Дело было не в суде над Ефремовым. То, что он сделал: сел за руль в состоянии опьянения и убил человека, конечно, преступление, хотя, так скажем, не злодейство. Не по злобе действовал. И обычно сроки за это дают меньшие.
Но проблема-то была в другом. С одной стороны, в том, что он считал себя вправе садиться в машину опьяненным. Но так тоже считают многие. Но он-то так считал не в силу привычного отечественного расчета на «пронесет», а в силу того, что полагал: ЕМУ можно. Потому что популярен. Потому что богат. Потому что актер. И, что еще важнее, потому что в его среде — так принято считать. Потому что им — известным, богатым и отнесенным к богеме — ИМ МОЖНО.
И как только всем стало ясно, что он, пусть и не злодей, но преступник, его среда встала на дыбы, защищая его. И нагло и цинично заявила, что он — ГЕНИЙ. А ГЕНИЮ — можно все.
Вообще, среди них бывают гении. Настоящие. И проверяет это, в итоге, время. Потому что слишком многие, блистающие на сцене, оказываются вне памяти и почитания, когда с яркой сцены уходят. Иногда заслуженно. Иногда — незаслуженно. И потом их вновь вспоминают. Участь и судьба этих людей сложна и драматична, и это тоже правда. И, конечно, их бравада и самолюбование — во многом реакция их внутренней неуверенности на их же незащищенность перед поворотами жизни.
Что-то здесь можно, в этой их слабости и страхе неуверенности, понять. И алкоголь с наркотиками — это не от силы, это от слабости и страха оказаться не теми, кем они сегодня кажутся. И попытки доказать себе, что их успех — вечен и не случаен, при постоянном неосознанном внутреннем страхе, что он — случаен. И это почти закон для тех, кто звездой стал, но мастером — не получилось: потому что он боится того, что сам не понимает, почему нравится зрителю. И боится, что завтра нравиться перестанет, хотя те же зрители могут быть уверены, что их почитание — вечно. И так же искренне забыть прежнего кумира.
Все эти «звезды публичного пространства» все это чувствуют и пытаются во многом самим себе доказать, что они избраны и их избранность ничему не подвластна.
И поэтому постоянно наглеют и стремятся выделиться не только своим имиджем в профессии, но и своими нарушениями вне ее. Чем наглее и самоувереннее богема, тем она больше в себе не уверена и пытается каждой скандальной ситуацией доказать всем и себе, что под их самоуверенностью есть основания.
Чем они душевно слабее, тем больше им каждый раз нужно получать подтверждение, как они сильны и значимы. И в каком-то отношении — это та же психология хулигана из подворотни.
Но при этом они — каста. Постоянно друг друга расхваливающая и при этом достаточно часто ненавидящая. Но сплоченная. И как только оказывается, что один из них стал преступником, гурьбой бросающаяся ему на помощь.
И тут еще один момент, отличающий, скажем так, немастеров от мастеров: мастера к «гурьбе» подчас не присоединяются. Хотя иные достойные подчас тоже шокируют, добавляя свои звучные имена в эту экзальтированную толпу претендующих на «избранность».
Они очень любят слова во многом подобного им Окуджавы: «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Красиво — и так напоминает благородное «Один за всех и все за одного». Только ближе не к романтизму мушкетеров, а к приблатненной романтике всем вечно недовольных.
Они корпоративны, потому что лишь себя считают носителями достойности. Почему Михаил Ефремов на спектаклях матерился и хамил зрителям: и потому, что их не уважал, и потому, что их боялся. Что зрители вполне могут вести себя не лучше матерящихся актеров — тоже правда. Но они-то шли на актера, которого считали своим любимцем, а он хамил им и потому, что не был уверен, что его в действительности есть за что почитать, и презирал тех, кто его, тем не менее, почитает. А поскольку сам сомневался, что его почитать можно, боялся, что и те, кто пришел на спектакль, поймут то же самое — и поведут себя соответственно.
Сложно сказать вне суда истории, кто гений и кто нет. Сложно даже сегодня сказать, другой, великий Ефремов — Олег Ефремов — был гением или нет, но Михаил Ефремов точно не был Олегом Ефремовым и знал, что не может сравняться с Олегом Ефремовым, и злился на себя за то, что не может подняться до уровня Олега Ефремова.
Но дело опять-таки не в нем, дело в среде — и он в ней не был худшим. И он-то как раз ее порочность и уживающееся в ней моральное ничтожество понимал, как никто другой. И ее, и всю ту среду, которая царила вокруг него. Когда-то, уже давно, в «Двенадцати» Михалкова, он бросал и героям фильма, и зрителю: «Почему вы все время ржете? Ну почему вы все время ржете? А я вам скажу, почему — потому что если вы перестанете ржать — вы задумаетесь. А этого — вы боитесь».
Конечно, у него давно шел распад личности, и это было реакцией и на ту среду, в которой он жил, и на то, что было вокруг этой среды.
Но на фоне Серебрякова и Серебрянникова, Звягинцева и Константина Райкина он — шаловливое дитя. Достаточно талантливое, но живущее в немалой степени именем отца, не повзрослевшее, несмотря ни на семью, ни на паспортные годы, и как ребенок, соответственно, безответственное. Кстати, вполне правдоподобно, что известные стихи «Гражданина поэта» он с чувством смаковал именно как гладко ложащиеся на язык стихи, не отдавая себе отчет в совершении им политического действия.
Его наглость, отвязанность и безответственность были продуктом его среды, такой же, и много в большей степени наглой и безответственной.
Его среда бросилась к нему на защиту — и увеличила его срок примерно вдвое. Потому что все понимали — они защищают не его, они защищают свою претензию на безнаказанность и вседозволенность, но они стали всем надоедать. И своими скандальными историями, и своими претензиями на право политической скандальности, и своей нарастающей безнаказанностью и претензией на безнаказанность.
Выходки стритрейсеров, безнаказанность Мары Багдасарян, до смешного минимизированные сроки Мамаева и Кокорина, спущенное в итоге на тормозах дело «Седьмой студии» и отпущенный на свободу Серебрянников… Хамство и пошлость «Гоголь-центра», вседозволенность Апексимовой, торговый центр Константина Райкина с его специфическими операциями, акции в поддержку укронацистских террористов…
Безнаказанность касты — и ее кастовая самовлюбленность. Многие из них популярны, но им даже не понятно, во что они сами превращают свою популярность, появляясь по любому поводу на коллективных посиделках ведущих телеканалов, когда, упоенные самовлюбленностью, транслируют в эфир самодовольство и самообожание, ласково поглядывая друг на друга и по очереди друг друга восхваляющие…
Получив возможность для неконтролируемых концертов, они ожирели и обогатились в 90-е. И, обогатившись, нашли, как распорядиться деньгами. И стали по наследству передавать театры и места в художественном сословии, превращая его в касту. Богатую, самовлюбленную, агрессивную и претендующую на право судить обо всем и всех — и на право быть ненаказуемыми и вседозволенными: от права на вождение в пьяном виде и права на сексуальные извращения и наркоманию до права хамить стране и убивать людей.
Они — каста, богатая и наглая, с наследственной передачей кастовых привилегий и привычкой и претензией на безнаказанность.
И суд над Ефремовым был судом над их претензией на кастовую безнаказанность. Первым таким судом. Хотя, не сделав выводы и не поняв, что они начинают стране надоедать, что у таланта нет права на индульгенцию и что пришло время учиться быть скромнее, они могут добиться и следующих.
