя поношения, юродивые Христа ради этим подсекали гордость в самом её корне. Юродство – это система поведения по принципу Антигордыни – когда внешнее самоуничижение повернуто вовне как защитный духовный слой. Внутри же у юродивого духовное созерцание, внутри молитвенные состояния, а снаружи позор, нагота, смиренный облик, готовность принять поношение.

Юродственная прививка оказалась крайне важным элементом русской истории. Верно будет представлять исторический опыт русского народа как многовековую ухмылку перед лицом глубоко засевших в нашем государстве и нашей культуре чужеродных форм, по отношению к которым мы, с одной стороны, смиряемся, а, с другой стороны, остаёмся совершенно отстранёнными, если угодно, непреклонными. Юродивое восприятие государства и его инициатив глубоко народно и оправданно с точки зрения долгосрочного исторического опыта. Юродство предстаёт не только обострённым опытом «блаженных», но всенародным окольным путём. Многие из нас ещё хорошо помнят коллективное юродство конца советского времени – всеобщую народную усмешку по отношению к партийно-советской системе с ее маразматическими ритуалами. Но ведь нечто подобное было на Руси и задолго до большевиков. Сила нашей государственности в том, что её снизу постоянно подпитывает своей «остранённой» энергией «коллективное юродство», тем самым постоянно залечивая её. «Глас юрода – глас Божий».

Враги нашей страны по-своему сыграли на этой склонности к самоиронии и самокритике. Но это не отменяет факта: в отличие от индивидуального юродства коллективное представляет собой целые колонии, которые живут в определённой оппозиции к мирскому строю. Сам жизненный уклад русских создаёт не только в душе, но и в общинной жизни некоторую стойкую структуру, оппозиционную «миру сему». Русские очень зорко различают в государственной активности реалистичные и выморочные мотивы. Их со-участие в этих делах носит дифференцированный характер – во многих случаях «коллективное юродство» просто спускает на тормозах инициативы чиновников. Получается, что чиновники, публичные люди (общественность), князья, жрецы и слуги мира сего живут своей жизнью, а население – своей.

В другие эпохи блаженно-юродствующие могут, наоборот, выступать как провозвестники активизации народа, его борьбы, отделения зерен от плевел. Так, в патриотическом лагере в 90-е годы возник своеобразный феномен оппозиционного либеральной системе «дерьмократов» литературно-публицистического юродствования. (Яркий пример – многие передовицы Проханова в газете «Завтра» в конце 90-х – начале 2000-х годов.)

В русском народе всегда есть также и чудики – склонные к высокой мечте. Их жизненная сверхзадача – пройти траекторию от мечты/иллюзии – к подвигу. Они вольно или невольно подражают юродивым в своем бегстве от усредненности – к полярности. И если блаженный нацепляет на себя маску идиота, то у чудика его «особенности» проявляются в неадекватном отношении к внешнему миру и окружению. Чудик обязательно несет в себе элемент своеволия, он в некотором роде самодур, вернее «самодурик». В наиболее ярком виде феномен чудика был отражен в прозе А. Платонова и В. Шукшина, то есть в советский период (что, конечно же, неслучайно).

Цыпленок духа, божественный цыпленок проклевывается через скорлупу обстоятельств. Чудик – это слабый цыпленок, который разрушает скорлупу, но еще не может толком ни побежать, ни взлететь, ни прокукарекать. Большинство чудиков не станут настоящими блаженными – не дорастут до их уровня.

Но мечта эта глубинная, коренная – и иногда она сбывается. Иван-дурак в сказке – описание метаморфозы от дурака, чудака и чудика до блаженного чудотворца. Путь Ивана-дурака не из грязи в князи (это только так кажется), это метафизический реванш, восстановление высшей метафизической справедливости, когда скрытый (под личиной дурака) избранный занимает подобающее ему место. Смысл русской волшебной сказки – в соблюдении таинственных эзотерических норм, прохождение «дураком» проверки со стороны высших сил, скрывающихся под видом волшебных дарителей и помощников. Согласно пословице: на дурака у Бога милости много. Иван-дурак обнаруживает такое свойство как доверие высшей силе. Не случайно, в русской волшебной сказке всегда реализуется один и тот же сюжет: не возвращение к «исправленной» первоначальной ситуации (началу сказки), а создание новой высшей фазы: беда не только предупреждена, но уничтожена самая ее возможность (за счет одоления вредителя и разоблачения ложных героев), все невинно гонимые утешаются, заколдованные расколдовываются, герой получает царевну и полцарства и т.д. Реализованный «дурак» волшебной сказки – это спаситель и преобразитель жизни к лучшему. То есть чудотворец.

