Писатель, драматург, многолетний главред легендарной «Литературки» в представлениях, конечно, не нуждается. Поляков — один из немногих современных авторов, кого узнают на улице, причем не только в Москве, но и в глубинке. В этом мне пришлось удостовериться во время одного турне по Золотому кольцу (на борту литературного теплохода были и другие, на тот момент даже более модные поэты и прозаики, но народ сбегался чествовать Полякова — часто прямо на причале, иногда с цветами). «Культура» решила поговорить с «последним советским классиком» за жизнь.
— На творческих встречах писателей обычно спрашивают — когда они впервые почувствовали в себе талант?
— Ребенок не может почувствовать в себе талант, он ощущает зов, интерес — к слову, цвету, звуку, лицедейству. Дар могут увидеть взрослые и помочь его развить. Они же, и это важно, обязаны мягко предостеречь, если мечты не подкреплены возможностями. Одна из главных бед нашего сегодняшнего искусства, литературы в особенности, — обилие тех, кто, не имея таланта, пытается заниматься творчеством в силу семейных традиций и связей, тщеславия и ошибочной самооценки. Династия писателей — это как династия контратеноров. Бывает, но очень редко. А когда я вижу некоторых потомственных певцов, мне хочется купить ружье. У меня в 348-й московской школе была очень хорошая учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина. Она-то и заметила мою склонность к словотворчеству. В советской школе педагоги всячески приветствовали самостоятельные мысли учеников, даже потирали руки от удовольствия: «Как ты сказал, Вася? Тебе нравятся ум и предприимчивость Чичикова. Отлично! Теперь давайте разбираться!» Во-вторых, я сам работал учителем-словесником и знаю, что вербальные способности у ребенка — большая редкость, не заметить их невозможно. Сидишь, проверяешь тридцать сочинений, у всех примерно одни и те же слова, мысли (из учебника), даже ошибки одинаковые, и вдруг… Мои способности отчетливо проявились в девятом классе, когда в школе создали команду КВН. Тогда это было всеобщее увлечение, искреннее, дерзкое, без признаков «масляковщины». Я писал тексты для нашей «КВА» (команды веселых активистов), а это — и стихи, и сюжеты, и диалоги, и монологи… Очень полезно для пробы пера, ведь тексты проверялись на зрителях, а не на родителях, поставивших тебя на стул перед гостями.
— Вас ставили на стул? Восхищались?
— Моим родителям было не до того. Загруженные работой на заводе, они относились к творческим увлечениям сына с усталым снисхождением, как чаще всего и бывает в простых русских семьях. КВА заняла первое место в районе. Директор нашей школы Анна Марковна Ноткина, очень помогавшая мне в начале жизни, была горда и счастлива! Литфак пединститута имени Крупской я выбрал по совету Ирины Анатольевны и Анны Марковны с учетом моей склонности к сочинительству. Тут надо бы вспомнить, что в те годы вся страна была покрыта густой сетью литературных объединений, которыми руководили, как правило, профессионалы. Любой человек, охочий до сочинительства, мог совершенно бесплатно посещать занятия и получить консультации. Мне повезло: в 1973 году открылась литературная студия при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации, где семинары вели Борис Слуцкий, Евгений Винокуров, Юрий Трифонов, Александр Рекемчук и другие классики. Нынешнему Литературному институту даже не снится такой уровень мэтров.
— Среди ваших учителей был поэт Вадим Сикорский, а рекомендацию к первому стихотворному сборнику дали идейные антагонисты Римма Казакова и Юрий Кузнецов.
— Я попал в семинар к Вадиму Сикорскому, поэт он был интересный, хотя и не первого ряда, зато оказался великолепным мастером-наставником. Однажды рассказал нам, как в Елабуге вынимал из петли Марину Цветаеву. Весной 1974 года в «Московском комсомольце» с его предисловием вышла маленькая подборка трех «семинаристов»: Игоря Селезнева, Валерия Капралова и вашего покорного слуги. Это был мой литературный дебют. Однако настоящим началом я считаю большую подборку, вышедшую в том же «МК» летом 1976 года в рубрике «Книга в газете». Ее затеял сотрудник «молодежки» Александр Аронов, блестящий, но недооцененный поэт, много сделавший для моего поколения, известный всем по песенке «Если у вас нету тети…». А предисловие написал лучший лирик эпохи Владимир Соколов. Я ему, набравшись дерзости, позвонил, мы встретились в Доме литераторов, он прочитал мои стихи, многие раскритиковал, но дал, как тогда выражались, «напутственное слово». С Владимиром Николаевичем я дружил до самой его смерти в 1997 году. А недавно вместе с его вдовой Марианной Евгеньевной открывали в Лефортове библиотеку имени Соколова. Помог директор библиотечной сети юго-востока столицы Сергей Чуев.
