«Корень» — одно из самых плодовитых слов в русском языке. Открываешь словарь Даля, видишь, сколько родилось от «корня» слов и хочется вникнуть в каждое, пересадить каждое в свой словарный запас: «корешечный», «коренистый», «корневистый», «коренчатый», «коренливый», «кореневатый», «коренщик», «кореняк», «коренница», «кореневик», «корневщик», «коренить», «прокоренеть»… — ведь всё, что важно, что основательно, имеет корень — дело, род, слово. Корень любого родного слова — наша точка опоры, осознание самих себя.
Охранитель русских корней Шишков говорил, что каждое слово имеет «корневое» и «ветвенное» значение: «Всякая извлечённая из корня ветвь сохраняет в себе его, следственно, и значение свое от него заимствует». Умение увидеть в слове корень помогает глубже постичь смысл, сблизить отдалившиеся друг от друга в современном языке слова. Если корневое значение родного слова непонятно, то оно уподобляется для нас иностранному, становится туманным. Если своим языковым сознанием мы не можем добраться до живого корня — значит к чему-то исконному стали мы глухи, в чём-то оказались беспамятными.
К этому порой приводит нынешнее школьное преподавание русского языка. Современные учебники и словообразовательные словари сегодня все старательнее прячут корни, укутывая их в приставки и суффиксы, настойчиво утверждая, что прежде родственные слова теперь приобрели разнородные смыслы, расподобились, разошлись в своих значениях.
Насколько в школьном курсе должна присутствовать история языка, насколько в прошлом нужно искать объяснение настоящего — вопрос давний, и единомыслия у педагогов и методистов здесь никогда не будет. Никто, конечно, не призывает школьников погружаться в этимологию до глубин праславянского и праиндоевропейского языков, изучать палатализации, монофтонгизацию дифтонгов, качественные и количественные чередования, чтобы самостоятельно докопаться до родства слов «конец» и «начало», «дитя» и «дед», «душа» и «дух». Но когда школьная русистика утверждает, что в словах «прибывать», «привратник», «приложить», «приспешник» приставка уже навсегда приросла к корню, языковое сознание ученика протестует, потому что он ощущает живую связь, способен различить корни и ветви.
Зная эту интуитивную тягу юношества к родному, ректор МГУ Виктор Садовничий недавно с высокой трибуны заявил о необходимости изучения в общеобразовательных школах церковнославянского языка. Этот язык — не прямой предшественник современного русского. Как язык богослужения нашей православной церкви он развивался параллельно со светским древнерусским, обогащая его небесными смыслами. Но если древнерусский язык для нас теперь явление историческое, то церковнославянский — живое и ставшее в своём консерватизме прочнейшей связью времён. Благодаря ему сегодня в храме мы слышим богослужение таким, каким слышали его Александр Невский и Дмитрий Донской. Через церковнославянский язык нам может приоткрыться образ мыслей наших предков. Через язык Церкви мы можем увидеть, как изменились в мирском языке значения слов «равнодушный», «прелесть», «прозябание»… И в этом не просто лингвистический интерес: через жизнь слов проступает логика истории, самобытность культуры. Слова зовут нас к корням. Это не только зов прошлого, но и зов грядущего.
ХХ век и начало XXI века — время непрерывного зова корней. Он всегда становится яснее и громче, когда языку, народу, Отечеству выпадают тяжёлые испытания. Зов корней предупреждает нас об опасных болезнях, даёт возможность опомниться: преодолеть чрезмерные заимствования, прельщение чужой культурой, чужим языком, чужим алфавитом. Под зов корней идёт сегодня борьба за родную речь. За неё как за высшую правду готовы «полезть на нож». Тот, кто слышит зов корней, дарует языку новые силы — и мехи старые сохраняет, и вино в них новое вливает.
Так, футуристическая «заумь» в лучших образцах, явленных Велимиром Хлебниковым, — это не языковая игра, не вызов и эпатаж, а, по определению философа Павла Флоренского, «речь-пение, без условий и договоров, подобная звукам природы, льющаяся из отверстой души и прямо во встречно отверстую душу, — язык искренний, как вопль отчаяния или крик боли, свежий, как радостный возглас, детски-наивный и ноуменально-мудрый сразу».
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных
смехачей!
О иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смеячей!
Смейево, Смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь смехачи
О, засмейтесь, смехачи!
Здесь не смысл ищет себе слово, а слово рождает новый смысл, будто прошли века, а корень пустил ещё не все ростки слов. Взойти новым росткам помог поэт. Поэзия творит язык. Корень — творит слово.
Зов корней услышали советские культурные подпольщики во главе с Мамлеевым. В романе Проханова «Надпись» есть эпизод, где мамлеевские единомышленники — «метафизические реалисты» — устраивают волхование над словом.