3. ЧУДИКИ ШУКШИНА И ПРАВЕДНИКИ ЛЕСКОВА

Несмотря на то, что В.М. Шукшин отрицал расширительное понимание «чудиков» в его творчестве, тем не менее, сам он непроизвольно это расширение продуцировал, в частности, в кинематографической трактовке своей же прозы.

Для нас не так важно шукшинское самосознание понятия «чудик». Это понятие далеко вышло за рамки искусства в жизнь и стало символом «странности», «чудаковатости», некоторой «неотмирности» русского человека в его советском формате (а теперь уже и постсоветском, ибо чудики пережили СССР).

Чудик – собирательное имя для нестандартного человека, суть которого уловить весьма сложно. Принижающе-насмешливая трактовка этого термина слишком узка. Это не синоним слова «чудак». «Чудик» – уменьшительно-ласкательная форма, это определенный знак народного отношения, доброго, сердечного взгляда на странноватых людей, в которых народ прозревает нечто более важное, сущностное, нечто достойное и ценное. Связь с юродственным началом здесь налицо: чудики не могут «адекватно», по мирским, общепринятым представлениям адаптироваться к обществу, даже к своему ближнему кругу (семье, друзьям, сослуживцам и т.д.). В этой неадаптивности знак их своего рода «избранности». В отличие от юродивых-мастеров чудики ближе к дилетантам, к самодеятельности. Это юродивые-самоучки, юродивые-самозванцы, которые до высокого юродства не дотягивают, а вот к кликушеству, правдорубству и беспокойному свойству тревожить других людей своими идеями и выходками – постоянно скатываются.

В узком понимании чудик – это человек, притягивающий мелкие неудачи и приключения. Символом этого свойства является фраза Князева в рассказе «Чудик»: «Да почему же я такой есть-то?» Он страдает от непонимания близких и в то же время жалеет их («Никакие они не злые. Они психи»).

Кстати, ту же фамилию «Князев» Шукшин использует и в своем цикле «Штрихи к портрету», послужившем основой для сценария фильма «Елки-палки» (реж. Никоненко), снятого как своего рода отдание долга Шукшину его друзьями и коллегами. В этом фильме создан собирательный образ чудика-изобретателя, чудика-мыслителя и фантазера. Безусловно, здесь мы подходим близко к ядру феномена чудиков. Поскольку в атеистической стране квази-юродство обретало специфические формы – сутью феномена чудиков, на мой взгляд, следует назвать склонность к высокой мечте, мечте об идеальном бытии. Но как всякая нереалистическая мечтательность эта стратегия поведения зачастую приобретает комический характер, а иногда и трагикомический.

У Князева в фильме изобретение вечного двигателя, изобретение революционных микроустройств, написание труда об оптимальном государстве, сопоставление себя со Спинозой, попытка доказать людям, что они неправильно отдыхают и живут, желание быть затычкой в каждой бочке – все это грани мечтательной, неравнодушной личности, живущей в мире идей, и при этом оторванной от действительности, лишенной глубокого фундамента (хорошего образования, чувства меры, внимательного отношения к близким, способности довести свое увлечение до какого-то ценного результата).

