Военная сталинская литература являла собой синтез национальных энергий столь разных и противоречивых до войны, но в пламени смертельной схватки сложившихся в мощный пласт фронтовой литературы — прозы и поэзии. Эта литература имела разные уровни. В ней была окопная правда, лейтенантская проза, генеральский взгляд на войну. Но все они были одухотворены идеей священной войны, героизмом и жертвенностью, которые венчались священной победой.
После войны, когда народ постепенно выходил из сталинского мобилизационного проекта, началось расслоение литературы на несколько ветвей. Из огненного моря военной словесности стала истекать река, в которой появилась проза Трифонова, поэзия Евтушенко и Вознесенского. И в ней всё отчётливей возникала тема истреблённой Сталиным ленинской революционной гвардии, истребление Сталиным Интернационала, который затеял и осуществил в России великую революцию. В этой прозе государство становилось главным виновником беды, постигшей российскую интеллигенцию. Вершиной этой антисоветской обличительной прозы стали работы Шаламова и Солженицына.
Вторая река, истекавшая из военной литературы, получила название деревенской прозы. Замечательные писатели Распутин, Белов, Абрамов, Астафьев, Носов рассказывали о трагической судьбе русской деревни, русского деревенского человека, растратившего свои физические и духовные силы в коллективизации, раскулачивании, в колхозном строительстве, в бесконечных поборах, которые валились на русскую деревню, в беспощадной индустрии, которая высасывала на гигантские стройки деревенскую молодёжь, заливала водохранилищами плодородные крестьянские земли, приводила к гибели великого деревенского уклада.
Советское государство в этой прозе явно или неявно называлось виновником русской беды. Обе эти культуры — городская трифоновская, сетовавшая о судьбе интеллигенции, и деревенская распутинско-беловская, горевавшая о попрании русской деревни, русского крестьянина, русского человека, — обе эти культуры отчаянно враждовали между собой, вели острейшую полемику, продолжавшую вековечный спор западников и славянофилов, русских и интернационалистов. Переписка Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева обнажила всю сущность этой полемики.
Но как бы остро эти два направления ни отрицали друг друга, оба они объединялись в критике государства. Они пилили — кто лобзиком, кто бензопилой — могучий ствол советского государства. Из городской литературы возникла теория конвергенции с Западом, возникли диссиденты, обожавшие Запад, третья волна эмиграции из России.
Из деревенской литературы появилось знаменитое Общество охраны памятников и общество «Память». Начало советского проекта было отмечено книгами «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Чапаев» Фурманова, «Оптимистическая трагедия» Вишневского, поэмы Маяковского, позднее — «Тихий Дон» Шолохова.
Советский проект завершался книгами — в равной степени трифоновцев и «деревенщиков». «Дети Арбата» Рыбакова, «Белые одежды» Дудинцева, «Зубр» Гранина принадлежали либеральным писателям. «Печальный детектив» Астафьева, «Пожар» Распутина были написаны прославленными «деревенщиками». Эти книги стали надгробьем советского государства.
Крах Советского Союза по-разному отозвался на этих двух ветвях литературы. Деревенщики, поставившие трагический русский вопрос о погибающей деревне, очень быстро истаяли и исчезли. Одни замолчали, другие умерли, как умерла и сама традиционная русская деревня, лишив деревенщиков их традиционных героев — мучеников и прозорливцев.
Либеральная городская проза, ослабевшая после краха советского «злодея», питавшего своими энергиями либеральных художников, либеральная литература некоторое время продолжала писать о ГУЛАГе. Но в её недрах возникли постмодернистские художники с их виртуозной всеядной стилистикой, которые, как маркитанты, бродили среди мёртвых литературных репутаций, направлений и стилистик, создавая яркую игру химерических персонажей, питаясь трупами советской эстетической школы, напоминали нарядных трупоедов, выползающих из туши мёртвого, лежащего на отмели кита.
Русское направление, лишившись духовной почвы своей прозы, закрыв глаза русской деревне, и само померкло и исчахло. Сегодня русское направление испытывает острейший дефицит ярких тем и художников, которые бесстрашно кинулись бы на поразительную, загадочную, прежде не существовавшую реальность. Эта реальность, как ток высокого напряжения: прикоснёшься — и может убить.
Либеральная постмодернистская культура наступает. Множатся либеральные издательства, господствуют либеральные литературные премии. Чиновники, стремящиеся управлять литературным процессом, патронируют либеральных писателей, направляя их на международные симпозиумы, книжные ярмарки, в заморские университеты с чтением лекций. Либеральная критика, пользуясь либеральными СМИ, создаёт литературных кумиров, подавляет остатки русской патриотически мыслящей культуры, которая ведёт неравный бой за своё выживание, за свои ценности, что вымарываются из культуры.
В чём может найти опору новая русская литература? Какое явление после краха деревни могло бы мобилизовать художников на огромное литературное дело — вернуть русской литературе её извечное идеологическое звучание? Что станет той силой, которая за пределами романов, стихов, литературных эссе будет создавать общественные движения и философские школы, будет пробивать русскую идею в её новых модификациях в несущемся историческом времени.
После краха советского государства, с исчезновением государства как такового, русскую мысль не покидало чувство обездоленности и сиротства. И это беспризорное чувство в горниле двух чеченских войн, пылающего Дома Советов стало превращаться в мучительное и противоречивое сочувствие к возрождающемуся новому государству Российскому. Это новое государство, пробиваясь сквозь чудовищные обломки предшествующего советского царства, сквозь руины городов и заводов, подвергаемая тотальной бомбардировке либеральных нигилистов, это чувство сформулировало и продолжает формулировать главный конфликт современной России — выстоять, сложиться в цветущую справедливую общность и снова рухнуть и испепелиться, не устоять под напором свирепых и ненасытных стяжателей, беспощадных либеральных отрицателей.
Множество русских героев сражается сегодня за государство Российское, создавая мощный эпический фон, в котором художник новой русской волны станет черпать образы и сюжеты своих поэм и романов. Образ этого нового государства — его уродливые отклонения и патетические победы, его новые герои и мученики, погибающие и побеждающие на полях сражений, среди возрождаемых великих заводов, ещё недавно лежащих в пепле. Новое понимание русской истории как мистического проявления божественных сил способно принести в русскую культуру категорию, которая управляет волей новых русских поколений — русское чудо, русская мечта, великие русские победы, святость русского оружия, величие и святость самой России, которая в очередной раз пережила страшную историческую драму — потерю государства. Русская жизнь, мучительная и трагичная, пребывает в согласии с божественным замыслом. Русская литература, осваивая эту таинственную вечную русскую реальность, способна породить новое учение, новое общественное движение, связанное с русским возрождением.
Недалёк час, когда среди новых поколений русских поэтов, прозаиков, среди русских критиков и философов, возникнет духовидец, который продолжит взгляд на Россию, что исповедовали Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Достоевский, Гумилёв и Есенин. И тогда русское слово громко отзовётся во всех областях бытия.