Через форму, звук и этимологию, через рассудок они прорываются к корню, к его сверхприроде, к той поре, когда ещё не было стройной грамматики, не было письменности: «…они готовились к магическому действу, в котором пытались, с помощью лингвистических знаний о праязыке, путём непрерывного повторения какого-либо слова или созвучия, прорваться сквозь обусловленность тварного мира к Абсолюту.
— Бычья кровь… — начал Кок, скосив головку, нацелив острый клювик, подёргивая золотым хохолком, — бычья кровь, бычья кровь, бычья кровь…
— Бочаров, — отозвался Вас, раздвинув кошачий рот, показывая крепкие белые клыки. — Бочаров, Бочаров, Бочаров…
— Вы чего? — по-птичьи подхватил его причитания Кок, напрягаясь, долбя в одно место, продалбливая лунку сквозь трёхмерность познаваемого мира в тёмную глубину, где вдруг влажно и жутко плеснёт чернотой безразмерная бездна. — Вы чего? Вы чего? Вы чего?
— Вечерок, вечерок, вечерок, — частил Вас, производя колебания, расшатывая незыблемые опоры сознания, которое начинало вибрировать, разрушалось, а в него, как отбойный молоток, вонзалось многократно повторяемое слово, теряя свой смысл, выколупливаясь из кирпичиков мироздания, открывая разуму путь в бездну.
— Чирокко, чирокко, чирокко… — Кок умело поворачивал режущий инструмент, продолжая протачивать сферу разумного, выбрав на этой сфере одно отдельное слово, лишая его частыми повторениями смысла, погружаясь в бессмыслие, проходя один за другим лежащие под этим словом слои. Туда, откуда ударит чернильный фонтан сумасшествия, и разум, соприкоснувшись с Абсолютом, умрёт.
Коробейников с болезненной неприязнью прислушивался к этому стрекоту, щебету, скрежету, которые подобно скрипу ножа по сковородке травмировали психику, оставляя на ней множество одинаковых тонких царапин. Постепенно раздражение переходило в болезненное опьянение, странное головокружение, словно в мозг вонзили тонкую трубочку и выпивали слой за слоем, как жидкий коктейль. Мозга становилось всё меньше, и под сводами опустевшего черепа начинали плавать зыбкие пьянящие туманы. Вместе с тонкой отточенной трубочкой он погружался в глубь самого себя, проходя слои, из которых состояло его сознание. Это были слои «советского», красные, словно спрессованный кумач. Слои «православного», в которых присутствовало золотое и белое, как Успенский собор в Кремле. Слои «крестьянские», белёсые, словно сухие снопы, и смугло-коричневые, как венцы в деревенской стене. И под этими преодолёнными слоями открывалось нечто первобытное, живое и сочное, зелёно-голубое и косматое, как мхи и лишайники, водоросли и речные заводи — «языческое», до которого дотянулось его раскрепощённое «я».
Неслучайно из подвальной тьмы выросла мамлеевская идея «Вечной России»: «Под метафизической, или Вечной Россией понимается сама первоначальная сущность России, её «первообраз», «первоидея», как она потенциально содержится в самом Абсолюте и которая «исходит» из Абсолюта во Вселенную. Эта вечная Россия является метафизической (духовной) основой и исторической России, и любого иного варианта космологической России. Русская идея, взятая на её высшем уровне, и есть проявление этой Вечной России».
Корень слова сквозь мрак пустил ростки к небу, к вечности.
На зов корней шёл один из немногих подлинных поэтов русского рока Александр Башлачёв. Он услышал в этом зове промыслительные сближения не формы или смысла, а звука. Родство по звуку накладывало слова друг на друга, делало всё плоскостное объёмным. Из созвучий рождались метафоры, из метафор — слова:
И запел алый ключ, закипел, забурлил…
Завертело ладью на весёлом ручье.
А я ещё посолил, рюмкой водки долил,
Размешал, и поплыл в преисподнем белье.
Весело ли грустно
По Руси по руслу
Речёт река.
Как течёт река
В облака
Да на самом дне.
Мечется огонь,
И я пляшу в огне.
Хоть смерть меня смерь,
Да хоть держись меня жизнь,
Я позвал сюда Гром —
Вышли смута, апрель и гроза.
Ты только поверь.
Если нам тяжело —
Не могло быть иначе,
Тогда почему,
Почему кто-то плачет?
Оставь воду цветам.
Возьми мои глаза.
Зов корней прозвенел для Башлачёва «временем колокольчиков» — зовом всего русского, что нарастало откуда-то издали, надвигалось и обещало ударить в тяжёлый колокол то ли благовестом, то ли набатом.
Где-то посреди «земшара» или в «Вечной России» стоит древо русской жизни. Листву его обрывали, ветви ломали, ствол пилили — всё оно превозмогло, всё вынесло. Потому что корень слова сберегло. Пришли к нему поэты, философы, молитвенники, пролили из сердец своих воду живую. И стал корень притягивать к себе разъятую землю русскую. А там, где трещины особо глубоки были, сады русских слов расцвели.