В прозе Шукшина предстает целая галерея таких мечтателей: Митька Ермаков («Сильные идут дальше»), Моня Квасов («Упорный»), Андрей Ерин («Микроскоп»), Бронька Пупков («Мильпардон Мадам»). У каждого из них есть свой «пунктик», некая искра, которая озаряет и согревает их душу. И это всегда – мечта. Иногда чудаковатость чудика проявляется лишь в каком-то патетическом моменте, мгновении – таков ночной выстрел ветеринара Козулина («Даешь сердце»), которым он разбудил соседей, но на самом деле – салютовал научно-медицинскому достижению. Есть и совсем безобидные мечтатели, которые просто любят поразмышлять и посозерцать в одиночестве, как Алеша Бесконвойный – в бане. Но в потенциале мечта чудика может обернуться и манией величия, манией изобретательства, назойливым графоманством, которым чудик способен досаждать разным гражданам и учреждениям, наконец, манией правдорубства и воинствующей борьбы за свой идеал.

(Все мы сталкиваемся с такими озабоченными изобретателями, графоманами и идеалистами. Редактора СМИ прекрасно знают, какую огромную почту посылают тысячи людей в редакции в поисках правды и признания своих талантов – это те «корзинные» письма, в которых нередко можно встретить послания от самых патологических чудиков. Однако, как бы к ним ни относиться, это люди, у которых болит душа.)

Есть и злобные, и агрессивные чудики. Таков Капустин в рассказе «Срезал» – хобби которого унижать достоинство приезжих интеллигентов в глазах местных мужиков. Спиридон Расторгуев в рассказе «Сураз» готов убить своего обидчика, но при этом он крайне не адекватен в отношении своей обиды на мужа, защищающего честь жены, и в итоге Спиридон кончает с собой.

В кино Шукшина мы видим еще более пластичные выражения типажа. В фильме «Живет такой парень» главный герой Паша Колокольников ищет идеал женщины и в поисках этого идеала, своей мечты – вполне способен обидеть реальную женщину (обличая ее пошлость, то есть несоответствие своему идеалу). В то же время он способен и к доброму делу, и даже к подвигу – что гармонирует с его мечтательностью.

В фильме «Ваш сын и брат» Степан Воеводин совершает побег из тюрьмы, не дождавшись нескольких месяцев до официального освобождения. «Понимаешь, меня сны замучили», — объясняет он недоумевающему участковому. И только когда Степан видит горе своих близких, до него доходит, какую глупость он совершил и какую боль им причиняет.

В «Калине красной» освободившийся из заключения Егор Прокудин, не желая общаться с начальством (дамой-следователем), отказывается работать на чистой работе шофера и предпочитает трактор. «У меня просто не хватает… Процентов 40…» — объясняет он свое решение председателю колхоза. Егор не видит для себя будущего в уголовном мире, но и мир крестьянский, мир народной жизни для него трудно достижим, он пытается вернуться в него с каким-то невероятным надрывом души.

Этих героев нельзя назвать неадекватными, они, как правило, и достаточно ловкие, и достаточно смелые люди. Однако у них действительно «не хватает» – в каждом из них по-разному ощущается острый дефицит жизненного смысла, дефицит «праздника» в его метафизическом (а не банальном) измерении. Мечта приобретает оттенок тоски, которую трудно вынести.

Чудики отличаются от других людей острым нежеланием смиряться с этим дефицитом подлинности, с усредненностью. Шукшинские чудики – это люди с ярко выраженной вертикальной ориентацией, они мечтают о лучшем и высшем, их душа болит, они сострадают другим и страдают сами. И даже если их жизнь внешне благополучна, они все равно найдут тему и почву для страдания, для поиска, для выхода за пределы обыденности[20].

В сущности, это не что иное как бытовой, народный, наивный вариант того же архетипа, который порождает и юродство. Имя этому архетипу – неприятие теплохладности мира. Я бы не стал называть это максимализмом или радикализмом. Скорее это склонность к полярности, бегство от середины и «общего места». Поэтому чудики – это младшие братья блаженных-юродивых. Русский народ любит и жалеет их, надеется на то, что хотя бы некоторые из них все-таки реализуются, и, возможно, прозревает в них потенциальных сказочных «дураков», которым написано на роду преобразиться в «царевичей».