Первая книга вышла у меня в 1980-м, также с предисловием Соколова. Я из армии, со срочной службы, привез более ста новых стихотворений. Для меня, мало пишущего поэта, это был рекорд, так и не побитый. Кстати, на днях выходит после многих лет перерыва книга «Времена жизни» — мои избранные стихи почти за полвека и статьи о поэзии. А тогда, в 1970-е, после постановления ЦК КПСС «Об улучшении работы с творческой молодежью» (партия и такими «мелочами» занималась) появились специальные молодежные редакции и журналы. В1979-м я стал участником 7-го Всесоюзного совещания молодых писателей и попал в семинар Вадима Кузнецова и Риммы Казаковой. Оба были не только сильными поэтами, но и мощными литературными деятелями из разных групп — «почвенников» и «либералов» соответственно. Думаю, организаторы сознательно пошли на такой «микс», власть воспитывала не только молодежь, но и мастеров. Должен заметить, «тяжеловесы» никогда нас в свои цеховые конфликты не вмешивали. И Казакова, и Кузнецов дружно рекомендовали мою рукопись к публикации, и однолистовый сборничек (700 строк) «Время прибытия» «молнией» вышел в «Молодой гвардии». Тираж — 30 тысяч. Вскоре я оказался по командировке ЦК ВЛКСМ в Казахстане и обнаружил своего «первенца» в поселковом магазине, где под книжные полки был отведен угол. Вот такая была книготорговля в СССР…
— Вам же приходилось сталкиваться с цензурой? Для публикации «Ста дней до приказа» потребовалось вмешательство Сергея Михалкова, который доказывал, что Поляков не антисоветчик, а последний советский классик.
— Пробивать «Сто дней» мне помогал не только Михалков, но и ЦК ВЛКСМ, и писатели-фронтовики (Иван Стаднюк, например), и даже некоторые генералы ГлавПУРа. В советские времена от литературы все ждали правды куда больше, нежели сегодня. Больше всего меня в нынешних коллегах по перу бесит их уверенность в том, что литература существует для того, чтобы скрывать свои подлинные мысли. А ведь все наоборот, и лукавые книги устаревают быстрее газет. Жаль молодых авторов, задавивших в себе искренность ради «Букера». Бедняги, их творчество напоминает мне силиконовую беременность. Как я боролся с цензурой? Никак. Я просто честно писал. «Сто дней до приказа» по инициативе, если не путаю, генерала Стефановского хотели в 1984-м напечатать в журнале «Советский воин». Миллиона полтора тираж! Редактор мне сказал: «У вас есть места, даже главы, где об армии написано слишком ехидно. Надо бы сократить!» «Сокращайте!» — легко согласился я. Через неделю он сердито заметил: «Какой вы хитрый! У вас там так все написано, не то что главу, абзац трудно вычеркнуть…» Я развел руками. Но повесть не напечатали, против резко выступил генерал Волкогонов. Мол, она нанесет удар по «полморсосу» — политическому и моральному состоянию личного состава. Вот уж был лис в лампасах… «Сто дней» в 1987 году напечатал в «Юности» Дементьев.
— В романе «Козленок в молоке» поэт Духов поспорил, что модного автора можно сделать из первого встречного — нужны лишь стопка листов, которые никто не прочтет, и интригующий «прикид». Работают ли такие рецепты сегодня и насколько изменилось литературное сообщество?
— Из человека, не способного писать, можно сделать лауреата «Большой книги», а писателя — нельзя. «Козленок в молоке» — роман гротесковый, с сатирическими гиперболами, но с 1995 года он выдержал около тридцати изданий, видно, я зацепил реальную проблему, а именно: распространение агрессивных мнимостей, или, как точно сказал поэт Юрий Кузнецов, «шифровальщиков пустот». Уверен, если у тебя есть талант, оформившийся в мастерство, для признания не нужны ни «прикиды», ни душещипательные биографии. Все это — способ слыть в искусстве, а не быть. Любой, самый изощренный имидж заканчивается, когда читатель берет в руки том лауреата «Нацбестселлера» и обнаруживает там скучный, а то и полуграмотный бред. Нравы литературного мира, по-моему, слишком не изменились. Реже поминают слово «талант» и чаще «формат». А так все то же самое: порадеть родному человечку, даже если его дар умещается на кончике комариного носа, и, наоборот, замолчать, затереть талантливого чужого, если не нравятся его эстетические, политические симпатии, круг общения, национальность, наконец. Да, увы, у нас сложилась в стране двухобщинная литература. Об этом я подробно пишу в моей новой книге «Зачем вы, мастера культуры?». Писатели по-прежнему друг друга не знают и не читают.