Н.С. Лесков считается бесспорным знатоком народных характеров, народного быта и языка. В этом смысле у Лескова как выразителя национальной души XIX века диапозон типажей, имеющих отношение к нашей теме, шире. Даже если вынести за скобки его «житийные» повести и оставить только народных праведников и разнообразных «чудаков» – мы увидим там типы, близкие либо кардинально приближающиеся к святости. Встречаются, конечно, и случаи несчастных чудаков («Овцебык»), и даже изуверские случаи («Леди Макбет Мценского уезда» – как скучающая купчиха, дошедшая из-за своей патологической любви до «юродства в душегубстве»).

Тем не менее, Лесков по праву может считаться певцом русского праведника, давшим не два-три развернутых образа (как, например, Достоевский либо Толстой), а целую их галерею. Лесков широко раскрывает тип религиозного праведника в его конфликте с социумом («Инженеры-бессребренники», «Кадетский монастырь»), показывает и контраст по отношению к окружающим людям. Причем зачастую праведник страдает за ближних в достаточно абсурдной манере («Человек на часах», «Дурачок»).

Главной находкой и откровением Лескова стали «странные праведники», о которых литературовед Лев Аннинский заметил: лесковский праведник «безмерен, несоразмерен, несообразен». «Они все у Лескова причудливы. Блаженные и блажные. Все скручены реальностью, деформированы ею. Все — подчеркнуто своеобычны, самобытны, ни на кого не похожи. Они выламываются из «мира», хотя, казалось бы, служат миру — миру людей, смеющихся над ними. Их кротость становится вызовом, демонстрацией, скандальным укором. Бунтом». И далее Аннинский прямо называет эти типы «юродивыми» [21].

Однако причудливость не означает их нереалистичности – совсем наоборот, эти типы гораздо полнокровнее, живее многих «канонических» образов праведности. По выражению языковеда Владимира Елистратова, эти персонажи обладают целым арсеналом, мягко говоря, недостатков, которые никак не делают из них «абсолютных», «пробирочных», «ходульных» праведников. Люди остаются людьми – в этом великая правда Лескова.

Сам Лесков дает своим «странным праведникам» следующее определение: «Какие люди на Руси бывают неимоверные!»(«Несмертельный Голован») Большинство героев у Лескова идут к праведности нелинейным, сложнейшим путем, неочевидны в своей праведности, парадоксальны. Весьма пластично передана идея преломления образа праведника в детском сознании в рассказе «Зверь», где само обнаружение праведника становится чем-то вроде сюрприза для читателя. В повести «На краю света» Лесков показывает, что праведность и самоотверженность встречаются повсюду, и у инородцев. Тем самым писатель дает один из лучших образцов русского всеприятия: архиерей-миссионер, столкнувшись с подвигом некрещеного аборигена, спрашивает у него, почему он так поступил. Ответ прост: «Хозяин, что смотрит сверху, все видит, — и я не мог поступить дурно». На что владыка ответил: «Ну, брат, однако и ты от Царствия Небесного недалеко ходишь».

Пронзительный тип деревенского праведника, которого в народе называли дурачком – дан в рассказе «Дурачок». Этот герой Лескова «терпеть не может», когда других мучают – и на этом основании он готов подставить под муку себя: принимает телесное наказание за другого, идет в рекруты вместо другого крестьянина. Его мотивация практически агиографична: «Знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает…»

Есть у Лескова два героя, носящих прозвание «Голован». Один из них, персонаж повести «Несмертельный Голован» – человек-загадка, человек со странностями, которого люди подозревали бог знает в чем, но на поверку оказавшийся угодником божиим. Он помогал страждущим во время моровой язвы, рискуя сам заразиться и погибнуть, по-ангельски (как брат с сестрой) жил с женщиной, при том что окружающие считали их сожителями во грехе и в конечном итоге погиб ради спасения людей. В нем, по выражению Лескова, «любовь совершенная подчинила природу».

Другой Голован – герой повести «Очарованный странник», Иван Северьяныч Флягин. Это бывалый человек, странник, солдат и герой на войне, монах, готовый снять рясу и вновь пойти на войну, ибо ему «за народ очень помереть хочется». Перипетии его жизненного пути – «от одной стражбы к другой» – причудливы и действительно представляют собой гремучую смесь добра и зла, подвига и падения. Тем не менее, вектор его жизни однозначен – он преодолевает все обстоятельства и утверждается в самопожертвовании.

Еще один весьма выразительный образ праведника у Лескова – «загадочный чудак» в рассказе «Однодум». Пожалуй, это один из наиболее чистых типов праведника в миру, который прожил жизнь свою ровно, «ни разу не споткнувшись». О нем говорят, что он еще в юности прочитал всю Библию и даже «до Христа дочитался», а потому несколько поврежден умом. «Такие люди что юродивые – они чудесят, а никому не вредны». Однодум умудряется жить на мизерное жалованье, не только не берет взяток, но отказывается и от искренних подношений, и исполняя обязанности городничего не готов даже справить себе соответствующего платья. Таким образом, Однодум становится укором для всего чиновного сословия. При этом сей «библейский социалист» не горд, никому не навязывал своих мыслей, хотя и не скрывал их. Самые заветные свои думы и пророчества он вписывал в толстую тетрадь под названием «Однодум». В народе же его называли просто: «он у нас такой-некий-этакий».

Знаменитый Левша – праведник-гений, устремленный к высокому идеалу. «Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился», — говорит Лесков. Левшу использовали для показухи (утереть нос англичанам через блоху) – но он предназначен для высокой миссии. И, более того, он реализует ее спонтанно – никто его к этому не готовил, не склонял, но он невольно становится разведчиком Российской империи. Осматривая оружие англичан, он полон решимости вернуться на родину не только из-за тоски по ней, но и для реализации своей миссии – донести до государя, что «англичане ружей кирпичом не чистят».

Хотя критики и называют лесковских праведников «кентаврами добра и зла», все же это просветленные типы. Если у шукшинских чудиков их лейтмотивом было бегство от усредненности, мечта о значительном, великом, то у лесковских праведников таким интегральным лейтмотивом становится предельная, доходящая до самопожертвования мечта о Высшей Правде, об исполнении своего предназначения в свете этой Правды.

4. РУССКИЙ ГЕНИЙ И РУССКАЯ МЕЧТА

По мысли Вальтера Шубарта, Россия всегда низко падает, чтобы обрести новую веру, и чем ниже ее падение, тем выше будет подъем. Сегодня черты глубокого падения налицо, хотя могущественные силы в нашем государстве пытаются это замаскировать и выдать за что-то естественное, «нормальное». Через усыпление самосознания пытаются опутать и обескрылить русскую мечту.

Однако, учитывая маятниковую природу национальной исторической динамики, они напрасно надеются на привыкание к текущему состоянию вещей. Волновой характер русской динамики (упадок – подъем) обманчив в том, что «перегрев» могут признать за некую слабость, якобы органически присущую русским. Однако упадок можно расценивать и как период собирания сил для нового рывка. По верной мысли Александра Елисеева, маятниковый характер русскости требует своего осознания: наш человек должен понять данную специфику своей ментальности (стремление к максимуму) и максимально же её оптимизировать, предельно сократив все возможные издержки.

По мнению Александра Прохорова, автора нашумевшей книги «Русская модель управления», «маятниковая» модель развития исторически привела к тому, что «в глубине души самого забитого крепостного крестьянина, самого зашуганного чиновника есть представление о том, что наступит день, когда возможно все – переход в другой образ жизни». Прохоров рассматривал русскую модель управления преимущественно на примере сталинской мобилизационной модели и пришел к выводу об огромной роли фактора автономности низовых подразделений, которая включается в режиме чрезвычайной ситуации. Русская команда начинает работать в таких условиях не по регламенту, а в соответствии с ситуацией, с максимальным задействованием творческой инициативы каждого участника и его способности к авральному труду, к сверхусилию. При этом Прохоров недоучел таких факторов, как мощная предварительная системная работа государственных структур планирования, которая, к примеру, задолго до 1941 года подготовила условия для стремительной переброски советских промышленных объектов на восток страны. Высочайшая степень проработки относится и к другим наиболее фундаментальным советским программам развития (таким как освоение Севера, космическая программа, атомные проекты и т.д.)