— Насколько опасна поляризация литературного сообщества? Как-то вы сказали, что литераторы должны подначивать друг друга, может, даже ссориться, но не уничтожать.
— О какой поляризации вы говорите? Ее нет, почти все информационно-премиальное пространство литературы отдано «гормональным либералам» и «бюджетным патриотам», книги которых, за редким исключением, читать можно только по приговору суда. Похожая ситуация и в театре, где установлен диктат «новой драмы», где пришедший в театр новый худрук Бояков выбрасывает из репертуара мои аншлаговые пьесы, так как я чужой. Если это не уничтожение, то что тогда? А поляризация в искусстве необходима. Она плодотворна. Когда я возглавлял «ЛГ», мы пытались противостоять «монополии тусовки», показывали другую литературу, другой театр, предлагали иные имена, даже учредили свою премию «За верность Слову и Отечеству».
— Расскажите о творческой кухне «последнего советского классика». Материал берете из жизни или выдумываете?
— Конечно, литература — это самовыражение, но читателю она интересна лишь тогда, когда автор выражает не только себя, но и свое время, социум, духовную, культурную и политическую жизнь. Вы когда-нибудь видели на арене артиста, жонглирующего одним-двумя шариками? Нет. Засмеют. А в литературе жонглируют своим детским комплексом и гордятся. Смех и только! Сюжетно-тематический мотив всегда выплывает у меня из подсознания, я его долго, иногда годами выдерживаю, прикидывая, стоит ли овчинка выделки. А дальше замысел нужно одевать в слова, да и с компасом сюжета почаще сверяться. Это долгая многоступенчатая работа, требующая врожденной вербальной чувствительности и дара рассказчика, а таких в литературе еще меньше, чем в Думе депутатов с принципами.
Сам для себя любую прозу я делю условно на три вида: «мемуары быстрого реагирования» (Лимонов, Довлатов, Конецкий), «фэнтези на заданную тему» (Пелевин, Сорокин, Крусанов), «вымышленная правда» (Артемов, Козлов, Терехов). Себя я отношу к третьему виду, и мне совсем не надо разводиться, чтобы описать состояние мужчины, сбежавшего от испытанной жены к юной любовнице. Но я стараюсь все-таки, чтобы мои герои действовали в тех жизненных обстоятельствах, которые мне знакомы. Если что-то я знаю плохо, то стараюсь изучить, как банковскую среду для романа «Замыслил я побег…». Писатель — это тот, кто через подробность и деталь умеет изобразить целое. Если я встречаю у автора фразу типа: «Он зашел в какое-то помещение, где стоял некий агрегат, неизвестно для чего предназначенный», то немедленно выбрасываю эту книгу в помойку.
— У вас встречаются эротические сцены, что для русской литературной традиции, в общем-то, смело. Здесь существуют комильфо и моветон?
— Уровень мастерства прозаика проверяется на пейзажах, диалогах и эротических сценах. У нас в языке нормативная лексика, касающаяся интима, очень ограничена, надо искать метафоры, иносказания, казуальные неологизмы. Мой китайский переводчик на вопрос, как он справляется с эротическими сценами в романе «Замыслил я побег…», ответил: «Легко! В русском языке плотских слов, как звезд на башнях Кремля, а у нас, словно звезд на небе…» Возможно, и так, но эротические линии в моих романах «Грибной царь», «Гипсовый трубач», «Любовь в эпоху перемен», «Веселая жизнь», по-моему, удались. В отличие от Виктора Ерофеева я могу прочитать их вслух по телевизору, но детям лучше все-таки не слушать… В семейной жизни я за стабильность и не ищу материала для прозы в бытовых руинах и отходах. С женой Натальей мы состоим в браке 45 лет, у нас дочь Алина, которая мне сейчас активно помогает в делах Национальной ассоциации драматургов и моего авторского театрального фестиваля «Смотрины». Есть внуки — Егор и Люба, старшеклассники. Я за надежность домашнего очага и уверен: человечество выживает благодаря семье.