Мы мало изучаем и знаем русский национальный гений. Совсем недавно стали появляться работы, посвященные этому важному предмету. Так, в издательстве Института русской цивилизации вышла книга А. Пецко «Мировые приоритеты русского народа» (М., 2012). В ней показаны наиболее значимые открытия и откровения русских творцов – изобретателей и авторов достижений в области науки, искусства, географии, технологии, организации жизни, духовной культуры. Всего, по подсчетам автора, русский гений дал порядка 1200 достижений мирового уровня, в том числе 112 географических открытий, около 400 изобретений, 176 космических первенств, порядка 400 научных достижений (научные открытия, основания теорий, систем, учений, открытие законов), более 200 приоритетов в создании прорывных технологий и других областях. Русские стали основателями таких наук и направлений как Астрофизика, Бактериология, Вирусология, Геофизическая химия, теория Движения ионов, Евразийство, теория Жидких кристаллов, Звездная астрономия, Иммунология, Клеточная биология, Лесовозобновления теория, Микрооптика, Неевклидова геометрия, Ортобиотика, Почвоведение, Радиоуправление, Сейсмология, Трансплантология, теория Устойчивости движения, Физика высоких энергий, Хроматография, Цепных химических реакций теория, Четвертичных оледенений теория, Эволюционная генетика, Ядерных ракетных двигателей теория и др.

Два года назад мы в нашем журнале («Изборский клуб» № 1 за 2015 год) дали подборку справок о 33 наиболее ярких явлениях русского гения, в число которых вошли: гироскоп, двигатель внутреннего сгорания, иконоскоп, лампа накаливания, полупроводниковая электроника, анестезия, ультразвуковые исследования, экраноплан, пулемет ШКАС, автомат Калашникова, технологии мирного атома, технологии покорения космоса, теория вероятностей, периодическая система Менделеева, теория культурно-исторических типов, учение Вавилова, план ГОЭЛРО, открытие Антарктиды и ряд других. Многие русские открытия были украдены и присвоены другими учеными, более ловкими дельцами в области патентного права. Особенно большие утечки произошли в ходе революции 1917 года, ситуация отчасти повторилась и после 1991 года[22]. На сегодняшний день мы пока не имеем достаточно полного представления о тех разработках и технологиях позднего СССР, которые были заморожены, остановлены и недокончены, но по целому ряду признаков можно судить о том, что это было весьма разительное альтернативное будущее, так сказать, «прерванный полет».

На сегодня многие отрасли и сферы науки, технологий и экономики, в которых Россия и СССР по праву считались лидерами, оставлены нами и уступлены другим державам. Нередко в забвении доживают свой век русские гении, когда-то поразившие мир и прославившие Отечество. Обо всем этом больно не только писать, но и думать. Но с точки зрения активации русской мечты, с точки зрения пробуждения в молодежи гордости за свой народ и веры в плодотворность своего ума и творческого начала сегодня как воздух необходима ликвидация безграмотности в отношении нашего прошлого – истории русских побед и первенств. Воображение и мечту легче всего расшевелить ярким примером.

По глубокому убеждению автора, волевой проект русской мечты может состояться только при условии опоры на знание русской ментальной матрицы. Действия спонтанные, наощупь в век информационных технологий и меметических войн означают неизбежное поражение. Чтобы вооружить образом желаемого будущего сознание современного русского человека, по крайней мере, пассионарной части нашего народа, необходимо для начала создать мемы иной природы, чем доминирующие ныне, а затем насытить ими информационное пространство. Сегодняшний масскультовый ряд преимущественно нацелен на усыпление, эвтаназию русской мечты, даже если внешне он выражен в экспрессивных формах. Очень часто художественная экспрессия, крик и мат лишь создают фон «зашкаливающих децебелов», оглушают сознание аудитории, создают эффект шока без энергетической разрядки, без катарсиса. По выражению эксперта Изборского клуба Сергея Баранова, «Война», «Пусси», «Фемен», Гельман, Шнур и Навальный – это опиум для нашего народа. Даже развлекая и провоцируя, имитируя постановку острых проблем и «протест», они обессмысливают жизнь, дезориентируют молодежь, запирают путь к позитивному творчеству, к мечте.

В тех вопросах, где государство Российское идет по пути наибольшего сопротивления деградационным тенденциям (оборонная промышленность, развитие вооруженных сил, освоение Арктики, противостояние с глобальными конкурентами, в том числе в «новой холодной войне») информационное обеспечение этих действий в значительной мере является пропагандой в примитивном смысле слова. Эта пропаганда достаточно «натужна», «казенна», ее исполнители часто делают ее не от души, а только по службе, – неудивительно, что они используют формулировки и мемы, которые построены как калька западных меметических технологий. Между тем, ментальные матрицы Запада и России слишком существенно расходятся, и «вестернизация» наших медиа не может не приводить к разрушительным эффектам. Получается так, что и «официоз», и «либеральная оппозиция», и «современное искусство» говорят приблизительно на одном языке, и этот язык – не язык русского народа, он не вписывается в нашу ментальную карту, не находит глубинного отклика в национальном сознании.

Тем не менее, наш народ живет ожиданием перехода от стабильности к динамике, к развитию, к новым достижениям. Одной из причин продолжающейся «летаргии», отсутствия инициативы снизу – отсутствие образа цивилизационного противника. Попытка представить в роли главного русского противника современное государство Украина не могло пробудить глубинную инициативу, несмотря на энтузиазм «Крымской весны» и горячую поддержку сопротивления Донбасса. Дело в том, что русская ментальность отторгает идею войны с братьями-«хохлами», потому что русский человек в глубине своего сознания не верит, что украинец – это его враг. Это не так ни с точки зрения масштаба противника, ни с точки зрения его геополитического места. Гораздо более эффективна идея противостояния с Западом и США, внутри которой Украина с ее гибридной мутировавшей политической элитой оказывается лишь полем, а не субъектом противоборства. Однако и США, и Запад не осмеливаются окончательно перейти на позиции открытого врага России, продолжая делать ставку на скрытые враждебные манипулятивные стратегии (через пятую колонну внутри страны). Надо сказать, что это верная с их стороны стратегия, поскольку наша ментальность всегда была более уязвимой по отношению к непрямому, скрытому противнику. Поэтому крайне важным средством пробуждения национального самосознания, а вместе с тем и энергии русской мечты является создание полнокровного, объективного «образа врага» как антисистемы, работающей на глобальном уровне и являющейся реальным, хотя и отчасти замаскированным, противником Русской цивилизации[23].

Проектно-мобилизационное мышление, тип которого сложился в нашей истории, устроено таким образом, что русские ментальные архетипы в наибольшей степени реализуются в рамках долгосрочных («длинных») мобилизационных проектов. Наибольшим потенциалом для русского самосознания всегда обладали длинные стратегии (в области идей – это славянофильство, космизм, евразийство). Короткие стратегии вынуждены развиваться в России рывками, и затем их результаты «растворяются», «дают усадку» на следующей фазе развития. Философия динамического консерватизма – попытка построить метод долгоиграющей стратегии в цивилизации, которая пока лишена мощных механизмов преемственности элит и структур духовного управления событиями, не выходит в своем самосознании за пределы горизонта одного-двух поколений. Наш «маятник» часто разрушает институты, выстроенные на предыдущем этапе. Нам необходимо перейти к стратегической зрелости – и создать не просто проекты, но и институты русской мечты, которые смогут стать на следующем витке истории не жертвой русского маятника, а субъектом, использующим его энергию.

Накануне революции 1917 года В.В. Розанов изрек афоризм: «У нас нет совсем мечты своей родины». Это ощущение жизни без мечты чем-то напоминает и нынешнее состояние России. Прошло сто лет – а мы вновь стоим перед той же угрозой – в отсутствие национальной мечты получить на «святом пустом месте» суррогат мечты, который через неимоверные страдания и утраты заставит нас «очухаться» – очнуться от внутренней теплохладности.

---